Другой

                                             С Е Р Г Е Й   М О Г И Л Е В Ц Е В
 
 
 
                                                               Д Р У Г О Й
 
                                                                   роман
 
 
 
                                                          По церквам, по цветам, по камням, по скотам,
                                                          и яко восхощет его преосвященство.
 
                                                                                                           Поговорка.
 
 
 
 
   Г л а в а  п е р в а я
 
   Если бы известному телевизионному ведущему, а по совместительству еще и продюсеру, Льву Ильичу Мелихову, заранее сказали, чем обернется для него случайная встреча на Курском вокзале, он бы ни за что не поверил, да еще бы и посмеялся над вами. Тем не менее, встреча эта в итоге изменила всю его жизнь, и неожиданно высветила все ее тайные, тщательно скрываемые стороны, о которых окружающим было знать не положено. Лев Ильич Мелихов был современным телевизионным продюсером и ведущим, то есть, строго говоря, человеком без принципов. Потому что где вы видели среди наших телевизионных ведущих человека с принципами? И тем более, где вы видели человека с принципами среди наших продюсеров? Обе эти профессии требуют от людей отказа вообще от каких-либо принципов, ибо телевизионным ведущим ради достижения необходимого результата приходится выворачивать человека наружу. А продюсерам разного рода шоу приходится добывать деньги из таких сомнительных источников, что о них лучше не говорить. Да и вкладывать эти деньги тоже приходится в такие телепрограммы и шоу, что порядочный человек ни за что их смотреть  не станет. Ну да кто из наших телеведущих и продюсеров обращал внимание на порядочных людей?
   Впрочем, все это досужие рассуждения, и к ним мы еще вернемся в этом романе, а сейчас же обратимся опять к известнейшей в телевизионных кругах личности, а именно к Льву Ильичу Мелихову, который уже два часа изнывал на Курском вокзале, то ненадолго усаживаясь на кресло в одном из залов ожидания, то нервно прохаживаясь взад и вперед, профессионально разглядывая немногочисленных посетителей вокзала. Посетителей действительно в этот летний вечер было немного, а профессионально разглядывал их Мелихов потому, что делал так уже очень давно. Он уже давно участвовал в отборе людей для своих телевизионных шоу, и знал, что это занятие отнюдь не из легких. Просто так, абы какого человека из толпы, приглашать в телевизионную передачу было нельзя. Нельзя потому, что в толпе вообще мало фотогеничных людей, здесь все встречаются люди какие-то растрепанные, безалаберные, небрежно одетые, спешащие куда-то по своим личным делам, и впопыхах забывшие не то что грим на себя наложить, а даже как следует умыться с утра. Сам же Лев Мелихов всегда одевался очень тщательно, по самой последней моде, и непременно подолгу накладывал на себя грим, облегчая этим работу телевизионных гримеров. Которые, впрочем, тоже весьма тщательно грим на него накладывали. Поэтому по части внешнего вида разного рода людей Лев Ильич Мелихов съел не просто собаку, а дюжину собак разных пород, и подыскивал людей для своих телевизионных шоу с особой тщательностью. Очень часто он находил таких нужных людей прямо в толпе, или даже в метро, которым частенько пользовался для этих целей, хотя и имел штук пять машин самых престижных моделей. Разумеется, у него был целый штат специальных помощников, которые тоже подбирали людей для телевизионных программ, но лучше самого телеведущего и продюсера это не мог сделать  никто. Сейчас же, прогуливаясь по полупустому огромному залу Курского вокзала, Лев Ильич Мелихов, которому, кстати, было около сорока, невольно обратил внимание на одного очень странного человека. Не то, чтобы этот человек идеально подходил для одной из его телевизионных программ, — вовсе нет! Хотя, если честно, мастерство Льва Ильича было столь велико, что он мог бы и под данного конкретного человека сделать какое – нибудь телевизионное шоу. Нет, прогуливающийся по Курскому вокзалу человек был полной противоположностью  лощеному, загорелому, и одетому с иголочки Льву Мелихову. Человека этого, пожалуй, и на самое плохонькое телевизионное шоу допустить было нельзя, так он был странно и бедно одет, и такой имел странно – задумчивый вид. Но Лев Ильич Мелихов не был бы самим собой, то есть специалистом высочайшего класса, если бы не распознал в этом странном человеке персонажа, годного для самого главного, самого интригующего шоу в своей жизни. Лев Ильич нюхом учуял в этом восторженном и бедно одетом человеке, которому, кстати, было лет около тридцати, или меньше того, звезду первой величины. Такую большую звезду, что телевизионное шоу с ней побило бы все ныне существующие рейтинги подобных шоу. А рейтингами Лев Ильич разбрасываться не мог. Он, можно сказать, был рабом таких рейтингов, жил ради них, молился на них, и чуть ли не спал ночью в обнимку с ними. Насчет последнего все было абсолютно правда, ибо Лев Ильич к своим сорока годам успел поменять уже столько жен, любовниц, а также любовников (так многие шептались у него за спиной), что временами даже забывал, какой у него на самом деле пол. Впрочем, выглядел он, как очень мужественный и привлекательный мужчина, и именно таким считали его окружающие. Будем поэтому и мы его таковым считать.
   Итак, увидев на Курском вокзале прогуливающегося туда и сюда без дела весьма любопытного человека лет тридцати, он профессионально насторожился, и стал за ним наблюдать. Наблюдать же за этим неожиданно попавшим в его поле зрения человеком было необыкновенно легко, поскольку он мало обращал внимания на окружающих. Он, как и Лев Ильич, бесцельно слонялся по огромному залу Курского вокзала, иногда останавливался у прилавков, за которыми продавали мороженое и прохладительные напитки, но потом, после, очевидно, некоторой внутренней борьбы, отходил от них в сторону. Лев Ильич сразу же профессионально отметил, что у молодого человека была проблема с деньгами. Лицо у молодого человека было довольно приятное, слегка удлиненное, и очевидно болезненное. Какой-то внутренний огонь сжигал его изнутри, и даже выражался в неестественном блеске его глаз, так что умудренный продюсер сразу же невольно подумал о туберкулезе. Хотя, будучи, как мы уже говорили, умудренным опытом, он сразу же подумал, что это может быть и вовсе не туберкулез, а результат некоей внутренней борьбы. Результат некоей сложной и большой внутренней работы, которая тоже может сжигать человека изнутри не хуже туберкулеза. Сам продюсер не страдал ни тем, ни другим, то есть его не жег изнутри ни туберкулезный огонь, ни огонь большой внутренней работы, и тем ценней для него был этот неожиданно встретившийся у него на пути человек. Он нюхом почуял очень большую удачу, и сейчас же по привычке, даже еще не заговорив со странным молодым человеком, начал сочинять в уме некое совершенно невообразимое телевизионное шоу. Его взору уже даже предстал некий подиум, освещенный по краям горящими свечами, внутри которого установлен большой крест, также освещенный со всех сторон огнем свечей. А на этом кресте, приколоченный к нему грубыми железными гвоздями, висит именно этот молодой человек, и отвечает на вопросы ведущего. То есть отвечает на вопросы его, Льва Ильича Мелихова. И так явственно представилась ему эта картина обнаженного, в одной только набедренной повязке, молодого человека лет тридцати, висящего на огромном кресте, что Лев Ильич даже вспотел от неожиданности. Он вдруг пронзительно, каким-то не то шестым, не то седьмым чувством понял, что это может быть шоу всей его жизни. Что он шел к нему всю свою жизнь, и что не то сама жизнь, не то судьба, не то звезды подвели его к этой случайной встрече на Курском вокзале. Что все то, что он делал в жизни до этого, чем занимался и во что верил, было сущей чепухой перед тем делом, которое он должен теперь совершить. Что это дело будет главное дело всей его жизни, и что ради него он вообще и родился на свет.
   Молодым человеком, как известно, можно быть в любом возрасте. Некоторые и в десять лет выглядят сущими старичками, да и ведут себя соответствующим образом. Про других же и в девяносто можно сказать, что они сущие младенцы. Молодой человек, за которым уже около часа внимательно наблюдал Лев Ильич, был именно молодым человеком, то есть о нем, несмотря на небольшую бородку, на чрезвычайную бледность и даже изможденность лица, нельзя было сказать ничего иного. Было совершенно очевидно, что и внутренне это был именно молодой человек, и через небольшое время Лев Ильич в этом совершенно убедился. Одет он, кстати, был довольно бедно, хоть и опрятно, но, судя по всему, совершенно не дорожил своим внешним видом. То есть там, где Лев Ильич руководствовался принципом, что встречают по одежке, а провожают по уму, молодой человек поступал как раз наоборот. Его, кстати, несколько раз останавливали полицейские, заподозрившие, очевидно, что-то неладное, но всякий раз, взглянув на его документы, отпускали с миром. Нет смысла рассказывать о той одежде, в которую был одет молодой человек, и о той обуви, в которую он был обут, ибо не они были главными в его облике. Главным в облике этого тридцатилетнего (позже выяснилось, что ему даже уже тридцать два) человека было именно его внутреннее горение. Был тот внутренний огонь, который слишком явно пробивался наружу, и который можно было с одинаковым успехом принять как за последнюю стадию туберкулеза, так и за большую внутреннюю работу. К тому времени, как Лев Ильич решил наконец подойти к этому молодому человеку, и заговорить с ним, он совершенно забыл о том, зачем, собственно, появился на Курском вокзале, и что тут делает?
   А между тем появился он на Курском вокзале вовсе не случайно. Будучи до мозга костей человеком светским, он не только покупал одежду и обувь в лучших московских бутиках, или шил ее у лучших портных. Не только читал глянцевые модные журналы с невообразимыми красотками на обложках, и предпочитал дорогие машины последних моделей. Он, помимо этого, еще и вращался в высшем московском обществе. То есть в обществе себе подобных телеведущих, продюсеров, шоуменов, певцов и певиц разной степени свежести, дикторов, теледив, а также вообще разного рода див обоего пола, а то и вообще без пола. Он помимо этого давно уже думал, как человек исключительно светский. Для поддержания собственного имиджа ему мало было два или три раза в год организовывать очередное телешоу, на которое то из провинции приглашались домохозяйки, вступавшие, по их уверению, в контакт с инопланетянами, то отыскивались в огромном количестве дочери, изнасилованные собственными отцами. Ему для поддержания легенды по имени Лев Мелихов надо было теперь регулярно жениться на какой-нибудь необыкновенной диве, а через год или два так же регулярно с ней разводиться. Заметим в скобках, что все для той же легенды ему необходимо было так же регулярно распускать слухи о своей совершенно противоестественной сексуальной ориентации, но до открытой демонстрации такого образа жизни дело все же не доходило. Основная масса боготворившей его телевизионной аудитории состояла из домохозяек среднего, а также выше среднего возраста, и вот именно ради них он устраивал раз в год или два спектакль со своей очередной женитьбой на какой-нибудь теледиве. На этот раз он вел тайные переговоры именно с такой теледивой Соней Любавиной, которая тоже регулярно меняла мужей, и которую Мелихов в качестве мужа в данный момент необыкновенно устраивал. С обоих сторон здесь не было ничего личного, а только лишь шоу и бизнес. Только лишь шоу и бизнес, а все остальное, то есть любовь, ответственность, высокие чувства, дети и прочее, существовало исключительно в головах домохозяек среднего и выше среднего возраста. Встреча с Соней Любавиной должна была ради конспирации состояться не где-нибудь, в престижном ресторане или кафе, а именно здесь на Курском вокзале, и именно на ней Соня должна была дать свое окончательное согласие. Курский вокзал для переговоров был выбран еще и потому, что рядом, на площади вокзала, находился огромный торгово – развлекательный комплекс «Атриум», где именно в данный момент Соня вела какое-то дешевое шоу. Соня вообще не упускала ни одной возможности участвовать, или вести какое-нибудь шоу, независимо от того, дешевое оно, или необыкновенно глубокая и высокая встреча с каким-нибудь известным в стране диссидентом. Соня вообще не заботилась о вопросах высокой морали, а заботилась только лишь о деньгах, да еще о скандалах, которые регулярно сопровождали любое ее появление на публике. Она меняла любовников и мужей не реже, а гораздо чаще, чем Мелихов менял своих жен, и во многом дала бы ему сто очков вперед в некоторых шокирующих вопросах. Так что Мелихов даже иногда думал, что он со своей легендой и своим мужеством сущий мальчик по сравнению с Соней. Которая где только не бывала, в том числе и в Чечне, где танцевала голая среди уставленных дорогими яствами столов, за которыми сидели бородатые, до зубов вооруженные мужчины, клянущиеся убить любого, кто хоть пальцем ее тронет. Она летала, как яркая райская птица, по всему миру, сопровождаемая секс – и иными скандалами, и к своим двадцати девяти годам имела уже и коллекцию приличных бриллиантов, и собственный ресторан в центре Москвы. Ресторан, естественно, носил название «Соня». По абсолютной величине они примерно были равны один другому в вопросах беспринципности, неверия ни во что и презрения к людям и к любым высоким ценностям. Они примерно стоили один другого. Будучи умны, они понимали это, и считали, что их союз (разумеется, временный, хотя все вокруг были уверены, что он на века) будет выгоден и тому, и другому. Они договорились вечером, после того, как в «Атриуме» закончится шоу, на котором ведущей была Соня Любавина, встретиться здесь, на Курском вокзале, и окончательно обговорить детали своего брачного союза. Но шоу затягивалось, и Мелихов, в ожидании своей будущей жены, нетерпеливо ходил взад и вперед по огромному залу Курского вокзала, профессионально оценивая снующих мимо людей. Он пару раз порывался даже выйти из здания вокзала, и зайти в «Атриум», чтобы взглянуть на Соню, одетую, очевидно, в свое очередное, тысячное по счету, умопомрачительное платье. Но каждый раз отвращение к подобного рода действам (в том числе и к своим) заставляло его возвращаться назад. Теперь же, всецело поглощенный чудесным видением с висящим на огромном кресте молодым человеком, окруженным бесчисленными горящими свечами, он окончательно забыл обо всем, в том числе и о Соне, и искал только момента, как бы заговорить с предметом своего внимания. Наконец, дождавшись, когда интересующий его молодой человек, устав от бесцельной ходьбы взад и вперед, уселся на кресло в одном из углов вокзала, он подошел, и сел с ним рядом. Заводить разговор с незнакомцем для него не было никакой проблемой, ибо на своих передачах и шоу он делал это тысячи раз. Поэтому и сейчас, примостившись на сидение рядом не то с туберкулезником, не то с религиозным безумцем, он, не думая ни секунды, выждав, однако, для приличия, небольшую паузу, безразличным тоном спросил:
   — Скучаете?
   — О да, — тут же отозвался молодой человек, — скучаю, точнее, томлюсь в неведении, что же мне делать дальше?
   — Вы томитесь в неведении, что же вам делать дальше, но почему?
   — Видите – ли, — сразу же доброжелательно, явно торопясь раскрыть душу, ответил тот, – я здесь, в Москве, уже три дня, и до сих пор не нашел того, что искал. Деньги у меня на исходе, ночевать кроме, как на вокзале, я не могу, охранники и полиция с каждым днем донимают меня все больше и больше. Хорошо хотя бы, что документы у меня в полном порядке. Никогда не думал, что Москва такой суетливый и опасный для приезжего город!
   — А вы впервые в Москве?
   — Ну что вы, конечно нет, — торопливо ответил молодой человек, — я когда-то жил в Москве, точнее, учился здесь, но это было давно. С тех пор прошло уже больше двенадцати лет, и за это время здесь все так изменилось, что иногда мне кажется, будто я попал совсем в другую эпоху!
   — Вам кажется совершенно правильно, — назидательно ответил Лев Ильич,  – ибо Москва чрезвычайно изменилась за последнее время. Так что можно смело сказать, что вы действительно вернулись в другую эпоху. Без денег и без связей здесь теперь не прожить, одних документов теперь для этого мало. А по какой причине вы бросили учебу в Москве?
   — По причине болезни. Я, видите – ли, с детства был очень болезненным, один раз даже на целый год освобождался от школьных занятий, но в итоге все же окреп, и неожиданно для себя и всех остальных поступил в Москве  в институт.
   — И на кого же вы собирались выучиться в своем институте?
   — На учителя, — ответил его собеседник. – Я, видите – ли, с детства очень любил детей, хотя они сами меня совсем не любили, и даже довольно жестоко били. Но это все как раз объяснимо, ведь дети не любят слабых. А я, как уже говорил, с детства был очень слаб и часто болел.
   — И сколько же вы проучились в Москве на учителя?
    — Всего лишь один год, на большее сил у меня не хватило. После первого курса мне пришлось написать заявление об уходе, хотя меня и не хотели поначалу отчислять, и даже предлагали уйти в академический отпуск.
   — Но вы все же ушли из своего института?
   — Да, я все же ушел из него, и покинул Москву, которую уже успел полюбить, и даже считал своим вторым домом. Люди из провинции, знаете, особенно из такой заштатной провинции, откуда приехал я, всегда влюбляются в Москву с первого взгляда, и если уезжают  отсюда, то очень сильно по ней тоскуют.  
   — А где находится та провинция, о которой вы говорите?
   — В Крыму, — ответил молодой человек. – Я родился в небольшом городке у моря, и так получилось, что кроме него и Москвы ничего в жизни не видел. Только лишь Москва и мой небольшой городок, — вот и все мои жизненные впечатления за тридцать два прожитых года!
   — Вам сейчас тридцать два? А выглядите вы гораздо моложе!
   — Это из-за моей болезненности, так часто бывает, когда человек много болеет. Одних, знаете – ли, болезни старят, а других, наоборот, молодят. Так получилось, что я отношусь именно ко второй категории.
   — И что же, вы не предпринимали попыток вновь вернуться в Москву, и продолжить свою учебу?
   — Нет, не предпринимал, поскольку сил на возвращение сюда у меня уже не хватило. Хотя я и закончил заочно свой институт, и выучился на учителя. Спасибо Москве хотя бы за это!
   — Вы все же закончили заочно свой институт, и выучились на учителя? Но это ведь здорово, это полностью оправдывает всю вашу жизнь!
   — Я это знаю, — ответил его собеседник, — и все же воспоминание об утерянном городе, как воспоминание об утраченном рае, постоянно преследовало меня. Мне постоянно хотелось вновь вернуться сюда, и попытаться начать все сначала. Хоть я, естественно, и понимал, что возвращаться мне уже некуда, потому что время ушло, программа моя выполнена, и все, что я мог получить от Москвы, я уже получил.
   — И что же, работали вы учителем в своем провинциальном городе?
   — Работал, но не много. Современные дети, знаете, это настоящие демоны, у них нет страха ни перед родителями, ни перед учителями, и они по большому счету ни во что не верят. А учить людей, которые ни во что не верят, я не могу. Да и издевательства их, если честно, я тоже сносить не мог. Поэтому через год или два я из школы ушел
   — И чем же вы занимались впоследствии?
   — Да практически ничем. В Крыму ведь, особенно у моря, можно при желании прожить, не занимаясь вообще ничем. Мне от родителей досталась неплохая библиотека и домик в окружении зеленого сада. Вот я и жил в своем домике все то время, когда ушел из школы, читая книги, что-то сочиняя, так до конца и не зная, что именно. И, разумеется, все это время болел. Болезни как прицепились ко мне с раннего детства, так и не отпускали меня потом всю мою жизнь. Спасибо им хотя бы за то, что выгляжу я гораздо моложе своих лет!
   — А как у вас с женщинами, вы никогда не пытались жениться? – спросил Лев Ильич, вспомнив вдруг всех своих женщин, и ужаснувшись их большому количеству.
   — О, с женщинами у меня все в порядке, в том смысле, что их у меня никогда не было. Женщинам ведь не нужны такие больные, как я, женщинам нужны молодые и рьяные, нужны красавцы, нужна какая-то уверенность в жизни. А какая может быть уверенность рядом с таким, как я?
   — Но позвольте с вами не согласиться! – в запальчивости воскликнул Мелихов. – Русские женщины очень часто любят именно потому, что жалеют. Любят пьяниц, неудачников, убогих, хромых, калек, безногих, и разного рода аутсайдеров. А также, очевидно, таких больных, как вы. Неужели вас никогда не пытались жалеть?
   — Пытались, — охотно ответил ему его собеседник, — но жалость эта всегда была платоническая, и дальше нее дело не шло. Не знаю, кто в этом был виноват, скорее всего я сам, но всякий раз, когда женщины узнавали меня поближе, они тут же начинали меня ненавидеть, и безжалостно бросали. Я же, словно беспечный соловей, продолжал жить в своем домике в окружении зеленого сада и читать свои книги, совершенно запустив все хозяйственные дела. Читать книги, и сочинять трактаты на разные отвлеченные темы, совершенно не думая о том, что надо зарабатывать деньги.  А деньги мне, как и всякому другому человеку, были необходимы на лечение, а также на то, чтобы покупать какие-то продукты. В итоге я так запутался и залез в такие долги, что мой домик с садом и мою прекрасную библиотеку у меня отобрали.  Я стал бродягой в своем родном городе, и чуть ли даже не милостыню просил у своих бывших учеников. Однако я и после этого не унывал, продолжая верить во что-то прекрасное и возвышенное, и даже придумывать разные красивые идеалы. Среди прочего я придумал идеал женщины, лучше и чище которой не существует в России. Так в поисках этого идеала сюда в Москву и приехал.
   — Вы придумали идеал женщины, лучше и чище которой не существует в России?
   — Да. Женщины настоящей, которая бы олицетворяла собой всю Россию, со всеми ее недостатками, взлетами и падениями. Женщины, которая была бы земным воплощением небесной чистоты и непорочности, несомненно существующей на небесах. Возможно даже, земным воплощением Богородицы!
   — Земным воплощением Богородицы?
   — Да, воплощением чего-то настолько чистого, светлого и непорочного, которое только и может существовать на небесах!
   — И вы верите в то, что здесь на земле, в России, можно найти такую непорочную женщину?
    — Да, верю. Это должна быть женщина безупречная, женщина — эталон, женщина с большой буквы, в чем-то подобная мраморным античным богиням, но, разумеется, намного превосходящая их. Это должна быть женщина — идеал. Женщина, являющаяся подлинным воплощением России. Воплощением, разумеется, мистическим, ибо без мистики, причем мистики высокой, тут никак обойтись не может. Женщина, которая, вне всякого сомнения, и является самой Россией!
   — И что же, нашли вы в итоге такую свою женщину? – странно глядя на своего собеседника, спросил Лев Ильич.
   — Да, нашел. Потеряв все, став бездомным в своем родном городе, дожив до тридцати двух годов, и имея денег всего лишь в один конец, я нашел такую свою женщину, и приехал в Москву в надежде увидеть ее!
   — И как, если не секрет, ее имя?
   — Соня Любавина, — ответил его собеседник.
 
 
 
 
   Г л а в а  в т о р а я
 
   Лев Ильич был поражен. Он ожидал услышать что угодно, какое угодно иное имя из тех, что постоянно мелькали у него на слуху. Он ожидал услышать от этого полубольного и явно полубезумного провинциала, который, безусловно, не знал жизни, имя какой-нибудь знатной доярки, или трактористки, учитывая провинциальность этого мечтателя, или ученого, или даже космонавта, или, на худой конец, депутата Государственной Думы! Он ожидал услышать какое угодно имя, но чтобы этот его случайный собеседник произнес имя Сони Любавиной, — этого Лев Ильич не мог ожидать никогда! И не потому, что по странному стечению обстоятельств это было имя той женщины, с которой он с минуты на минуту ожидал здесь встретиться. И не потому, что эта женщина с большой долей вероятности должна была на год или два стать его фиктивной женой, — вовсе нет! Все было как раз наоборот. Обе эти причины не имели для него вовсе никакого значения. Невероятно было другое – то, что выбор этого провинциала пал на такое падшее существо, как Соня Любавина. Соня никак не могла быть мистическим воплощением России. Она никак не могла быть эталоном совершенства, непорочности и чистоты. И уже тем более Соня никак не могла быть земным воплощением Богородицы! Не могла потому, что была, без сомнения, самым падшим, самым развратным и самым порочным человеком в стране. Самой падшей, самой порочной, и самой растленной женщиной в России. Была, вне всякого сомнения (об этом Лев Ильич думал не раз) той самой Блудницей Вавилонской, о которой упоминалось в Библии. Именно поэтому, из-за ее порочности, ее низости и ее похоти, которые создавали вокруг нее нездоровую атмосферу ажиотажа и непрерывного скандала, и выбрал он ее себе в жены. Но это был его собственный, глубоко продуманный выбор, имеющий отношение только лишь к нему самому. Ко всем же остальным, и тем более к России, это не имело ровным счетом никакого отношения. Соня Любавина не могла быть мистическим воплощением России, это было ясно, как дважды два, как слеза невинного ребенка, как прозрачное стеклышко, как аксиома. И поэтому Лев Ильич, услышав из уст своего собеседника имя той, что была воплощением всего зла и всей низости этой страны, уставился на него, и некоторое время не знал, что ответить.
   — Все это очень странно, — сказал наконец Мелихов, по-прежнему не отрывая взгляда от своего собеседника. – Вы, очевидно, очень больны, или очень сильно устали за те три дня, что скитаетесь здесь на Курском вокзале. Я, впрочем, устал не меньше, а быть может даже больше, чем вы. Скажите еще раз: вы уверены в том, что Соня Любавина является мистическим воплощением России, и лучше, а также чище ее в этой стране нет женщины?
   — Да, уверен.
   — Ну что же, в таком случае в самое ближайшее время вам представится возможность познакомиться с этим идеалом поближе.
   — Вы не шутите?
   — Нисколько. Дело в том, что очень скоро, возможно даже, что через несколько минут, Соня Любавина появится перед вами. У нас с ней назначена здесь тайная встреча, и вы теперь никуда не исчезнете, пока не познакомитесь с ней поближе. С ней, а также со мной. Мы теперь с вами связаны одной нитью, связаны неизвестно кем, но, несомненно, так крепко, как вообще могут быть связаны между собой люди. Вы теперь мой гость, и вам не надо никуда возвращаться, тем более в свою провинцию, отобравшую у вас все, что вы имели. Забудьте о провинции навсегда, ибо вы вернулись в Москву, и отныне ваша судьба связана именно с ней. Кстати, мы за разговором да за тайными откровениями не успели как следует познакомиться. Меня зовут Лев Ильич Мелихов, я телевизионный ведущий и продюсер разного рода шоу. И, кстати, Соня Любавина – моя невеста.
   — Матвей Константинович Херувимов, бывший учитель, а ныне прожектер и мечтатель, — ответил, улыбаясь, молодой человек, и протянул Мелихову худую и горячую руку.
   Когда мы говорили, что Лев Ильич Мелихов два часа, изнывая от скуки, прохаживался по Курскому вокзалу, наблюдая от нечего делать за пассажирами, это было не совсем верно. Разумеется, его многие узнавали, и даже пытались здороваться, но из-за деликатности, присущей людям вообще, и русским людям в частности, близко не подходили, и свое участие не навязывали. Происходи аналогичные события где-нибудь в Америке, или, еще лучше, в  Европе, у него бы отбоя не было в поклонниках и в желающих взять у него автограф. И в этом еще одно отличие России от Америки, и от Европы, да и, возможно, от всего остального мира. Несмотря на громадные перемены, произошедшие здесь за последние сто лет, страна эта еще во многом остается патриархальной, со всеми ценностями, присущими патриархальной стране, в том числе и с деликатностью ее жителей. Однако перемены в России все же произошли, и, увы, не в лучшую сторону, ибо когда в зал ожидания Курского вокзала вошла, наконец, с улицы Соня Любавина, ее сразу же узнали, и стали откровенно разглядывать, а многие даже стали идти следом, и пытаться дотронуться до кончика ее действительно умопомрачительного платья. И это свидетельствует как раз о переменах, произошедших в русском обществе: жажда сенсации здесь порой выходит на первое место, и оттесняет назад здравый смысл, да и вообще простой человеческий стыд. Соня, вдобавок, из-за конспирации, о которой она заранее условилась с Мелиховым, была без своей обычной свиты, состоящей из раскрепощенных девиц неопределенного возраста, а также из таких же юнцов, которые от девиц мало чем отличались. Кроме того, она отпустила охрану, без которой в современной Москве поп — диве такого масштаба просто опасно передвигаться. И не потому, что ее могут ограбить, а прежде всего потому, что могут запросто лишить одежды, растащив ее на сувениры. Момент был критический! И в этой ситуации Лев Ильич Мелихов, мгновенно оценив степень опасности, принял единственно правильное решение. Он схватил за руку подошедшую к нему сквозь строй поклонников и зевак Соню, приказал Матвею немедленно следовать за ним, и быстро устремился к выходу из вокзала. Без небольших потерь в Сонином гардеробе обойтись все же не удалось, ибо поклонники — таки что-то из платья ее оторвали (как выяснилось впоследствии, это были большие серебряные звезды, приклеенные сверху на блестящую дорогую ткань). Вся троица почти бегом, уклоняясь от настырных поклонников, зевак, а также неожиданно откуда появившихся папарацци, покинула здание вокзала, и оказалась снаружи. Здесь наискось от входа у Льва Ильича стоял автомобиль, к которому тоже пришлось уже чуть ли не бежать, но в итоге все закончилось хорошо. И Соня, и Мелихов, и ничего не понимающий Матвей в итоге оказались внутри машины, которая, взревев мотором, сразу же рванулась с места. Минута, и Курский вокзал остался позади, автомобиль же помчался вперед по Садовому кольцу, оставив позади и зевак, и поклонников, и успевших – таки сделать свои заветные снимки папарацци. Всех троих, однако, это мало волновало. И для Сони, и для Мелихова такое бегство от назойливой толпы было делом привычным, конспирация и бегство давно уже стали нормой их жизни, насквозь пронизанной гламуром, сенсацией, и существованием в безвоздушном пространстве, ничего не имеющем общего с жизнью нормального человека. Хотя что есть нормальный человек, это тоже большой вопрос? Матвея же этот стремительный исход с Курского вокзала, где он скитался три дня в надежде увидеть наконец свой идеал женщины, не волновал совсем по другой причине. Причина же эта заключалась в том, что идеал этот, придуманный им от одиночества, во время болезней и даже в полубреду, наконец – то чудесным образом предстал перед его глазами. Это было невероятно, это было фантастично. В этом даже была какая-то мистика, и какой-то свой тайный смысл, понять которого он не мог. Это, безусловно, оправдывало и его внезапную поездку в Москву, больше похожую на бегство в никуда, ибо возвращаться назад ему было некуда. Это оправдывало и писание им бесконечных трактатов, которые он никому не показывал, и в которых рассуждал о разного рода идеалах, в том числе и об идеале русской женщины. Трактатов, некоторые из которых он успел захватить с собой. И вот этот самый идеал, не отвлеченная умственная идея, не призрак, не фантом, а вполне осязаемый, сотканный из плоти и крови, неожиданно оказался рядом с ним: волнующий, пахнущий загадочными духами, и даже время от времени прикасающийся к нему всем телом и издающий какие-то непонятные звуки. Нервы его были на пределе, и он был на грани потери сознания. Лев Ильич разгадал его состояние, и, обернувшись назад, сказал:
   — Ну вот, Матвей, вы и осуществили свою заветную мечту! Перед вами идеал русской женщины, о котором вы так долго мечтали. Можете, если хотите, дотронуться до него, разрешаю вам это на правах будущего мужа! – И он вновь стал смотреть на дорогу, и гнать машину вперед в сплошном потоке сотен, и даже тысяч точно таких же спешащих в неизвестность машин.
   — Как приятно быть чьим-то идеалом! – сразу же отреагировала Соня, с любопытством посмотрев на Матвея, – а тем более идеалом русской женщины. Меня в жизни ругали по-всякому, но идеалом русской женщины еще ни разу не называли!
   — Матвей считает тебя именно таким идеалом! – на мгновение обернулся назад Мелихов. – Он уверен, что именно ты являешься мистическим олицетворением России, и, более того, являешься самой Россией! Он это придумал у себя в провинции, из которой три дня назад приехал!
   — Правда? – игриво спросила Соня, которой этот разговор начинал все больше нравиться. – В таком случае, мне надо выходить замуж не за тебя, а за Матвея. Ты меня мистическим воплощением России никогда не называл, а разве что падшей женщиной, и подстилкой испорченного общественного вкуса!
   — Я тебя еще и Блудницей Вавилонской называл, или только хотел назвать, я уже точно не помню. А Матвей считает тебя земным отражением небесной чистоты и красоты, чуть ли даже не отражением самой Богородицы!
   — Ну это уже слишком! – чистосердечно призналась Соня, которой, однако, такое сравнение чрезвычайно понравилось. – Мне разные в жизни делали комплименты, и с кем только не сравнивали, но вот с Богородицей сравнили впервые. Можете поэтому считать меня своим самым близким другом, или даже подругой, если хотите. Такие объяснения в любви дорогого стоят, это даже покруче, чем получить в подарок бриллиант в десять каратов!
   — У Сони целая коллекция бриллиантов, — пояснил Мелихов, выехавший к этому времени уже на Кутузовский проспект, где в одном из высотных домов у него была огромная двухуровневая квартира. – Некоторым из ее камней могли бы позавидовать и королевские особы!
   — Те, кто мне дарит бриллианты, не могут и двух слов нормально связать, — со смехом ответила Соня. – А уж тем более не могут сделать приличного комплимента. А ведь женщины любят ушами, и я многие из своих камушков с удовольствием бы обменяла на сравнение меня с эталоном чистоты, и тем более с Богородицей!
   Если бы этот разговор продолжился дольше, Матвей точно потерял бы сознание. Он, если честно, и так был на грани обморока от обилия московских огней, Сониного запаха и этого странного откровенного разговора, к которому он был совершенно не готов. Но тут как раз Мелихов подрулил к нужному дому, и, оставив машину на стоянке, повел спутников к своему подъезду. Поднявшись на лифте к нужному этажу, и зайдя в квартиру хозяина, они продолжили разговор. Соня, которая до этого в квартире Мелихова ни разу не была, чрезвычайно быстро в ней освоилась, и сразу же отправилась на кухню готовить кофе и бутерброды. Для нее не было ничего необычного в том, чтобы оставаться на ночь в холостяцкой квартире, и очень быстро в ней осваиваться. Двухуровневая огромная квартиру Мелихова, обставленная так, как обставляют современные богатые квартиры, то есть совершенно лишенная книг, и всего, что имеет отношение к душе человека, и наполненная различными, стилизованными под некий абстрактный вкус предметами, чрезвычайно ей понравилась. У нее у самой в квартире было множество предметов, о которых совершенно невозможно было сказать, что же это такое: не то китайская ваза, не то машина для чистки картофеля? Соня уже заранее решила, что определенно выходит за Льва Ильича замуж, и вела у него в дому, как хозяйка. Приготовив бутерброды и кофе, она ввезла все это в холл, где располагался хозяин и сильно робевший Матвей, и продолжила начатый в пути разговор.
   — Так вы говорите, Матвей, что приехали в Москву из провинции? Но вы не очень теряйтесь в Москве, потому что здесь тоже сплошная провинция. Москва просто набита провинциалами, которые, прожив здесь два дня, начинают считать себя столичными жителями. У всех у них заранее готова одна и та же легенда, все они без ума от Булгакова, любят гулять на Патриарших прудах, и слушать на ночь сонаты Бетховена. Хотя еще недавно сидели безвылазно у себя в Сызрани, или Ереване, хлебали щи лаптем, ели лаваш с горными травами, и добирались домой на разбитом трамвае, или на канатной дороге!
   — Там, откуда я приехал, даже трамваи не ходят, — застенчиво, со странной улыбкой, возразил ей Матвей. – А насчет Булгакова и Патриарших прудов – это чистая правда, я там тоже когда-то гулял.
   — Матвей целый год прожил в Москве, и учился здесь в институте, — пояснил Соне Мелихов. – Но потом заболел, и был вынужден вернуться в Крым.
   — А чем вы заболели? – наивно спросила Соня.
   — У меня болезнь всех наивных мечтателей и прожектеров, — все с той же странной улыбкой ответил ей он, — до революции она называлась чахоткой, а теперь носит название туберкулеза. Но вы не волнуйтесь, сейчас я абсолютно здоров, крымский воздух и крымские сосны меня полностью вылечили. Нет, знаете, лучшего средства против туберкулеза, чем крымский воздух и крымские сосны. Особенно крымские сосны. Одно время, когда врачи уже отчаялись поднять меня на ноги, я специально поселился в небольшом шалаше посреди соснового леса, и прожил там все лето. Внизу, всего в сотне метрах, плескалось изумрудное Черное море, а у меня в сосновом лесу стояла такая пронзительная тишина, что было слышно, как муравьи тащат к себе в муравейник небольшие веточки, и шуршат своими лапками. Я, между прочим, там, в своем сосновом лесу, когда боролся с туберкулезом, впервые и начал задумываться об идеалах!
    — Об идеале русской женщины? – игриво спросила Соня, которой, как уже говорилось, этот приезжий провинциал определенно начинал нравиться. И которая, кстати, совершенно не боялась туберкулеза, даже если бы он у него действительно был. Соня Любавина не боялась в жизни вообще ничего, ибо была намного хуже и злокачественнее любого зла и любой болезни, в том числе и туберкулеза. Скорей туберкулез ее должен был бояться, чем она его!
   — Да, об идеале русской женщины, хотя и не только о ней. Смертельная болезнь, знаете, обостряет в человеке разные чувства, и начинаешь думать о том, о чем раньше и не догадывался. Стоя у пропасти на краю, и заглядывая в самую бездну, многое начинаешь воспринимать по — другому.
   — Вы говорили, что не только думали об идеалах, но и писали какие-то трактаты? – спросил у него Мелихов.
   — Да, писал. Сначала, конечно, думал об идеалах, а потом все это описывал в трактатах. Впрочем, трактатами я их называю для большей важности, а на самом деле это обычные записки сначала больного, а потом полностью выздоровевшего человека.
   — А вы показывали их кому-нибудь?
   — Нет, никому. Я просто складывал их на чердаке своего дома, пока он у меня еще был. А потом, когда дом у меня за долги отобрали, их, очевидно, сожгли, или выбросили на помойку. У нас в городе многое выбрасывают на помойку. Сохранилось всего лишь несколько, я их взял с собой вместе с некоторыми вещами, — и он показал на маленький дерматиновый чемоданчик, стоящий у его ног.
   — В Москве на помойку выбрасывают не меньше, – возразила ему Соня, – здесь все лучшее давно уже находится на помойке!
   — Это правда, — подтвердил сказанное Любавиной Мелихов. – Московские помойки -  самые богатые и возмутительные помойки в мире!
   — А также восхитительные, — добавила Соня, и тут же спросила: — А вам не жалко своих трактатов?
   — Жалко, конечно, но я реалист, хотя, разумеется, и мечтатель тоже, и понимаю, что их все равно никто бы не стал читать. Поэтому может быть и хорошо, что их сожгут, или выбросят на помойку.
   — А вы могли бы, Матвей, то же самое, что говорите сейчас, рассказать на телевидении перед телекамерами?
   — Рассказать на телевидении перед телекамерами?
   — Да, рассказать перед телекамерами обо всем, о чем только что говорили. О своей поездке в Москву, о своей болезни, о соснах и лежащем внизу море? О муравьях, которые шуршат лапками, таща на спине свои веточки? Ну и, разумеется, о своих поисках идеалов, в том числе и поиске своей идеальной женщины? Очень удачная, очень рейтинговая передача могла бы получиться, особенно если в нее пригласить Соню, одев в райский наряд, и назвав идеалом русской женщины!
   — Не знаю, — сразу же испугался Матвей, — никогда об этом не думал. Я вообще боюсь больших аудиторий, мне и в классе перед учениками, когда я работал в школе, было непросто выступать. И, кроме того, я не фотогеничен.
   — А вот здесь вы как раз ошибаетесь, — азартно возразил Мелихов, — вы как раз очень фотогеничны. Вы настолько фотогеничны, что вам почти не нужен грим, чтобы присутствовать на любой телевизионной программе. Поэтому на этот счет можете не беспокоиться, на телевизионном глазу вы будете смотреться не хуже, а возможно, и лучше других. Не верите мне, то спросите хотя бы у Сони!
   — Это правда, — совершенно искренне сказала Любавина, подтверждая слова хозяина дома. – Вам требуется всего лишь небольшой макияж, да и то для того лишь, чтобы не лишать работы телевизионных гримеров. Хотела бы я, чтобы у меня была такая харизматическая внешность!
   Было уже очень поздно, ночь почти что подходила к концу, и на этом разговор хозяина и гостей закончился. Матфею выделили комнату на втором уровне апартаментов Мелихова, а сам он вместе с Соней остался ночевать внизу. Матвей, не спавший несколько ночей подряд, тут же заснул, и видел вполне невинные сны, чего нельзя сказать о снах двух его новых знакомых.
 
 
 
 
   Г л а в а  т р е т ь я
 
   Когда Соня Любавина говорила, что хотела бы иметь такую харизматическую внешность, как у Матвея, она отнюдь не лукавила. Соня Любавина вообще представляла собой очень большую загадку, в первую очередь, возможно, загадку философскую. Было даже непонятно, как девушка  с вполне заурядной внешностью могла столь быстро превратиться в поп – диву такого необыкновенного масштаба? Что касается внешности, то многие вообще утверждали, что у Сони лицо скорее лошадиное, чем красивое, а фигура скорее заурядная, чем соблазнительная. И в этом была чистая правда! Соня не имела фигуры не то, что легендарной Мерилин, но даже современных третьесортных моделей, она брала чем-то иным, но что это было за иное, так сразу разобраться было непросто. Сразу же надо сказать, что это был вовсе не ум, хотя она, безусловно, была достаточно умна, и неплохо, хоть и односторонне, начитана. Родившись в семье довольно высокопоставленного чиновника, она в детстве не знала нужды, была вполне компанейской девочкой, водила к себе домой компании своих не таких богатых приятелей, и устраивала вполне невинные домашние шоу. На которых был, разумеется, и алкоголь, и наркотики, и вполне невинный дружеский секс. Но все это было и в тысячах подобных компаний по всей стране, вступившей уже несколько лет в перестройку, и мучительно ищущей свой особый путь в истории. Все это, повторяем, было в избытке в тысячах подобных молодежных компаний по всей стране, где всегда были свои лидеры и свои тихони, и на этом этапе еще невозможно было сказать, что Соня из лидера одного столичного микрорайона неожиданно вырастет в лидеры всего современного российского гламура. А именно это и произошло буквально за считанные годы, и в этом, повторяем, был свой внутренний, возможно даже, зловещий смысл. Была своя внутренняя и тайная философия. Что-то, очевидно, было внутри этой девочки с действительно немного лошадиным лицом и тщедушной фигурой, что заставило гламур сделать на нее свою ставку. Да, без сомнения, проведя какие-то свои тайные изыскания, решив какие-то сложные уравнения, отечественный гламур сделал ставку на Соню, и, безусловно, не ошибся. Гламур, как раковая опухоль, как-то незаметно расползся по всей России, и ему необходим был свой лидер. Этому чудовищному созданию, похожему на осьминога, охватившему своими щупальцами всю страну, необходим был хотя бы небольшой мозг, которым он мог бы контролировать и оценивать ситуацию. И этим небольшим мозгом гламурного российского спрута стал небольшой мозг юной Сони Любавиной. Она как-то очень быстро из лидера небольшой дворовой компании стала телеведущей разного рода скандальных шоу, ранее абсолютно невиданных и неслыханных в этой стране. В стране еще абсолютно патриархальной, несмотря на все прошедшие ужасы, и не имеющей поэтому иммунитета против той заразы, которую несла ей с телеэкрана Соня Любавина. Которая как-то очень быстро повзрослела и заматерела, сохранив, однако, в себе очень многое от недавней дерзкой и бесшабашной уличной девчонки. Она, кстати, не мудрствуя лукаво, один в один перенесла на телевизионный экран атмосферу и дух тех самых своих дворовых компаний, лидером которых была всего лишь несколько лет назад. Перенесла со всеми их разборками, местами  очень жестокими, ибо разборки в молодежной среде, где властвует секс, алкоголь, наркотики и борьба за лидерство, всегда очень жестокие. Перенесла все разговоры, все влюбленности, все ссоры, драки, ненависть, ревность, страсть и измены, которые были ей идеально знакомы с детства. Как-то очень незаметно для всех, и для телевизионного начальства, да и для всей страны, тайны московских молодежных подворотен вдруг стали видны простому русскому человеку, и прежде всего человеку молодому. Который, живя зачастую в провинциальной патриархальной атмосфере, о них даже и не догадывался. Который принимал их за некое высшее откровение. За откровение, более значимое для него, чем родители, семья, первая чистая любовь, и даже вера в Бога! Вот в этом-то и был главный, абсолютно ни для кого непонятный секрет Сони Любавиной – она своими телевизионными шоу похитила у миллионов невинных телезрителей семью, чистую юношескую любовь, веру в высокие идеалы, и даже веру в самого Бога! Она, без сомнения, похитила душу у целого поколения русских мальчиков и девочек, и теперь их души принадлежали именно ей. Было непонятно, сделала она это нечаянно, или глубоко сознательно, да это, признаться, было уже и неважно! Став хозяйкой душ десятков миллионов очень юных,  просто юных, а также просто молодых людей России, она теперь могла позволить себе абсолютно все. Теперь было совершенно неважно, что она обладала действительно лошадиным лицом, и имела вполне заурядную, во многом довольно тщедушную фигуру. Теперь этого никто просто в упор не видел. Сначала для миллионов поклонников, а потом и для всей  страны она стала необыкновенной теледивой, стала поп – звездой, которую жаждали все, хотели все, и даже боготворили все. Заключив тайный союз с гламуром, который, очевидно, был некоей разновидностью дьявола, а быть может, и самим дьяволом, она перестала быть человеком, перестала быть женщиной, и превратилась в некое дьявольское существо. Дьявольски соблазнительное, дьявольски желаемое, и дьявольски могущественное. Она теперь могла позволить себе абсолютно все, на ее пути больше не было никаких преград, как не было, разумеется, и никаких сдерживающих принципов. Она была намного красивее, привлекательней и желанней самых умопомрачительных современных моделей, которые чувствовали себя рядом с ней жалкими замухрышками. Она могла вести какое угодно телевизионное, или иное шоу, и это шоу всегда было блистательным. Ее приглашали разные телеканалы, в том числе и оппозиционные, для бесед со знаменитыми диссидентами. Она на равных общалась с политиками, оппозиционерами, революционерами, королевскими особами и противниками правящего режима. Она продолжала развращать с телеэкрана следующие поколения молодых русских людей, и одновременно участвовать в демонстрациях протеста, время от времени прокатывавшихся по стране. Она летала, как беззаботная птаха, по всему миру, хватая своими цепкими лапками все, что плохо лежит. Плохо лежали бриллианты, деньги, репутации, чужие судьбы, чужие души, чужие надежды, чужая любовь. Но все, к чему она прикасалась, в итоге оборачивалось прахом и сгорало в адском огне. Участие в демонстрациях протеста дискредитировало сам этот протест и саму оппозицию, и отвращало от нее миллионы готовых протестовать людей. Искренне поверившие в ее идеалы сами в итоге теряли свои идеалы. Влюбившиеся в нее теряли в итоге свои деньги, свои драгоценности и свои сокровища. Поверившие в ее телепрограммы уже не могли нормально влюбиться, нормально жить и завести нормальную семью, кончая безволием, алкоголем, наркотиками, а очень часто и самоубийством. Заключив тайный союз с властвовавшим в стране гламуром, она стала неким национальным бедствием, неким демоном зла, победить которого ни у кого уже не было сил. Она, без сомнения (и в этом Мелихов был прав!) была той самой Блудницей Вавилонский, описанной в Библии, которую надо было публично казнить при большом стечении народа на Красной площади. Но все дело в том, что ясно видели и понимали это немногие. Какие-нибудь верующие старушки из провинции, которые крестились и плевались при одном упоминании ее имени. Какие-нибудь священники из отдаленных приходов, которые, услышав о ней, осеняли себя крестным знамением. Для большинства же остальных она была супер — удачной теледивой, суперзвездой, одинаково желанной и востребованной на любой телевизионной передаче. Постоянно окруженная развратными молодыми людьми обоего пола, или вообще лишенных пола, она и в своих телешоу пропагандировала такие же бесполые ценности. И, как ни странно, вызывала этим во многих дикий восторг. В нее многие влюблялись, многие стрелялись и многие резали себе вены. За право жениться на ней выстраивались в очередь на многие годы вперед. И то, что она приняла приглашение Мелихова выйти за него замуж, говорит о том, что Лев Ильич во многом был достоин и подобен своей избраннице. Он, как и она, был человеком гламура, был рабом гламура, давно уже продавшим ему за успех свою бессмертную душу. И в этом они были абсолютно похожи, и абсолютно подходили один другому. И даже, как ни странно, испытывали один к другому определенную симпатию, временами похожую на любовь. Ну да любовь зла, говорит русская пословица, полюбишь и козла! Кто из них, однако, был козлом, а кто белой козочкой, решать нашим читателям.
  Было уже довольно много времени, а Матвей, как ранняя пташка, не привык вставать так поздно, но страсти последних дней заставили его проспать несколько лишних часов. Он сразу же все вспомнил, и свое обитание на Курском вокзале, и встречу с Мелиховым, а потом и с Соней Любавиной, и беседу с ними, затянувшуюся за полночь. Все это было настолько удивительно и невероятно, особенно встреча с Соней Любавиной, которую он действительно считал идеалом русской женщины, что просто не укладывалось в голове. Он попытался было тщательно проанализировать все происшедшее, но ему помешала сделать это посторонняя женщина, находившаяся в его комнате. Ей было примерно лет тридцать пять, она было одета в форму прислуги, и Матвей сразу де сообразил, что это и есть прислуга. Ему, не имевшему даже собственного угла, и ночевавшему где попало, очень часто на берегу моря, или в обществе таких же бездомных, было странно видеть прислугу, убиравшую его сложенную на полу одежду.
   — Доброе утро, — сказала женщина, увидев, что он проснулся, и с любопытством за ней наблюдает. – Меня зовут Наташа, я присматриваю за квартирой Льва Ильича, делаю уборку и готовлю еду. Вчера вечером меня не было, я ездила в деревню к родственникам. Лев Ильич велел выбросить вашу старую одежду и подобрать из его гардероба что-нибудь новое. Вы с ним примерно одного роста, да и комплекция у вас примерно одинаковая, разве что вы немного худее, поэтому не думаю, что с одеждой будет проблема. Я сейчас выйду, а вы пока оденьте вот этот халат, — и она показала рукой на халат, который уже висел на спинке одного из стульев, стоящих в комнате.
   — Подождите, — ответил Матвей, наблюдая, как она поднимает с пола его старую одежду, и собирается выйти из комнаты, — не уходите. Вы говорите, что вас зовут Наташа, а как ваше отчество, мне неудобно называть незнакомого человека просто по имени, не зная его отчества.
   — Это совершенно не обязательно, — ответила, улыбнувшись, женщина, которая, кстати, выглядела молодо и довольно привлекательно, — все называют меня просто Наташа, в том числе и хозяин этой квартиры, поэтому и вы тоже так называйте. Прислугу не называют по отчеству, по отчеству называют хозяев и важных гостей, таких, например, как вы. Поэтому зовите меня просто Наташей.
   — А разве я важный гость? – искренне удивился Матвей. – Никогда бы не подумал, что могу быть важным гостем!
   — Конечно, важный, — серьезно подтвердила свои слова Наташа. – Лев Ильич просто кого попало не стал бы селить в своей квартире. Если, разумеется, это не женщина, или очередная невеста, на которой он вскоре женится. На моей памяти за последние пять лет он селил у себя мужчин всего лишь три, или четыре раза, да и те были исключительно его родственниками из провинции. Впрочем, он от них быстро избавился, потому что стесняется своего провинциального прошлого!
   — А вы, Наташа, откуда приехали? – поинтересовался Матвей.
   — Я из Рязанской области, — доброжелательно ответила прислуга, и присела на край стоящего рядом кресла. Было видно, что с ней не часто разговаривали, особенно так благожелательно, и это было ей довольно приятно.
   — А я из Крыма, — ответил на это Матвей. – Я три дня прожил на Курском вокзале, не имея денег на дорогу домой, пока Левы Ильич не подобрал меня, и не привез сюда вместе с Соней Любавиной. Так что можно считать, что я в каком-то смысле бедный родственник, от которого он скоро избавится. Кстати, меня зовут Матвеем.
   — Я это знаю, — ответила Наташа, — Лев Ильич дал насчет вас очень подробные указания. И вы не думайте, что он от вас очень скоро избавится. У него на вас очень серьезные виды.
   — Вот здорово, — сразу же развеселился Матвей, — какие могут быть серьезные виды на такого бродягу, как я, тем более у такого могущественного человека, как Лев Ильич? Скажите, а это правда, что он телевизионный ведущий?
   — И ведущий, и продюсер, причем очень известный, — ответила Наташа. – Такая женщина, как Соня Любавина, не будет выходить замуж за незначительного человека. К ней, между прочим, очередь женихов на многие годы вперед. Если ты не миллионер, и не обладаешь большим влиянием, можешь вообще забыть о женитьбе на Соне Любавиной!
   — Но разве же это нормально? – искренне удивился Матвей. – Разве же можно так часто выходить замуж, и уж тем более заранее составлять очередь из женихов?
   — Для Москвы это нормально, — ответила ему Наташа. — Здесь так принято, особенно в высшем обществе. Конечно, в глубинке, вроде моей Рязанской области, откуда я родом, это тоже считается дикостью, ну да здесь не глубинка, а Москва, и если ты не принял ее законы, то тебе здесь делать совершенно нечего!
   — А в каком именно месте Рязанской области жили вы перед тем, как приехать в Москву?
   — В селе Гнелищево, — сказала Наташа. – Многие женщины из нашего села уезжали на заработки еще даже до революции. Или в поденщицы куда-нибудь нанимались, на фабрику, на завод, или в поле, или в саму Москву. Тем, кто устроился на работу в Москву, всегда очень завидовали, поскольку здесь самые выгодные условия. Можно или жениха приличного встретить, или устроиться прислугой в дом такого важного человека, как Лев Ильич Мелихов. Мне с хозяином особенно повезло, я, можно сказать, не просто прислуга, а его ключница, он от меня не держит никаких секретов. Ну и я, конечно, держу язык за зубами, и не болтаю лишнего, особенно про то, что здесь иногда вижу. Зато и получаю прилично, намного больше, чем прислуга в домах других богатых людей. Хотя, конечно, никто о своих деньгах не рассказывает, и может статься, что другим платят больше, чем мне.
   — И все же, Наташа, как ваше отчество? – настойчиво спросил Матвей.
   — Федоровна, — ответила она. – А ваше?
   — Константинович, — ответил с улыбкой Матвей. – Впрочем, теперь и мне стало ясно, что лучше нам с вами оставаться без отчества. Бродяге и прислуге лучше всего называть друг друга по имени!
   — Да говорю же вам, что никакой            вы не бродяга, — сразу же запротестовала Наташа, — потому что Лев Ильич имеет на вас очень серьезные планы. Сначала я подумала, что вы его бедный родственник из провинции, особенно когда взглянула на вашу одежду, но Лев Ильич меня успокоил. Вы ему нужны для какого-то совершенно невероятного шоу, которое еще выше поднимет его рейтинг, и которого на телевидении еще не было. Но это секрет, не говорите Льву Ильичу, что я его выболтала, не знаю, как у меня с языка сорвалось!
   — Со мной люди очень часто говорят о вещах, о которых с остальными никогда бы не заговорили. С таким отпетым бродягой, как я, нечего церемониться, и бояться, что раскроешь страшную тайну!
   — А вы что, правда, бродяга?
   — Правда, — признался Матвей. – После того, как я у себя в Крыму лишился дома, я стал бродягой, хотя раньше был вполне уважаемым человеком.
   — А из-за чего вы лишились своего дома? – поинтересовалась Наташа.
   — Из-за женщины, — ответил Матвей. – Точнее, из-за жены. Дело в том, что я неожиданно для себя женился, точнее, меня почти что насильно, помимо молей воли, женили на одной женщине. Вот из-за этой своей жены я и лишился своего дома, и стал в итоге бродягой.
   — Как интересно, — сразу же заинтересовалась Наташа, — очень люблю такие истории. А не могли бы вы рассказать обо всем подробней?
   — Конечно, — ответил Матвей, — мне и самому давно уже хочется рассказать об этом подробнее, и излить кому-нибудь свою душу. А вы, судя по всему, женщина искренняя, и, главное, сочувствующая. Мне будет очень приятно обо всем вам рассказать. Кто знает, вдруг вы меня пожалеете. Меня мало кто в жизни жалел, особенно в последнее время.
   — А разве вас не жалела женщина, на которой вы женились? – со странной улыбкой спросила Наташа.
   — Нет, не жалела, и даже, как понял я очень скоро, ни капельки не любила. Ей был нужен мой дом, оставшийся от покойных родителей. Когда я ушел из школы, где работал учителем, я в основном сидел у себя дома, и читал свои книги. О, вы не представляете себе, как любил я это занятие – сидеть дома, и читать свои книги. Книги у меня были чудесные, и по истории, и по философии, и по искусству, а также много чудесной классики. Я обычно усаживался с утра на своей веранде, увитой со всех сторон виноградом, и начинал читать какую-нибудь необыкновенную книгу. Читать, а потом про себя обдумывать прочитанное. Так иногда увлекался всем этим, что не замечал, как наступал вечер. Думаю, что из-за этой любви к чтению меня и решили женить.
   — Вас решили женить из-за вашей любви к чтению, но почему?
   — Потому что увидели, что я совсем беззащитный, и с утра до вечера витаю в своих облаках. Таких глупцов, вроде меня, витающих в облаках, обычно и женят на каких-нибудь неотразимых красотках. Это я тоже прочитал в своих книгах.
   — А вас решили женить на неотразимой красотке?
   — Я точно не знаю, потому что я не присматривался к этой женщине особенно пристально, и даже поначалу не знал, как она выглядит. Я поначалу очень стеснялся смотреть на нее, и только лишь верил словам о том, что она необыкновенно красива.
   — А кто вам сказал, что она необыкновенно красива?
   — Один мой друг, которого, как оказалось впоследствии, я тоже себе выдумал. Впоследствии вообще оказалось, что я все вокруг себя выдумал, и этого своего лучшего друга, и эту неотразимую женщину, которая на короткое время стала моей женой. Но это все был туман и фантазии, которые очень дорого мне стоили!
   — И что же, у вас была свадьба?
   — Представьте себе, была! Сначала венчание в церкви, где я, кажется, впервые посмотрел на свою избранницу, а также впервые поцеловал ее.
   — Вы впервые поцеловали свою жену только лишь в церкви?
   — Представьте себе, да. Я до этого вообще никогда не целовал женщин, а только лишь воображал себе это в своих фантазиях. Дело в том, что я женщин боюсь, и только лишь наделяю их разными необыкновенными качествами, а какие они на самом деле, совершенно не знаю. У меня никогда не было близости с женщиной, и этот мой невинный поцелуй в церкви, во время венчания – вот и все, что у меня есть за душой. Больше я никого после этого ни разу не целовал.
   — И у вас не было близости с вашей женой?
   — Представьте себе, нет. Я этой близости очень боялся, и все ожидал со страхом, что она все же будет. Но, слава Богу, все обошлось, и мы с женой друг к другу больше не прикасались. Она сразу же мне объявила, что наша женитьба – это большая ошибка, что я во всем виноват, а она любит моего лучшего друга.
   — Она вот так прямо и сказала об этом?
   — Да, так прямо и сказала. И еще добавила, что я должен отдать ей свой дом вместе с садом, если не хочу очень больших неприятностей.
   — И что же сделали вы?
   — Я сразу же согласился на это, потому что продолжал до смерти бояться физической близости с ней. Так сильно боялся близости с ней, что согласился на все условия, и подписал все, что от меня требовали. Я только попросил оставить мне мою любимую библиотеку, потому что не смог бы прожить без нее, и они не возражали на это.
   — И что было дальше?
   — А дальше я вместе с библиотекой поместился в сарае, который стоял в глубине моего сада, и продолжал читать с утра и до вечера, радуясь, что так легко отделался.
   — А ваша жена?
   — А моя бывшая жена жила теперь в моем бывшем доме вместе с моим бывшим другом, и занималась с ним на веранде тем, чем я должен был с ней заниматься.
   — И вы не завидовали своему бывшему другу?
   — Ну что вы, я очень за него радовался. А также радовался тому, как уже говорил, что так дешево отделался. Иногда я даже жалел их обоих, так как понимал, что в их связи нет идеала, да и, пожалуй, нет никакой любви.
   — А вам была необходима любовь?
   — О, любовь мне была необходима больше всего, больше даже чтения книг, и размышлений об идеальных вещах. Но все дело в том, что любовь мне была необходима тоже выдуманная, идеальная, вычитанная в книгах, или придуманная в моих мечтаниях. Я это в конце концов понял, понял, что я человек идеала, и что земная любовь мне не подходит. Понял, и временами очень жалел свою бывшую жену и своего бывшего друга.
   — А чем вы еще занимались, кроме своей жалости, и чтением своих книг?
   — О, у меня было много занятий. У меня, во-первых, вошло в ежедневную привычку гулять вдоль берега моря, и собирать красивые камни. Разные, знаете, агаты, яшмы и хризолиты, разные полудрагоценные опалы, а иногда даже небольшие изумруды и рубины, вплавленные в другие породы. Я даже за короткое время стал настоящим минералогом, и собрал небольшую коллекцию прекрасных камней. Но все это, к сожалению, продолжалось недолго.
   — Продолжалось недолго?
   — Да, моя такая беззаботная жизнь очень раздражала мою бывшую жену и моего бывшего друга, которые теперь жили в моем бывшем доме. И в одно прекрасное утро они объявили, что больше не могут меня содержать, и разрешать питаться остатками их завтраков, обедов и ужинов. Они сказали, что библиотеку мою необходимо продать, ибо никакого иного имущества у меня нет.
   — И вы согласились продать вашу библиотеку?
   — У меня не было иного выхода. Я лил слезы, видя, как мои книги грузят в подъехавшую машину, и отвозят в букинистический магазин. У меня было очень много редких книг, и за них хорошо заплатили.
   — А что было после того, как вы лишились своей библиотеки?
   — После этого я какое-то время продолжать жить в своем сарае, по привычке мечтая, и каждый день гуляя вдоль берега моря. Но и это продолжалось недолго. В одно прекрасное утро мне объявили, что я должен покинуть сарай, и вместе со своими камнями уйти на все четыре стороны.    
   — И вы покинули свой сарай?
   — Да, вместе со своими камнями. К счастью, стояло лето, и я днем на набережной продавал свои камни курортникам, а ночью спал на берегу моря.
   — А что было после того, как кончилось лето?
   — После того, как кончилось лето, а вместе с ним кончились мои камни, и небольшие заработки, которые они приносили, началось самое грустное. Я стал бродягой в своем родном городе, и зачастую даже принимал милостыню от своих бывших учеников!
   — И долго так продолжалось?
   — Несколько лет. Бродягой, знаете, быть вовсе не страшно, потому что бродячая жизнь дает время на размышления. Страшнее другое – наблюдать за людьми. Которые считают себя нормальными, и с презрением относятся к таким отверженным, как ты и тебе подобные. Наблюдать за людьми вообще самое страшное занятие в жизни!
   — И чем закончилось ваше наблюдение за людьми?
   — Тем, что я их очень сильно возненавидел, и одновременно очень сильно полюбил. Два эти чувства – ненависть и любовь к людям — постоянно боролись в моей душе. Я то лил слезы умиления и любви, наблюдая за жителями своего городка, то желал им всем лютой погибели. Не знаю почему, но я желал им погибели от огня и серы, упавших с небес, возможно потому, что это описано в Библии.  Однажды, проходя мимо витрины одного из магазинов, я случайно увидел в телевизоре Соню Любавину, и сразу же понял, что она есть идеал русской женщины. Что, более того, она есть мой собственный идеал женщины, и что я должен ехать в Москву, чтобы увидеть ее. У меня как раз была небольшая сумма денег, всего лишь в один конец, и я, не раздумывая, купил билет на поезд, и приехал в Москву. Я здесь когда-то учился, но недолго, всего лишь один год, и в Москве с тех пор произошли огромные перемены. Но Курский вокзал, слава Богу, остался на месте, и я провел на нем три дня, понимая, что приехал, в сущности, в никуда. Что моя эпопея с поиском своей идеальной женщины – это всего лишь самообман, и что возвращаться мне, в сущности, некуда. Если бы не Лев Ильич, который меня подобрал, я бы, наверное, стал московским бродягой, или умер от невозможности увидеть желаемое.
   — Увидеть Соню Любавину?
   — Да, увидеть Соню Любавину, то есть тот идеал, выше и чище которого в России не существует вообще ничего!
   — А вы не боитесь, что этот идеал окажется тем же, чем оказалась для вас ваша жена? Вы не боитесь, что этот идеал всего лишь плод ваших фантазий?
   — Нет, не боюсь. Я теперь вообще ничего не боюсь, потому что осуществил ту мечту, ради которой приехал сюда!
   — И никакой другой мечты у вас больше нет?
   — Нет, это все, о чем я так страстно мечтал!
   — Раз так, — сказала Наташа, вставая с кресла, — то я пойду, скоро проснется Лев Ильич, а мне надо еще приготовить завтрак. Вы на завтрак что предпочитаете кушать?
   — О, вы не беспокойтесь за меня, — воскликнул на это Матвей, — я за последние годы стал настолько неприхотливым, что вполне обошелся бы парой голубиных яиц, и кусочком черствого хлеба.
   — Голубиных яиц у нас нет, — вполне серьезно ответила на это Наташа, — но зато есть перепелиные. Я вам сварю с десяток, и сделаю гренки из белого хлеба. А чай или кофе сами себе выберете.
   После этого она, как и обещала, забрала одежду Матвея, чтобы выбросить ее в мусоропровод, и тому пришлось облачиться в роскошный белый халат. После умывания в огромной, похожей на золоченый дворец, ванной, он и спустился в этом халате вниз. Лев Ильич и Соня уже дожидались его.
 
 
 
 
   Г л а в а  ч е т в е р т а я
 
   Даже после разговора с Наташей и всех событий вчерашнего дня Матвей еще не мог поверить в реальность происходящего. Он был одет в новенький пушистый халат, на ногах у него были удобные и красивые тапочки, а напротив него на кухне сидела Соня Любавина, которой он не раз в своих фантазиях объяснялся в любви. Рядом с Соней находился Лев Ильич Мелихов, также одетый в халат, правда, другого цвета, и точно такие же, как у него, тапочки.
   — Этих халатов у меня заготовлено не менее сотни, — сказал со смехом Мелихов, приветствуя Матвея улыбкой и взмахом руки. – Сразу же, как я купил несколько квартир в этом доме-книжке на Кутузовском проспекте, я поручил прислуге закупить для гостей халаты, тапочки, и вообще все необходимое. Мои гости должны чувствовать себя здесь, как у себя дома, и ни в чем не нуждаться.
   — Но только лишь в том случае, если они не твои родственники, — сказала Соня, одаривая Матвея очаровательной улыбкой, которая для него была дороже любого приветствия. – Ты мне рассказывал, что не выносишь своих родственников.
   — К сожалению, это так, — скорчил кислую гримасу Мелихов, – и даже больше того: я их терпеть не могу. Их, к несчастью, интересуют только лишь деньги, да внешняя сторона моего успеха. Им важна лишь форма, а на содержание им глубоко наплевать. Если бы хотя один из них стал моим помощником на телевидении, или подал какую-нибудь стоящую идеею, я бы купил ему квартиру в этом же доме. Не такую большую, разумеется, как эта, расположенную на двух соседних этажах, но тоже вполне приемлемую. Но, к сожалению, идеи в наше время в большом дефиците, их полностью заменила тяга к деньгам. Поэтому мои родственники не задерживаются здесь больше нескольких дней, и уезжают обратно в провинцию, одаренные халатами, мягкими тапочками, и небольшой суммой денег, которая кажется им огромным сокровищем!
   — А зачем вам квартира на двух этажах одновременно? – спросил Матвей, наливая, вслед за Мелиховым и Соней, себе кофе из большой автоматической кофеварки.
   — Чтобы вложить куда-нибудь деньги, — со смехом сказала Соня, с удовольствием уплетая один за другим огромные бутерброды, покрытые сверху чем-то невообразимым, чего Матвей никогда в жизни не видел. – В Москве человек, который имеет деньги, должен их куда-нибудь вкладывать, иначе их могут у тебя отобрать, или они могут внезапно обесцениться в результате кризиса, или очередного дефолта!
   — Отчасти это, конечно, верно, — подтвердил сказанное Лев Ильич, — но мне эти дома-книжки, построенные еще в советское время, нравились довольно давно. Когда-то я, будучи еще бедным студентом, приходил сюда устраиваться на работу, потому что в них находились правительственные учреждения. На работу меня, к сожалению, а возможно, и к счастью, не приняли, но восхищение этим шедевром архитектуры у меня осталось на всю жизнь. Восхищение, а также обида на тех, кто здесь работал. А потом, когда у меня появились деньги, и дома эти стали сдавать в аренду, а квартиры в них продавать, я купил здесь пять или шесть квартир на двух этажах, и сделал из них свою резиденцию. Все, как видите, очень просто, и подтверждает ту древнюю мысль, что все в мире уравновешивается, и очень большая неудача в прошлом обязательно компенсируется очень большой удачей в будущем. А у вас, Матвей, есть квартира в Крыму?
   — Нет, — ответил Матвей, — была когда-то, но я ее, к сожалению, потерял. Так что теперь я бродяга, и не имею не то, что квартиры, но даже угла для постоянного ночлега. В Крыму я был крымским бродягой, а теперь, приехав в Москву, стал московским.
   — Но вы говорили, что учились в Москве, а потом в Крыму заочно получили диплом, — возразила ему Соня. – Неужели у учителя не было своей квартиры?
   — Ну что вы, — сразу же доброжелательно ответил Матвей, — конечно, была. У меня в Крыму был дом, доставшийся мне от покойных родителей, окруженный прекрасным садом. В этом доме я и жил несколько лет, работая учителем в школе.
   — Это, наверное, были самые счастливые годы в вашей жизни?
   — Вовсе нет, это были одни из самых трудных годов моей жизни!
   — Но почему?
   — Из-за детей, которых я в школе учил. Очень часто говорят, что учитель в школе должен найти с учениками контакт, иначе, у него ничего не получится. Но на самом деле это не так, на деле существуют всего два варианта общения с учениками: или быть властным диктатором, и подчинить их своей воле, или пойти у них на поводу, и в итоге погубить и их, и себя. Все великие педагоги, такие, как Аристотель, Платон, Песталоцци, Пирогов, Ушинский, или Макаренко, были прежде всего диктаторами, а уже потом друзьями детей. Даже если со стороны и кажется, что педагог стоит со своими учениками на одной ноге, это совершенно не так. Он их или ловко обманывает, или детей принуждает к послушанию что-то другое. Религия, вера в светлые идеалы, страх перед родителями, или перед наказанием, и так далее. У детей ведь нет таких сдерживающих начал, как у изощренных жизнью взрослых. Там, где взрослый сдержится, или промолчит, ребенок обязательно скажет чистую правду. Причем так было во все времена, и в античности, и в средневековье, и в наше время. Дети одинаковы во все эпохи, как одинаковы люди. Человек вовсе не изменился со дня сотворения мира, в нем бушуют все те же страсти и его терзают все те же сомнения, что и всегда. Дети жестоки, как и их вечные родители, и сдерживать их жестокость можно только лишь, став диктатором. А я не хотел, да и не мог быть диктатором, и поэтому ученики, чувствуя мою слабость, постоянно надо мной издевались. Мне приходилось терпеть их ежедневные издевательства, и противопоставить этому ничего я не мог. Кроме того, я боялся своих учеников, боялся даже больше, чем взрослых людей, и поэтому мне в итоге пришлось покинуть свою школу.
   — И чем же вы занимались после того, как покинули свою школу?
   — В основном занимался тем, что читал дома книги, размышлял о разных философских вещах, и гулял по берегу моря. В Крыму ведь, на берегу моря, существует много великолепных пейзажей, это вообще заповедник великолепных пейзажей. Пейзажи Крыма, а также старые развалины – это вообще самое лучшее, что там существует!
   — Говорят, что тот, кто часто в одиночестве общается с природой, в конце концов становится философом, — сказала Соня Любавина, с удовольствием глядя на Матвея, и по привычке, выработанной годами, сравнивая его с Мелиховым. Сравнение в данный момент было не в пользу Мелихова.
   — Совершенно верно, — радостно улыбнулся Матвей, — общение с природой, тем более прогулки вдоль моря, действительно делают из человека философа. Причем именно с природой, а не с людьми! Общение с людьми, по моему мнению, не рождает в человеке никаких высоких чувств, вроде чувств возвышенного и прекрасного. Наоборот, это общение рождает в нем чувство протеста. И очень часто ведет к обманам, убийствам, и даже войнам. Ведь согласитесь, никто бы не стал начинать Троянскую войну, общаясь с великолепными пейзажами, рассветами, закатами, или лунной дорожкой на зеркале спокойной воды!
   — Вам так не нравятся люди? – опять задала вопрос Соня.
   — Мой опыт общения с людьми состоит в основном из общения с людьми своего провинциального городка. Если говорить о них, то они, безусловно, не вызывают во мне таких восторженных чувств, как черноморские пейзажи, и лунная дорожка на глади неподвижной воды!
   — А как называется ваш провинциальный город?
   — Черные Грязи.
   — Никогда не слышала о таком. А где он находится?
   — На Южном берегу Крыма, всего лишь в двадцати пяти километрах от Ялты. Людей в нем немного, но город этот необыкновенно древний, Ялта с ним ни в какое сравнение не идет!
   — Такой же древний, как древняя Троя?
   — Я думаю, что даже еще древнее. В древних городах и проблемы очень древние, здесь намного четче высвечиваются человеческие пороки, чем в городах молодых.
   — Такие пороки, из-за которых начинаются войны?
   — Да, злоба, ненависть, страх, зависть, и желание все разрушить!
   — Такие пороки, из-за которых началась и Троянская война?
   — Конечно.
   — Но Троянская война началась из-за любви! Разве любовь – это порок?
   — Любовь – всего лишь обратная сторона ненависти, и, следовательно, тоже порок.
   — Тогда будем считать, что Троянская война началась из-за женщины. Тем более, что так оно и было на самом деле.
   — Конечно, из-за женщин обычно и начинаются войны, хотя поначалу это и незаметно. Между прочим, и свой дом с садом я тоже потерял из-за женщины!
   — Не может быть, неужели это правда?
   — Да, правда, из-за женщины. Наташа ваша тоже сначала не верила, что такое может случиться, но я ей все объяснил, и она со мной согласилась.
   — А вы что, и с Наташей уже успели о женщинах поговорить? – с удивлением спросил у него Мелихов.
   — Да, успел, сегодня утром, когда она забрала мою старую одежду, и принесла этот халат и эти тапочки. Я ей подробно рассказал, как все случилось.
   — А нам не могли бы то же самое рассказать?
   — Конечно, могу, хотя рассказывать, в сущности, не о чем. Меня обманом заставили жениться на женщине, уверив, что она любит меня, а также уверив меня в том, что я ее тоже люблю. Желание любви, прежде всего любви идеальной, почерпнутое из книг, было во мне так сильно, что я сразу же в это поверил.
   — А кто вас убедил в необходимости жениться на этой женщине?
   — Мой лучший друг, которого я тоже выдумал, читая свои книги. Желание дружбы было во мне тоже очень сильно, хотя и не так сильно, как желание любви. Вот я и выдумал своего лучшего друга, а он в итоге меня обманул.
   — Друг мой – враг мой! – глубокомысленно изрекла Соня. – Все мои подруги в итоге предавали меня, или, наоборот, я предавала их. У меня даже передача есть на телевидении, где за стеклом живут несколько подруг, и постоянно предают одна другую на глазах у миллионов зрителей. Между прочим, это самая рейтинговая передача современного российского телевидения. Более рейтинговая даже, чем передачи Льва Ильича!
   — Да, это так, — подтвердил Мелихов, — круче, чем передача Сони о предательстве лучших подруг, на телевидении не существует программ. И это, очевидно, подтверждает тот факт, что вы правы. Самые близкие друзья предают нас чаще и больнее других. Но вернемся к вашему другу. Вы говорили, что он в итоге вас обманул?
   — Да, обманул, уверив меня, что я страстно влюблен в прекрасную женщину. И я поверил ему, хотя до дня венчания вообще ни разу из страха так и не посмотрел на нее.
   — Вы так боитесь женщин? – спросила Соня.
   — Ужасно боюсь. Еще даже больше, чем детей и их взрослых родителей. Женщины для меня такие загадочные и такие страшные существа, что я могу их любить лишь платонически, а на деле очень боюсь.
   — И вы впервые посмотрели на свою невесту лишь во время венчания?
   — Да, во время венчания в церкви. Посмотрел, и впервые поцеловал.
   — А до этого вы кого-нибудь целовали?
   — Только лишь в своих мечтах, или в своих снах, что, в общем-то, одно и то же.
   — А потом у вас была близость с вашей женой?
   — Ну что вы, конечно, нет. Этот один – единственный поцелуй так до смерти меня испугал, что я был рад – радешенек, когда мне сказали, что я большой негодяй и подлец, и должен немедленно развестись со своей молодой женой.
   — Невероятно, просто трудно в это поверить! – гневно воскликнул Мелихов. – Прямо как история из какого-нибудь удачного шоу.
   — Вот и Наташа тоже отказывалась в это поверить, а между тем это чистая правда!
   — И что же, вы согласились с тем, что вы негодяй и подлец, и должны отдать жене дом вместе с садом?
   — Да, согласился.
   — И по-прежнему оставались невинным, так и не дотронувшись до своей молодой жены?
   — Да, оставался.
   Вопросы сыпались на Матвея с обеих сторон, и даже непонятно было, кто их ему больше задавал. Безусловно, такого человека, как их гость, ни Мелихов, ни Любавина не встречали ни разу в жизни. А ведь они были опытнейшими телевизионными ведущими, и через их руки прошли десятки тысяч самых разных людей. Матвей заинтриговал их настолько, а также настолько поразил, что они забыли даже о своей предстоящей помолвке, и о том, что надо оповестить о ней своих друзей и знакомых.
   — Значит, когда вы говорили на Курском вокзале, что с женщинами вас ничего не связывает, это была чистая правда?
   — Совершенно верно, несмотря даже на то, что некоторое время я был законно женат.
   — А потом вы развелись?
   — Да, развелся, и, поверьте, испытал от этого огромное облегчение. Несмотря даже на то, что в обмен на это пришлось отдать свой дом вместе со своим садом.
   — А лицо своей жены вы помните?
   — Нет, не помню.
   — А имя?
   — И имя тоже не помню. Кажется, Верочка, или Зиночка, или что-то в таком же роде. Что-то миленькое и пестренькое, а также очень страшное.
   — Вы боитесь того, о чем не знаете, и чего не понимаете?
   — Выходит, что так.
   — А мое лицо вы бы смогли запомнить? – спросила у него Соня.
   — Вы – это другое дело, ваше лицо я запомнил на всю жизнь. Как впервые увидел вас в телевизоре на витрине магазина, так и запомнил на всю жизнь.
   — А какое у меня лицо?
   — Очень красивое.
   — А какая я сама?
   — Очень хорошая.
   — А все вокруг говорят, что я очень плохая.
   — Это не так, они не знают вас, и говорят того, чего нет.
   — Но я сама знаю о себе, что я очень плохая.
   — Это только вам кажется. Просто вас уверили в том, что вы очень плохая, а в глубине души вы очень хорошая.
   — Но я каждый день совершаю дурные поступки.
   — Вы их совершаете потому, что все от вас ждут именно этих дурных поступков. Вы стали зависимы от чужих ожиданий. Разорвите эту зависимость, и ваша жизнь станет совсем иной!
   — Такой, как ваша?
   — Да, такой, как моя!
   — Вы хотите, чтобы я бросила работу в Москве, перестала вести программы на телевидении, и стала вместе с вами гулять по берегу моря, любуясь закатами, и собирая на пляже разноцветные камни?
   — О большем я не могу и мечтать. Если бы это случилось, я был бы самым счастливым человеком на свете!
   — А где бы мы с вами жили?
   — Я бы построил в сосновом лесу небольшую хижину, что-то вроде шалаша, в котором жил в то время, когда в одиночестве боролся с туберкулезом. Вот в этом-то шалаше мы бы с вами и жили!
   — А потом опять заболели туберкулезом, и умерли от него, сжимая друг друга в объятиях?
   — Ну что вы, в сосновом лесу невозможно заразиться туберкулезом! Туберкулезом можно заразиться лишь в городах, где властвуют злоба, отчаяние и насилие. Туберкулез – это болезнь больших и маленьких городов, в которых люди ненавидят один другого, хотя для видимости и объясняются друг другу в любви. А насчет того, чтобы сжимать друг друга в объятиях, то я не смог бы этого сделать. Если бы мы действительно умерли в шалаше от туберкулеза, то лежали бы на подстилке из листьев и еловой хвои в разных углах, и до последнего вздоха смотрели один на другого влюбленными глазами!
   — Мы смотрели бы друг на друга влюбленными глазами? Это, очевидно, означает, что мы бы любили один другого?
   — Конечно, любили! Я, по крайней мере, вас очень люблю!
   — Как сильно любите?
    — Так, как еще никто не любил!
   — Так говорят все влюбленные, а когда доходит до дела, не могут даже обнять свою возлюбленную перед тем, как навечно закрыть глаза!
   — Что поделаешь, я именно такой!
   — И, тем не менее, вы предлагаете мне выйти за вас замуж?
   — Да, предлагаю.
   — Так просто, на кухне, в халате, и тапочках на босу ногу? И даже не преподнеся мне букет элементарных цветов?
   — Простите, но все произошло так неожиданно, что я не успел приготовиться. Если хотите, я заранее приготовлюсь, и еще раз попрошу выйти за меня замуж!
   — Нет уж, не надо, а то я, чего доброго, соглашусь, поскольку у меня доброе сердце. И, кроме того, в вашем предложении нет никакой фальши и никакого расчета. А все, кто мне до этого предлагали руку и сердце, были неискренни, и имели очень большой расчет. Лев Ильич, так определенно имел очень большой расчет. Он все заранее рассчитывает и вычисляет на многие годы вперед.
   — Так вы определенно выходите за Льва Ильича?
   — Еще точно не знаю, но, скорее всего, выхожу. Дело в том, что если я откажусь, мне придется возвращать те бриллианты, которые он мне подарил. А бриллианты, к сожалению, это моя слабость. Они ведь, как известно, лучшие друзья девушек, я поняла это уже давно. Если бы вы, Матвей, решили подождать со своим предложением, и вернулись к нему годика через два, я, возможно, ответила бы вам согласием. Но, разумеется, без прогулок по берегу моря, туберкулеза, и смерти в шалаше посреди соснового леса!
   — Я готов ждать сколько угодно. Я ведь специально приехал в Москву ради встречи с вами, и теперь, когда она произошла, готов ждать хоть целую вечность!
   — Это тоже выражение из лексикона влюбленных. Может быть, мне оставить вас при себе, как преданную комнатную собачку, абсолютно безопасную, и готовую подать голос по первому моему требованию?
   — Я согласен быть вашей комнатной собачкой! Мне достаточно только лишь смотреть на вас, да время от времени перекидываться несколькими словами.
   — Нет уж, подожди, дорогая, никаких комнатных собачек, — запротестовал Мелихов. – Ищи себе комнатных собачек где-нибудь в другом месте. Матвей – это моя находка, и я не собираюсь никому его отдавать. У тебя и так хватает твоих девиц, сидящих за стеклом, и предающих друг друга с утра до вечера. А также молодых людей, которых невозможно отличить от девиц. Матвей не вынесет этого общества, и через несколько дней элементарно сойдет с ума. Такой нетронутой и девственной душе нужны тишина и покой. Пусть лучше живет здесь у меня сколько ему угодно, хоть действительно два года, до того момента, когда ты снова станешь свободной, и сможешь принять его предложение. А пока этого не произошло, я намерен специально ради Матвея сделать совершенно невообразимое шоу. Пока что это секрет, и подробности я раскрывать не могу, потому что надеюсь, что оно превзойдет все то, что я создавал до этого. И даже твою знаменитую передачу о предательницах за стеклом превзойдет тоже.
   — Мою передачу о предательницах за стеклом не сможет превзойти никто, поскольку она искренняя, и девушки в ней действительно предают одна другую на глазах миллионов зрителей. Где ты сможешь найти таких же искренних участников своего шоу?
   — В моем шоу будет всего один участник – это Матвей. Не думаю, что кто-нибудь может быть искреннее его. Кстати, Матвей, а как ваше отчество, на передаче вас надо будет называть по отчеству? Вы мне уже говорили, но в суматохе я его позабыл.
   — Константинович.
   — Конечно, я вспомнил, а фамилия Херувимов. Какая у вас странная фамилия, можно даже сказать, библейская!
   — Да, я сам этому удивляюсь, меня и в школе ученики из-за нее очень дразнили. В детстве у меня была, кстати, совсем другая, вполне нормальная фамилия. Но потом родители вдруг решили, что я должен непременно стать Херувимовым, и мне невольно пришлось согласиться с этим. Здесь даже двойная странность, поскольку корни мои в России, в Ивановской области. Мать, по крайней мере, приехала в Крым из Ивановской области, из города Южа. Корни же отца мне неизвестны, и он, и мать, давно уже умерли. Вот, собственно, и весь мой ответ. А участвовать в вашем шоу, Лев Ильич, я согласен. Лишь бы оно было искренним, и в нем бы не пришлось притворяться. У меня не очень получается притворяться, и зрители это сразу заметят.
   — Удивительно, но вы сходу разгадали главный секрет телевидения, — удивился Мелихов. – Секрет этот заключается в том, что голубой экран не прощает притворства. То есть, конечно, с голубого экрана можно лгать сколько угодно, и этим ежедневно занимаются на нем все, кому не лень. Ложь и вранье – это основное содержание любых телевизионных передач, что у нас в стране, что за границей. Но притворяться на голубом экране нельзя, он этого не выносит, как не выносят этого зрители. Телеведущая, притворяющаяся искренней, моментально становится смешной, а политик, заявляющий, что он голубь мира, вызывает у миллионов зрителей смех, поскольку через его одежды проглядывает хищное лицо ястреба. Если на голубом глазу король голый, то он действительно голый, и это скрыть невозможно. А вы, Матвей, как тот мальчик из сказки Андерсена, первый увидевший голую правду!
   — А мне позволено будет хотя бы иногда выходить из дома? Я так давно не был в Москве, что хотел бы заново пройтись по старым местам.
   — Разумеется, гуляйте по Москве сколько угодно, только не заблудитесь. Я дам вам ключи от квартиры, и деньги в счет будущего гонорара. А Наташа подберет одежду из моего гардероба, чтобы в следующий раз, когда вздумаете делать предложение Сони, вы были при полном параде!
   — Мне при разных парадах признавались в любви, — резонно ответила Соня, — а иногда вообще без какого-либо парада. Главное не какой у человека парад, а что под этим парадом. Впрочем, это все досужие разговоры, а между тем сегодня день нашей помолвки, или ты так не считаешь?
   — Разумеется, считаю, — ответил Мелихов, – сегодня наша помолвка, и вечером, я надеюсь, у нас соберутся все наши друзья.
   — Все не надо, — ответила Соня, — достаточно будет нескольких.
   — Как скажешь, дорогая, ты теперь царица и хозяйка этого дома. Наташа, неси шампанское!
   Наташа, кажется, была наготове, и в ту же секунду на кухне появилось шампанское. Матвею тоже пришлось выпить, и так как он не пил шампанское уже долгие годы, то сразу же захмелел.
 
 
 
 
   Г л а в а  п я т а я
 
   Шампанское так сильно подействовало на вообще-то мало пьющего Матвея, что он захмелел, и некоторое время молчал, наблюдая, как со дна бокала поднимаются вверх красивые пузырьки газа. В это время Лев Ильич и Соня сделали несколько звонков по телефону, сообщив, что у них сегодня помолвка, и что они ожидают гостей. Гостей, как и просила Соня, ожидалось немного.
   — Вы знаете, — заговорил вдруг Матвей, все так же наблюдая, как со дна его бокала поднимаются кверху пузырьки воздуха. – Вы знаете, мне вдруг вспомнился один случай, связанный с виноградной лозой. У меня в саду, когда он еще мне принадлежал, находилась небольшая беседка, увитая виноградом. Мне каждый год приходилось этот виноград обрезать, а также поливать, но не часто, потому что виноград не требует много воды. Но все равно забота о виноградной лозе окупалась сторицей, потому что осенью вся моя беседка была увешена спелыми кистями винограда. Виноград был такой крупный и такой сладкий, что я благодарил небеса за этот щедрый дар, ниспосланный мне. Я в это время, терпя издевательство учеников, а также некоторых учителей, приучился садиться на троллейбус, и уезжать в Ялту.
   — Вы садились на троллейбус, и уезжали в Ялту? – спросила с удивлением Соня.
   — Да, я садился на троллейбус, который останавливался как раз у моего дома, делая крутой разворот от Черных Грязей вверх, в сторону крымских гор, и уезжал на нем в Ялту. Ялта как-то незаметно стала для меня отдушиной, более того – спасением от ужаса Черных Грязей, который преследовал меня ежедневно. Поездка в нее на троллейбусе, а потом спуск от конечной остановки в сторону набережной наполняли меня радостью, и помогали держаться дальше. Ялта несла радость и давала уверенность в своих силах, которых с каждым днем становилось все меньше и меньше. Если бы не она, я бы уже давно погиб, давно бы бросил школу, потерял дом вместе со своим садом, и стал бездомным бродягой. Но Ялта помогала мне держаться, она давала мне глоток свежего воздуха, который помогал мне оставаться на плаву. Вы знаете, ведь для человека очень важно знать, что рядом с его домом есть заветная остановка, на которую он может прийти в любой час дня и ночи, и купить билет в город счастья. Ялта с ее набережной, ее морским портом и огромными белыми кораблями, стоящими на рейде, и была для меня таким городом счастья, билет до которого я мог купить в любой момент дня и ночи. И я пользовался этой возможностью, покупая билет в этот город счастья, и часами гулял по его чудной набережной, любуясь морскими видами, и вдыхая воздух, слаще и чище которого не было нигде в мире. Я полюбил этот город до невозможности, до какой-то даже странной душевной болезни, схожей с помешательством, полюбил его до дрожи рук и губ, до учащенного стука своего сердца. Я полюбил людей, праздно прогуливающихся по ялтинской набережной, полюбил рыбаков, часами сидящих с удочками у воды, и время от времени вытаскивающих свою заветную рыбку. Свою, безусловно, золотую рыбку, исполняющую любое желание. Полюбил ялтинских чаек, с криками кружащих над морем в надежде высмотреть там свою добычу. Полюбил ялтинскую архитектуру и старинные ялтинские особняки, на крышах которых сохранились дореволюционные скульптуры в виде ангелов и сказочных птиц. Полюбил синие ялтинские горы, поросшие сосновым лесом, который в будущем спасет меня от туберкулеза. Одним словом, Ялта означала для меня любовь и жизнь, а Черные Грязи все больше и больше означали страдание и близкую смерть. И вот однажды, в очередной раз, приехав на троллейбусе в свой город счастья, я увидел на конечной остановке старую виноградную лозу, безжалостно засыпанную огромной кучей камней. Скорее всего, лоза здесь росла у дороги уже долгие годы, оставшись, возможно, от какого-то старинного дома. Таких мест очень много в Крыму, здесь очень много старых развалин, окруженных одичавшими деревьями и виноградными лозами. И все эти старые деревья, а также виноградные лозы даже после смерти своих хозяев продолжали добросовестно приносить плоды, выполняя, очевидно, древний завет, данный им Богом. Так и старая виноградная лоза, которую я видел уже много раз, но из-за ложного стыда не решался к ней подойти, продолжала давать урожай, вся увешанная осенью отборными кистями винограда. Но только теперь она была унижена и оскорблена, безжалостно придавлена к земле огромной кучей камней, и не находилось ни одного человека, который бы смог ей помочь.
   — И вы решили это сделать? – спросил Лев Ильич.
   — Да, спустя целый год, когда я впервые увидел унижение и стыд, постигшие мою виноградную лозу, я наконец-то решил ей помочь. Все дело было в том, что лоза находилась совсем рядом с конечной остановкой троллейбуса, там постоянно было много людей, которые, конечно же, тоже видели унижение виноградной лозы, но делали вид, что их это не касается. И тогда я в одиночестве, под взглядами, ухмылками, и даже презрительными улыбками многих людей начал разбирать огромный каменный завал, накрывший сверху мою виноградную лозу. Дело осложнялось тем, что камней этих было очень много, они возвышались сверху на высоту более метра, и разобрать их было не так-то просто. Очевидно, в этом месте высыпали камни из большой грузовой машины, собираясь впоследствии что-то построить. Разобрать такую гору камней за один раз не было никакой возможности. Я обычно поднимал два-три камня, и уносил их в сторону, пригибая голову от стыда, и слыша за спиной язвительные голоса наблюдавших за мной людей. Потом, не в силах терпеть унижение и стыд, я садился в троллейбус, и уезжал назад в свои Черные Грязи, мечтая о том, как через неделю я снова вернусь сюда. Разбор камней занял у меня пол  года, но когда последний камень был поднят, и отброшен в сторону, я испытал такое облегчение, какого не испытывал еще никогда в жизни. Очевидно, такое же облегчение испытывает человек, который много в жизни страдал, а потом умер, и предстал перед Богом, сидящем на золотом троне в окружении прекрасного райского сада. Думаю, что в этом чудесном райском саду суждено было отныне расти моей освобожденной виноградной лозе. Ей, несомненно, было суждено погибнуть, поскольку когда я в следующий раз приехал в Ялту, и вышел на своей конечной остановке, я не увидел своей освобожденной лозы. Ее безжалостно спилили, так что на поверхности торчали одни жалкие обрубки, и начали строить какое-то здание. Кажется, это был торговый киоск. Меня утешает лишь то, что лоза хотя бы несколько дней была свободной, а также то, что в райском саду она будет обвивать трон, на котором сидит Всевышний. Но забыть ее я уже не могу, и всякий раз, как пью вино, вспоминаю свою старую виноградную лозу, освобожденную мной от огромной кучи камней.
   — Честное слово, — сказала Соня, почему-то украдкой вытирая глаза, — рядом с вами испытываешь стыд, которого не испытывала с самого забытого детства. Да и в детстве я, если честно, почти не испытывала стыда, это и помогло мне подняться наверх, и стать тем, кем я стала сейчас. Я, например, никогда бы не стала разбирать эту огромную кучу камней, и освобождать из плена виноградную лозу. В лучшем случае я бы дала кому-нибудь деньги, чтобы они выполнили эту работу, а, скорее всего, вообще равнодушно отвернулась, и уехала из Ялты в свою большую успешную жизнь. С вами, Матвей, опасно находиться рядом. Еще две – три таких же истории, и я, пожалуй, брошу свой шоу – бизнес, и навсегда уйду в монастырь. Или, чего доброго, приму ваше предложение выйти за вас замуж, и умру от туберкулеза в жалкой хижине посреди соснового леса!
   — И правильно сделаете, — тихо ответил Матвей, глядя на нее странным изучающим взглядом, — если бросите свой шоу — бизнес. Ведь вы созданы совсем для другого. Может быть действительно для того, чтобы умереть от туберкулеза в жалкой хижине, замаливая свои прежние грехи, в которых вы вовсе не виноваты. Мне даже кажется, что вам больше всего подошло бы стать монашенкой, и жить в каком-нибудь монастыре, возложив на себя обет безбрачия и послушания. Я думаю, что со временем это непременно произойдет. А что касается подобных историй, то эта история еще совсем безобидная, у меня есть и более жалостливые истории. Я вам, если меня не прогонят отсюда, со временем их все расскажу.
   — Стоп, стоп! – запротестовал Лев Ильич. – Никто не возражает против ваших, Матвей, жалостливых историй, можете рассказывать их, сколько угодно. Более того, я бы хотел, чтобы вы повторили эти истории в том телевизионном шоу, которое неожиданно пришло мне в голову еще на Курском вокзале. Чем более вы разжалобите меня и Соню, которую, между прочим, разжалобить вообще невозможно, тем более вы разжалобите и потрясете миллионы моих зрителей. К вам претензий у меня никаких нет, и я даже согласен на то, чтобы Соня приняла ваше предложение умереть вместе с ней в шалаше. Возможно, это действительно был бы для нее самый лучший выход. А также для вас. Но не забывайте, что сегодня наша с ней помолвка, и на нее уже приглашены несколько человек. Кстати, они вам, Матвей, понравятся, поскольку являются неплохими слушателями, и сами могут кое о чем рассказать. Давайте сделаем так: сначала помолвка, а потом все остальное, в том числе и смерть в шалаше, если без нее обойтись невозможно. Вы не возражаете против этого?
   — Конечно, не возражаю, — ответил Матвей. – А что за гости придут к вам?
   — Сами увидите. Но одно могу сказать – люди эти очень уважаемые и в шоу – бизнесе, и в Москве. Один известный модельер, а другой стилист и певец, тоже очень известный. Он, кстати, придет вместе с сыном.
   — Придет вместе с сыном? – озадаченно спросил Матвей. – А где в это время будет мать этого мальчика?
   — Спросите чего – нибудь попроще, — ответил ему Мелихов. – Где в это время будет мать этого мальчика, а также существует ли она вообще в природе, я не знаю. Этого вообще никто не знает, в том числе и он сам, и его отец, поэтому, прошу вас, не задавайте им таких вопросов. Можете говорить о чем угодно, только не говорите о матери мальчика!
   — Хорошо, — ответил Матвей, — не буду. А со знаменитым модельером о чем можно говорить?
   — О чем хотите, о том и говорите. Для него запретных тем не существует. Он прошел уже через все, и говорить с ним можно хоть о моде в новом сезоне, которую, кстати, он сам и выдумывает, хоть о Втором Пришествии!
   — Очень хорошо, — ответил Матвей, — поскольку Второе Пришествие – это моя любимая тема для разговора. Но можно сначала я еще немного расскажу о своей жизни в Крыму?
   — Конечно, можно. Вы сегодня не просто мой гость, а звезда первой величины, я вас так и представлю гостям. А что касается известного модельера, то если вы ему понравитесь, он сошьет вам эксклюзивный костюм, от которого все в Москве попадают в обморок. Он, между прочим, шьет и для министров, и для депутатов Государственной Думы!
   — Если все так чудесно, — сказала Соня, — и мы обо всем договорились, то самое время одеться самим, и поприличней одеть Матвея. Не в халате же и тапочках на босу ногу встречать ему дорогих гостей!
   — Да, конечно, — ответил Мелихов, — вы, Матвей, смените этот халат на что-нибудь из моего гардероба. Вы, правда, более худой, чем я, но рост у нас одинаковый, и Наташа, думаю, найдет выход из положения. Она очень сообразительная женщина, и тоже, между прочим, имела в прошлом нечто вроде трагедии на любовной почве. Возможно, она вам об этом еще расскажет.
   Были отданы распоряжения Наташе, и к тому времени, когда во входную дверь позвонили, Матвей был уже довольно прилично одет. Вошедшими были Гоша Ляписов, известный всей стране модельер, и стилист Миша Слоним со своим сыном Петей. После взаимных приветствий, поцелуев, шампанского, поздравления с помолвкой, и прочего, что следует в таких случаях, все перешли в просторный холл Мелихова, и расселись, где кто хотел. Здесь тоже, как сразу же заметил Матвей, не было ни единой книги, зато была масса вещей, совершенно ему непонятных. Пока он пытался составить хоть какое-то представление об окружающих предметах, и понять, плохо это, или хорошо, все наконец обратили внимание на него, и Лев Ильич торжественно произнес:
   — А это, дорогие мои, Матвей Константинович Херувимов, мой помощник, и даже партнер на ближайшее время, мы вместе работаем над новым телевизионным проектом. Между прочим, он три дня назад приехал из Крыма!
   — Вы приехали на поезде, или прилетели на самолете? – осведомился Миша Слоним.
   — Приехал на поезде, — ответил Матвей.
   — А как вы добирались? – сразу же спросил Гоша Ляписов, жизнерадостный брюнет лет пятидесяти, одетый в строгий черный френч полувоенного образца, который, очевидно, сам себе и придумал. – По железной дороге через Украину, или по Керченской переправе?
   — По Керченской переправе, — ответил ему Матвей, — по железной дороге через Украину сейчас нет никакой возможности приехать в Россию. Приходится сначала на пароме переправляться через Керченский пролив, а уже потом садится на поезд, и добираться на нем до Москвы. Но это даже и хорошо, хоть и увеличивает время в пути в два раза, потому что виды Керченского пролива необычайно привлекательны. Там природа совсем другая, чем на Южном берегу Крыма, где слишком красиво, и слишком зажато горами и морем. Если долго жить на Южном берегу Крыма, то хочется убежать куда-нибудь, где больше просторов и больше свободы!
   — Вы считаете, что в России больше свободы, чем на Южном берегу Крыма? – удивленно спросил Гоша Ляписов.
   — Разумеется, больше. Больше просторов и больше свободы, поскольку свобода всегда связана с большими пространствами. Для человека важно куда-то сесть, на какой-то троллейбус, какой-то поезд, или даже в какую-то кибитку, запряженную невзрачной серой лошадкой, и покинуть то место, где он больше не может дышать. И даже красота Южного берега Крыма не играет очень большой роли, потому что красота не так важна, как свобода. Свобода во все времена ценилась гораздо дороже красоты. Жизнь на Южном берегу Крыма среди бесконечных красот – это жизнь в золоченой клетке, закрытой на железный замок. А жизнь в России – это жизнь на свободе, среди бесконечных просторов и бесконечных возможностей.
   — Для Матвея Россия ассоциируется со свободой, а Южный берег Крыма – с золотой клеткой! – со смехом сказала Соня.
   — Интересное сравнение, — удивленно протянул Ляписов, — никогда о таком не слышал, хотя и бывал в Ялте множество раз.
   — Матвей живет совсем недалеко от Ялты, в маленьком городке, который называется Черные Грязи, — пояснил Мелихов. – Но он бежал оттуда в Москву из-за несчастной любви, а также из-за того, что ему не хватало свободы!
   — Из-за несчастной любви – это я хорошо понимаю, — ответил Гоша Ляписов, — я сам из-за несчастной любви множество раз бежал из Москвы. Неделями, бывало, отсиживался в каких-нибудь подмосковных ресторанах, а в это время срывались заседания Государственной Думы из-за того, что я не успел кому-то из депутатов сшит приличный костюм. Но бежать из-за свободы, точнее, из-за ее отсутствия – это мне не совсем близко!
   — Матвея очень сильно доставали в школе ученики, он не мог найти с ними общий язык, — пояснила Соня. – Не мог найти общий язык, и очень из-за этого переживал.
   — Не только не мог найти общий язык с учениками, но и со взрослыми, — сказал Матвей, – хотя это и не совсем так. Я вот недавно рассказывал Льву Ильичу и Соне о том, что учитель в школе доложен быть диктатором, и ни в коем случае не вести себя с учениками запанибрата. Что это азы педагогики, и что если этого не придерживаться, нарушится весь педагогический процесс. Это, конечно, так, но всегда бывают исключения, и именно они подтверждают правила. Поскольку для детей главное – доброта и любовь, и если их нет, любые знания будут всего лишь сухим набором никому ненужных, и даже смешных, истин. Я это испытал на себе, поскольку один раз и в моей педагогической карьере был период, когда доброта и любовь между детьми и учителем победили непонимание и вражду.
   — Вы стали другом ваших учеников? – спросил двенадцатилетний Петя, прелестный беленький мальчик, очень скромный и очень тихий на фоне своего нарочито одетого отца. Имевшего, помимо всего, яркий хохол на голове, выкрашенный в провокационный красный цвет. Что делало его похожим не то на огородное пугало, не то на петуха.
   — Да, Петя, — с улыбкой ответил Матвей           , — я на короткое время стал другом своих учеников, поскольку сумел показать им, что любовь гораздо сильнее ненависти и вражды. И когда я это сделал, я понял, что выполнил до конца свой педагогический долг, что этой прививки любви моим ученикам хватит теперь на всю их оставшуюся жизнь. Что где бы они не были, и какие бы ужасы с ними не происходили, они всегда будут помнить об этих моментах высокой жалости и высокой любви, и в конечном итоге смогут спастись. И еще я понял, что теперь мне можно бросить работу в школе, потому что больше ничего полезного в ней я не совершу. Именно за эту прививку любви меня особенно сильно и возненавидели родители детей. Возненавидели так сильно, что мне в итоге пришлось покинуть свой провинциальный город. Правда, до этого момента прошло еще несколько лет.
   — Как интересно, — захлопал в ладоши Петя, — если можно, расскажите об этом подробнее!
   — Не надоедай дяде Матвею, — строго сказал Миша Слоним, — он не обязан тебя развлекать, у тебя и так достаточно развлечений!
   — Нет, нет, — запротестовал Матвей, — напротив, Петя прав, это очень поучительная история, и я вам ее сейчас расскажу! В то время, когда я еще работал учителем в школе, в мою обязанность входило проводить с детьми загородные экскурсии. Я и сам любил гулять в одиночестве за городом, и каждый раз, как появлялась свободная минута, отправлялся бродить по холмам, которые тянулись вдоль моря на многие километры. Сверху, с холмов, весь город был виден, как на ладони, со всеми его красотами и ужасами, которых в то время для меня было примерно в равных количествах. Я и любил свои Черные Грязи, и начинал уже ненавидеть их, и эти чувства попеременно боролись внутри меня. Мне были необходимы эти ежедневные одинокие прогулки по окрестным холмам, как необходимо было один раз в неделю съездить в мою спасительницу Ялту. И вот в одну из таких моих одиноких прогулок на одном из холмов я наткнулся на небольшой домик, построенный буквально за несколько дней из разного подручного материала. Построен он был так искусно, что сразу же чувствовалась опытная рука мастера. И действительно, когда я впоследствии познакомился с обитателями этого домика, я узнал, что построил его муж молодой женщины, плотник, который отчаянно пил, и пропил вообще уже все, что можно, кроме своих золотых и умелых рук. У него когда-то была работа в городе, но из-за пьянства его выгнали с этой работы, и он от нечего делать построил на холме за городом этот небольшой, очень красивый дом. У него была молодая жена, и пятилетняя дочь, прелестная малышка с золотыми волосами, похожая на маленькую куклу. И жена, и дочь, вынуждены были поселиться вместе с ним в этом игрушечном доме, и все они втроем были похожи на некие сказочные игрушки, выставленные под Рождество в витрине модного магазина. Очень красивая женщина, ее похожая на куколку дочь, и лохматый свирепый плотник, постоянно пьяный, и готовый наброситься на каждого, кто проходил мимо его хижины. Он и на меня набрасывался несколько раз, и, несомненно, убил бы, если бы меня не отстояли его жена и его дочь. Неизвестно, на что они жили, практически ни на что, поскольку всякий раз, как у них оказывались случайные деньги, свирепый и бесноватый плотник их тут же пропивал. Его так все в городе и звали бесноватым, и даже пару раз пытались устроить облавы, но он был так силен, что неизменно избивал участников этих облав, а некоторых из них даже жестоко калечил. Наконец его кто-то все же убил, и в городе все вздохнули с облегчением, а в церквах даже устраивали по этому поводу молебны. Потому что все были уверены, что он был бесноватым, точь — в точь, как бесноватые из Евангелия, которые жили за городом, и набрасывались на людей, а их дикий нрав в итоге усмирил Иисус. Так и смерть нашего городского бесноватого, не то умершего от пьянства, не то действительно кем-то убитого, воспринималась в городе, как очень радостное событие. Один я был грустен, поскольку к этому времени успел уже подружиться с этой несчастной семьей, и даже отчасти смягчить нрав бесноватого плотника. Он после моих бесед с ним стал даже меньше пить, и обещал устроиться на работу, но, к несчастью, его смерть помешала этому. Меня, кстати, за общение с ним в городе самого возненавидели, и стали говорить, что теперь у них два бесноватых, плотник, и школьный учитель. Но я только презрительно улыбался на эти сравнения, и продолжал ходить к несчастной молодой вдове и ее кукольной пятилетней дочке. Я приносил им немного денег, и кое-какие продукты, и даже приучил делать это учеников из своего класса. У меня к этому времени были уже очень плохие отношения с учениками, потому что я их не наказывал, и всегда относился очень доброжелательно, а они меня за это презирали, и всячески третировали. Я думал, что это конец, и что дружеских отношений с учениками у меня уже никогда не будет, и они потеряны для меня навсегда. И все же я на что-то надеялся, и продолжал ходить с ними на экскурсии, стараясь объяснить, как прекрасна окружающая природа, и как же неправ и зол человек, который эту природу безжалостно уничтожает. Общение с природой отчасти смягчало злые сердца моих учеников, но, возвратившись в город, где природа была убита, и где властвовали страх и голый расчет, они опять становились маленькими копиями своих взрослых родителей. И, разумеется, опять продолжали издеваться надо мной. И вдруг произошло чудо! Во время одной из экскурсий я привел свой класс в гости к одинокой женщине и ее пятилетней дочке, предварительно все им объяснив. Я рассказал, как этой женщине трудно жить одной в продуваемом всеми ветрами доме. Как ей трудно в одиночестве воспитывать свою малютку, и как трудно этой малютке жить с матерью без отца в этой одинокой и заброшенной хижине. И злые сердца моих учеников неожиданно смягчились! Это был как раз тот редкий случай, когда учитель заставил учеников взглянуть на мир собственными глазами. Дети мои на мгновение прозрели, они увидели красоты окружающего мира, увидели смрад и ложь лежащего внизу города, в котором жили их собственные родители. Увидели одиночество молодой красивой женщины, ее боль, ее слезы, ее отчаяние и безнадежность. Увидели отчаяние и безнадежность маленькой пятилетней девочки, которая еще ни о чем не догадывалась, но которую, безусловно, ждало неминуемое прозрение. Мои ученики, когда они с моей помощью прозрели, и стали на короткое время глядеть на мир моими глазами, стали горячими защитниками молодой вдовы и ее маленького ребенка. Они приносили им деньги, выданные на развлечения и школьные обеды, приносили еду, и какие-то вещи, а также игрушки для маленькой девочки. Они изъявили желание работать на небольшом огороде, который был рядом с ее домом, и приносили из заброшенных окрестных садов яблоки, груши и виноград. Некоторые из них даже построили себе шалаши рядом с домом одинокой женщины, и ночевали в них, говоря, что эти шалаши являются теперь их настоящим домом. А все дело в том, что я внушил им мысль, что человек должен жить не в городе, а именно в шалаше на холме, откуда все далеко видно, в том числе красоты природы и мерзость и смрад лежащих внизу городов. О, как же сильно возненавидели меня за это родители моих учеников! Какую же они составили коалицию против меня! Какую же организовали военную кампанию! Меня сразу же объявили чуть ли не врагом всего города, а также врагом детей. Дошло до того, что в церквах даже читали проповеди о том, что место на холме проклято, что там один за одним будут селиться бесноватые, и что вторым таким бесноватым стал местный школьный учитель. Но мы с моими детьми не сдавались. Мы продолжали помогать одинокой женщине и ее прелестной девочке, и чуть ли не всем классом построили себе шалаши рядом с небольшим игрушечным домиком. Мы даже объявили себя свободной республикой, верящей в любовь, справедливость и красоту, и презирающую ложь и низость лежащих внизу Черных Грязей. Это был апофеоз моей педагогической карьеры, а быть может, и всей моей жизни. Это был апофеоз в биографии моих учеников, поскольку ничего более высокого в их жизни не было до этого, и не будет уже никогда. Они на мгновение поверили в силу любви и силу красоты, поверили в то, что когда любовь и красота соединяются вместе, им не могут помешать никакие силы в мире. И действительно, и родители учеников, живших теперь в шалашах, и сам город несколько дней были в растерянности. Они не знали, что им делать. Они не могли ничего противопоставить объединенной силе добра и красоты. Они могли выставить вперед только свою ненависть и свою злобу, но это были не те силы, которые могли бы победить любовь и красоту. И тогда они решили пойти на хитрость и на подлость. Они решили хитростью и подлостью выманить детей из их шалашей вниз, в Черные Грязи. Туда, где любовь и красота уже не смогут сопротивляться объединенной силе ненависти и злобы. Они объявили, что молодая женщина вслед за своим мужем пристрастилась к вину, и что по закону ее надо лишить родительских прав. Это была неправда, я сам был свидетелем, что когда плотник был еще жив, молодая женщина всеми силами боролась с его пагубной привычкой. Но все было тщетно! Молодую женщину объявили алкоголичкой, и забрали у нее ребенка, поместив его в приют. Приют находился внизу, в Черных Грязях, и поэтому мне вместе с учениками пришлось покинуть свои шалаши, и спуститься в город. Но и здесь, в городе, дети продолжали ходить в приют, и носить еду, игрушки и деньги маленькой девочке, а также другим детям приюта. Многие даже умоляли своих родителей удочерить малютку, и принять ее в свою семью. Это было последней каплей. Удочерить дочь бесноватого и алкоголички! Да кто только вложил такие крамольные мысли в головы их дочерей и сыновей? Вмиг был составлен новый коварный план, и прелестную малютку из нашего приюта увезли в какой-то другой приют, находившийся от Черных Грязей за сотни километров. Молодая женщина тоже исчезла из своего игрушечного домика на холме. Говорили, что ей дали немного денег, и она уехала из города вслед за своей дочкой. Жить в шалашах больше не было никакой надобности, и мои ученики вернулись в свои семьи. Некоторое время они еще пытались смотреть на мир моими глазами, но жизнь с родителями в итоге взяла свое. Они опять стали злобными и мстительными, и даже злобно высмеивали и меня, и нашу с ними жизнь в шалашах. Они теперь презирали меня еще больше, потому что я научил их любить и понимать красоту, а им в жизни это было совсем не нужно. Любовь и красота им в жизни только мешала, и они, глядя на мир глазами своих родителей, мстили мне за то, что я сбил их с пути истинного. Мне уже было бессмысленно чему-то учить их еще, и я ушел из своей школы. После этого меня в городе стали считать бесноватым, и составлять против меня различные заговоры.
   — Как чудесно! – захлопал в ладоши Петя. – Как бы я хотел быть учеником дяди Матвея, и вместе с ним жить в шалаше, помогая маленькой, похожей на куколку, девочке!
   — У тебя что, мало собственных кукол? – строго спросил у него отец. – У тебя кукол столько, что их хватило бы на целый кукольный магазин!
   — В том-то и дело, что ты воспитываешь меня, как девочку, и вместо нормальных игрушек, которые есть у всех мальчиков, у меня одни девичьи куклы! Одних кукол Барби не менее десяти штук, а остальных столько, что я их сосчитать не могу. Ты относишься ко мне, как к девочке, потому что сам не знаешь, кто ты такой! Я ненавижу этот твой цветной хохол на голове, меня от него просто тошнит! Ты что, не можешь себе сделать нормальную прическу, такую, как у остальных мужчин? Такую, как у Льва Ильича, у дяди Гоши, или у дяди Матвея?
   — У меня такая прическа потому, — спокойно возразил ему отец, — что я стилист, да к тому же еще и эстрадный певец, меня заставляет мода носить такие прически. Если бы я их не носил, я бы не смог привлечь зрителей и клиентов, и зарабатывать деньги, и у тебя не было бы твоих игрушек!
   — Мне не нужны мои девичьи игрушки, я уже говорил, что меня от них давно уже тошнит! Мне не нужны те вещи, которые ты мне покупаешь, и та детская комната, в которой я живу! Я хочу жить в шалаше на вершине холма, и заботиться о маленькой девочке, и ее молодой маме. Почему у меня нет мамы, как у всех остальных нормальных детей?
   — Вот оно, воспитание дяди Матвея! – со смехом сказала Соня. – Он произвел революцию у себя в Черных Грязях, а теперь приехал в Москву устраивать такую же революцию!
   — Я лично за революции, особенно в моде и педагогике, — вставил Гоша Ляписов. – Я сам революционер чистой воды, и каждый год высказываю какую-нибудь революционную идею, от которой трясет московских и питерских красоток, а также молодых денди, которые смотрят на меня, как на Че Гевару от моды. Поэтому я полностью на стороне Матвея, как, впрочем, и на стороне Петиного отца. Цветной хохол на голове не имеет никакого значения, если под ним что-нибудь есть. Это просто дань моде, вроде того, что сегодня модно беленькое в полоску, а завтра пестренькое в крапинку.
   — А завтра действительно будет модно пестрое в крапинку? – сразу же насторожилась Соня, которая была постоянной клиенткой известного модельера, и пристально следила за модой.
   — Я еще не решил окончательно, — ответил Гоша Ляписов, — но, скорее всего, будет модно именно пестрое в крапинку, так что можешь заранее прикупить себе какой-нибудь веселенький ситец.
   — Спасибо за совет, — обрадовалась Соня, — при случае обязательно отплачу тем же!
   — Вы совсем не слушаете меня! – неожиданно закричал Петя. – Мне не нужен ваш веселенький ситец, и не нужен гребень на голове своего отца. Я хочу ходить в нормальную школу, и хочу, чтобы у меня была мама! Я не хочу быть куклой Барби, и жить во дворце, где не с кем даже поговорить!
   — Чем тебе не нравятся условия, в которых ты живешь? – резонно спросил у него Миша Слоним. – Ты что, хочешь жить в шалаше, как та маленькая девочка, о которой рассказывал дядя Матвей, и питаться дынями и свеклой со своего огорода?
   — Да, я хочу жить так, как она! Хочу, чтобы вместо комнаты, похожей на дворец, у меня был огород, и чтобы моим учителем был дядя Матвей!
   — Ну вот, Матвей, у вас появился еще один источник заработка, — весело сказал на Петину реплику Мелихов. – В перерывах между работой над нашим проектом можете работать воспитателем Пети. Думаю, что Миша согласится на это, потому что он Пете ни в чем не отказывает.
   — Конечно, — ответил Миша Слоним, — можете работать воспитателем Пети, если он этого хочет. Мне даже будет лучше, поскольку я весь в делах и гастролях, и заниматься воспитанием сына не могу, а матери у него действительно нет. Имейте только в виду, что Петя не ходит в школу, и к нему на дом приходят учителя. Вы какой предмет в школе преподавали?
   — Русский язык и литературу, — ответил Матвей, – а также немного истории. Но если вы не против, я бы хотел заняться общим образованием Пети. Тем более, что учителя в обычном смысле у него уже есть. Я вижу, что мальчик он не испорченный, и может различать добро ото зла, и сочувствовать несправедливо обиженным.
   — Вот и отлично, — сказал Миша Слоним, — будете Петиным воспитателем. Можете даже шалаши строить у нас на даче, у нас есть большая дача недалеко от Москвы.
   — Как хорошо все складывается, — радостно ответил Матвей. – А я уже было подумал, что моя педагогическая деятельность закончилась в тот момент, когда меня объявили бесноватым, и стали строить против меня разные козни. Я думаю, что и женитьба моя была специально подстроена.
   — Вот как, вы думаете, что и женитьба ваша была специально подстроена? – удивился Мелихов.
   — Да, чем дальше летит время, тем я думаю об этом все больше и больше. Судите сами, у меня, по всеобщему убеждению городского бесноватого, неожиданно появился друг, которого у меня никогда не было. Причем такой друг, с которым можно было разговаривать буквально обо все  на свете. А я к этому времени, уйдя из школы, да и в самой школе, так отвык от искренних разговоров, что временами просто выл от тоски. И вдруг неожиданно у меня появился друг, который объявил, что мы теперь не разлей вода, и должны во всем помогать один другому. Разумеется, я сразу же ухватился за эту возможность, потому что для меня помощь ближнему своему означала прежде всего помощь искренним разговором. И представьте себе, как же долго, и как же искренне мы говорили! Но только с его стороны эти разговоры, поначалу необыкновенно интересные для меня, все больше и больше сводились к тому, что мне надо жениться. Что только жена может наладить мой неустроенный быт, и оградить меня от нападок враждебного для меня мира. А мир за окном моей квартиры действительно все больше становился враждебным. Я все больше и больше мог спасаться только своей Ялтой, и своими холмами за городом. Игрушечного домика на холме, кстати, уже давно не было, потому что в одну прекрасную ночь его сожгли, и от него остались только лишь головешки. Это был еще один камень в мой огород, и я подозревал, что в одну прекрасную темную ночь точно так же могут сжечь и мой собственный дом. Поэтому я стал постепенно поддаваться на уговоры своего лучшего друга, который заявил, что знаком с женщиной, безумно влюбленной в меня. Особенно он налегал именно на это слово – «безумно», — которое необыкновенно тревожило меня, и вызывало в душе целую бурю чувств. Я ведь был вовсе не против любви, о которой не знал совсем ничего, кроме того, что вычитал в книгах. Я ведь страшно боялся своих учеников, а уж женщин боялся до такой степени, что начинал заикаться в присутствии их. Я даже на улице переходил на другую сторону, если видел идущую навстречу мне женщину, и так сильно краснел и пугался, что не мог прийти в себя до самого вечера. Я был абсолютным девственником во всех возможных смыслах этого слова, и мой лучший друг, разумеется, хорошо об этом знал. И вот он-то сумел уговорить меня встретиться с женщиной, которая, якобы, безумно в меня влюблена. Я часто иногда думал, что безумно влюбленной в меня может быть разве какая-нибудь бесноватая, или святая, давно уже порвавшая все связи с обычной жизнью. А земная женщина влюблена в такого, как я, быть не может. Но все это я обдумал и понял уже потом, а тогда я совсем ничего не понимал, и даже не мог думать, потому что вообразил, что в моей жизни может быть то же, что и в жизни других людей. То есть безумная земная любовь, безумные людские страсти, и нормальная человеческая жизнь, в которой есть венчание в церкви, свадьба, дом, семья, и все остальное. И я поддался на сладкозвучные увещевания моего лучшего друга, и встретился с этой безумно влюбленной в меня женщиной. Встретился, и даже не посмел поднять на нее взгляд, соглашаясь со всем, что она говорит. Я сразу же согласился на то, чтобы стать ее мужем, и впервые взглянул на нее только лишь в церкви, а также впервые поцеловал ее в губы. Этот первый поцелуй в моей жизни так ошеломил меня и так вдохновил, так поднял над землей к сияющим звездным высям, что я сразу же решил, что ради него не жалко отдать все, чем я владею. Что ради этого единственного поцелуя  в моей жизни, которого у меня уже никогда не будет, не жалко отдать дом, сад, репутацию, библиотеку, став жалким бродягой, и окончив свою жизнь в какой-нибудь канаве. Потому что этот поцелуй был мне крайне необходим, и обрести его я мог только лишь ценой очень большой жертвы. Потому что это для других поцелуи являются чем-то обыденным и естественным, а для таких, как я, они являются даром небес, спускаются, как милость, с неба, и ради них не жалко  отдать все, что имеешь. То есть дом, сад, и все имущество, оставшееся мне от родителей, а также согласиться на развод. Но это было совершенно неважно, ведь это они считали, что выиграли, забрав у меня дом и сад, а на самом деле выиграл я, получив свой единственный поцелуй в жизни. Но они об этом не знали. Я, кстати, и имени их не запомнил, не смотря на то, что один из них был моим лучшим другом, а другая моей женой. Кажется, первого из них звали Васей, или Борей, а вторую Зоечкой, или Наденькой, я могу и ошибаться, потому что с тех пор прошло уже несколько лет!
   Матвей замолчал, и смотрел в пол, не смея посмотреть на присутствующих, и в это мгновение Петя неожиданно вскочил на ноги, подбежал к нему, обнял, прижавшись всем телом, и поцеловал в обе щеки.
   — Считайте, что у вас теперь три поцелуя, а не один! – Торжественно объявил Петя, — потому что я вас очень люблю, намного больше, чем ваша злая жена!
   Все рассмеялись, в том числе и Матвей, хотя в этот смех каждый из них вкладывал свой собственный смысл. Не будем пока разбираться, что это за смыслы, поскольку времени впереди у нас достаточно, и, кроме того, после рассказа Матвея все опять занялись главным событием дня, то есть помолвкой Льва Ильича и Сони. Опять появилось шампанское, а также пирожные и фрукты, которые принесла из кухни Наташа. Впрочем, пирожными и фруктами сегодня, судя по всему, дело не могло обойтись.
 
 
 
 
   Г л а в а  ш е с т а я
 
   Весть о помолвке Мелихова и Сони Любавиной мгновенно облетела Москву. Непонятно было, как это произошло, да это, правда, было неважно! Сыграли, очевидно, свою роль папарацци, которые подкараулили счастливую пару на Курском вокзале, и фотографии которых с изображением бегства обоих звезд были наутро опубликованы в желтой прессе. Впрочем, что есть в России желтая пресса? Вопрос этот достаточно спорный, и мы, если не забудем, еще  вернемся к нему. Желтая пресса сегодня назавтра становится вполне респектабельной прессой, а сегодняшние солидные издания со временем так сильно мельчают, что желтизна их не вызывает ни у кого ни малейшего сомнения. Кроме того, не надо забывать вечное определение журналистики, как второй древнейшей профессии, которое пока что никто не отменял. Было бы крайне наивным считать мировую журналистику потенциально продажной, а российскую – безукоризненно девственной. И, наконец, вчитавшись в статьи абсолютно любого современного российского издания, каждый непредвзятый человек неизбежно почувствует некий зловонный душок, скрыть который невозможно никакими искусными ароматизаторами. Поэтому, когда на следующий день после знаменательной встречи на Курском вокзале наших трех героев, а тем более после их поспешного бегства на автомобиле Мелихова в прессе появились репортажи об этом, скрыть истинное значение происходящего было уже невозможно. Нехитрым методом дедуктивных размышлений было сделано предположение о предстоящей помолвке Льва Ильича и Сони. Тем более, что слухи об этом ходили уже давно. После того, когда все уверились, что помолвка – таки состоится именно сегодня, главная сенсация дня выплеснулась наконец на страницы всех без исключения российских газет и таблоидов. Эта сенсация была намного важнее голода в Африке, лихорадки Эбола в Гвинее, строительства Керченского моста, курса доллара, паники на мировых биржах и доставки продуктов, почты и питьевой воды на международную космическую станцию. И это лишний раз доказывало, что гламур в нашей стране давно уже подчинил себе все остальное, что он давно уже стал главным диктатором, по сравнению с которым все остальные то ли реальные, то ли мнимые диктаторы абсолютно ничего не значат. Даже если бы в этот момент началась третья мировая война, это все равно не было бы событием такой исключительной важности, как помолвка Льва Ильича Мелихова и Сони Любавиной. А раз так, то и реакция на это событие была соответствующая.
   Как ни пытались Соня и Лев Ильич ограничиться узким кругом гостей, это у них решительно не получалось. Непонятно, откуда просачивались в квартиру гости, то ли пролезали через форточку на четырнадцатый этаж, то ли проникали хитроумно через дверь, то ли попросту материализовались из некоего российского пространства гламура, имя которому – легион? Однако факт остается фактом – гостей в квартире становилось все больше и больше, они обнимались и целовались с Мелиховым и Соней, а заодно уж и с Матвеем, который, кстати, в костюме Льва Ильича выглядел совсем неплохо, а потом разбредались по комнатам, и устраивали свои собственные небольшие тусовки. Благо, квартира была очень большая, к тому же расположилась на двух этажах, так что и на лестнице, соединяющей эти два этажа, тоже сидели гости, и пили из бокалов хозяйское шампанское. Впрочем, при таком обилии гостей хозяйское шампанское давно было выпито, и Наташа несколько раз бегала в магазин, всегда возвращаясь оттуда с огромными сумками. Матвей, который не мог пить много вина, и был, пожалуй, единственный трезвый человек в этом веселом сборище, видя, как надрывается прислуга, пару раз помогал ей ходить за покупками.
   — Я в молодости, когда учился в Москве, — сказал он ей, выходя из подъезда мимо ошалевшего от обилия гостей вахтера, — частенько ходил за вином в магазин. И не только днем, но, бывало, и по ночам.
   — Неужели и по ночам? – удивилась Наташа. – Я думала, что студенты днем учатся, а ночью спят, чтобы набраться сил на следующий день.
   — Ну что вы, — развеселился Матвей, на которого вдруг нахлынули воспоминания его молодости, — это совершенно не так! Студенты ведь народ молодой и веселый, и учеба вовсе не входит в главный круг их обязанностей. Для молодого человека главное – это общение, очень часто общение на грани, и даже за гранью возможного. Во все времена и во всех странах в среде студентов приветствовали лихие попойки, и даже лихие дуэли, так что ходить со следами от шпаг и рапир на лице считалось признаком хорошего тона. В то время, когда я учился в Москве, дуэлей, правда, уже не было, но лихие попойки, и даже оргии, здесь происходили повсеместно. Я жил в общежитии в центре Москвы, к тому же в общежитии педагогического института, в котором учились в основном женщины, и поэтому к нам в гости традиционно ходила половина столицы. Здесь заводились знакомства, которые продолжались потом всю жизнь, здесь себе искали мужей, жен и любовниц, и очень часто их находили. Здесь устраивали такие дикие оргии, что сейчас о них невозможно вспоминать без краски стыда на лице.
   — У вас еще появится такая краска на лице после сегодняшней оргии, потому что ваши студенческие воспоминания – это детский лепет перед тем, что закатывают современные российские звезды!
   — Нет, нет, вы не правы! – с жаром возразил Матвей. – Точнее, и правы, и неправы одновременно. Люди во все времена одинаковы, в том числе люди молодые, и традиции студенческой среды просто незаметно перетекают в традиции взрослых людей, в том числе и так называемых звезд. Хотя для меня звезды – это совсем другое. Это или звезды на небе, или звезды, которые светят у человека в душе. Я, собственно говоря, из-за разного понимания звезд мною и другими людьми и покинул в свое время Москву. Хотя, конечно, и из-за болезни тоже.
   — Вы покинули Москву из-за звезд?
    — Я покинул Москву из-за того, что мне стало страшно. Я не привык к непрерывным кутежам и весельям. Мне надоело по ночам ходить с портфелем в магазин по пустынной Смоленской площади, а потом сидеть в одиночестве в уголке, и наблюдать один и тот же ритуал. Состоящий из возлияний, раздеваний, пения одних и тех же пошлых песен, дикого хохота, разврата где-то в углу, опохмеления по утрам, и бодрого хождения на утренние занятия. Особенно меня удивил тот факт, как могут молодые студентки пить, гулять, и любить всю ночь, а потом абсолютно бодрыми, белыми и красивыми, как ни в чем ни бывало, поутру отправляться на лекции. Впрочем, я никогда не понимал женщин, я их или идеализировал, или бесконечно боялся, и считал некими инопланетными существами, прилетевшими не то с Марса, не то со звезды Альфа Центавра.
   — Или приехавшими в Москву из Тамбовской губернии, — со смехом ответила ему Наташа.
   — Да, из Тамбовской, Ярославской, Костромской, и Бог еще знает каких российских губерний. Ибо все это относится к российским женщинам, которые были для меня гораздо большей загадкой, чем женщины других стран. Женщины других стран, описанные, например, в романах Дюма, были для меня намного понятней и ближе, чем женщины русские, живущие рядом со мной в общежитии. Может быть потому, что они жили в иную эпоху, и были для меня недоступны. Поэтому я всего лишь мог со своим верным портфелем ходить в ночной магазин в высотном доме на Смоленской площади, а потом возвращаться на троллейбусе назад, и тихонько сидеть в уголке, наблюдая происходящее вокруг веселье. Надо мной уже тогда все смеялись, а также пытались соблазнить, что меня всегда очень пугало, так что я несколько раз от этого терял сознание.
   — Вы теряли сознание из-за того, что вас во время пирушек пытались соблазнить?
   — Да, представьте себе, терял. Некоторые особенно озорные вакханки, круглые, между прочим, отличницы, ради смеха заигрывали со мной, и, сговорившись со всеми, пытались лишить меня девственности. Я был для них огромной загадкой, одни считали меня дураком, другие сумасшедшим, третьи же вообще подозревали Бог знает что, о чем даже говорить неприлично. Некоторые же из моих сокурсниц вообще места себе не находили, видя мою невинность, для них задача соблазнить меня стала чем-то вроде идеи – фикс, или спортивного рекорда, который они должны были поставить. И они решительно шли на этот рекорд, в результате чего я или терял сознание, или, покрытый краской стыда, в слезах убегал к себе в комнату.
   — И вас так ни разу и не соблазнили?
   — Нет, не соблазнили. Поначалу пытались, а потом оставили это занятие, посчитав меня законченным дураком. Для людей очень часто намного легче считать человека законченным дураком, чем пытаться понять его душу. Впрочем, я сам свою душу не до конца понимаю.
   — И что же, вас в конце концов оставили в покое?
   — Да, постепенно меня оставили в покое. Отчасти пожалев, решив, что я непроходимый дурак, отчасти отвлекшись другими занятиями. Ну а потом я заболел, и был вынужден покинуть Москву, вернувшись в свои Черные Грязи. Но походы за вином со своим верным портфелем в московские магазины я запомнил на всю жизнь!
   — А где теперь этот ваш верный портфель?
   — Пылится в старом сарае, в котором я некоторое время жил, когда у меня отобрали мой дом. Мне этот мой старый московский портфель, когда меня выселили из сарая, было особенно жалко. Больше даже жалко, чем мой дом и мою родительскую библиотеку.
   — Теперь за вином с портфелями никто не ходит, — со знанием дела сказала Наташа, — теперь ходят с красивыми сумками, купленными в лучших московских бутиках!
   — Уверяю вас, ходят, еще как ходят! И с портфелями ходят, и с сумками, и с простыми авоськами! И по ночной Смоленской площади в дежурный магазин тоже ходят. Вот это-то и пугает меня больше всего, то, что ничего не меняется, и что все возвращается на круги своя. Прямо, как у Блока:
 
   Ночь, улица, фонарь, аптека.
   Бессмысленный и тусклый свет,
   Живи еще хоть четверть века,
   Все будет так, спасенья нет.
 
   Умрешь, начнется все сначала,
   И повторится, словно встарь:
   Ночь, серая вода канала,
   Аптека, улица, фонарь.
 
   Я очень боюсь, что из-за того, что все повторится, мне опять придется бежать из Москвы!
   — А вам есть, куда отсюда бежать?
   — В том-то и дело, что нет, все свои мосты я уже сжег. Точнее, их сожгли за меня.
   — Ну так и оставайтесь здесь, Лев Ильич, да и Соня тоже, имеют на вас очень большие виды. С такими могущественными друзьями вы здесь не пропадете, и вам совсем не надо возвращаться к себе в Черные Грязи. Я, например, в свое Гнелищево ни за что не вернусь! Да к тому же, раз вы умеете ходить в Москве за вином, в том числе по ночам, вы всегда найдете себе работу. Хотя бы прислугой, как я,  всегда здесь устроиться сможете.
   — Да, — улыбнулся Матвей, — мальчики на побегушках всегда были в Москве нарасхват!
   В это время они в очередной раз вернулись из магазина, и находились на кухне, где Наташа готовила закуску для все пребывающих гостей.
   — И что же, — лукаво посмотрела на Матвея Наташа, — неужели у вас в Москве, когда вы здесь учились, не было ни одной любовной истории? Что- то я в это не верю!
   — Представьте себе, была, — тут же ответил Матвей, — всего одна, но зато действительно любовная. Любовная, и очень грустная. Но я вам ее расскажу лишь в том случае, если вы мне расскажете свою. Лев Ильич говорил, что у вас тоже была любовная драма, а возможно даже трагедия.
   — Хорошо, согласилась Наташа, рассказывайте свою любовную историю, а после этого я расскажу свою.
   — Я всегда с болью вспоминаю эту историю, — сказал, сдерживая слезы, Матвей, — потому что итогом ее была очень большая трагедия. Непонятно даже, трагедия кого была больше: моя, или той тихой девушки, которую назначили мне в невесты.
   — Вам назначили в невесты какую-то тихую девушку?
   — Да, мои злые сокурсницы и сокурсники. Отчаявшись соблазнить меня обычными способами, они решили шутовским образом женить меня на одной тихой девушке. Собственно говоря, это уже потом я понял, что женитьба эта была шутовская, и заранее придуманная, как, впрочем, и все остальные, тайные, или явные женитьбы в моей жизни. Но тогда я все это воспринял очень серьезно, и заранее не ожидал от этого ничего хорошего. Дело в том, что в общежитии, в соседней со мной комнате, жила одна очень тихая и очень молчаливая девушка. О ней все так и говорили стихами из Пушкина: «Всегда тиха и молчалива!», сравнивая ее с Татьяной Лариной. Но это не была Пушкинская Татьяна, это была скромная тихая девушка, приехавшая, как и я, из какой-то далекой провинции, на губах которой постоянно играла загадочная и бледная улыбка. Она была словно бы не от мира сего, и еще больше не вписывалась в веселое студенческое общество, чем я сам. Своей бледностью и загадочностью она чем-то напоминала Луну, висящую на тихом и мертвом небе. Она, кстати, потом неожиданно умерла через несколько дней после шутовской свадьбы, на которой нас с ней силой женили. Нас заставили силой одеться в шутовские костюмы жениха и невесты, поцеловать друг друга, и даже обменяться ненастоящими шутовскими кольцами. Не знаю, как она, но я воспринимал этот обряд совершенно серьезно. Думаю, что и она так же к этому относилась. Я встал на колени, протянул ей вложенный мне в руки букет цветов, и страшным прерывающимся голосом попросил ее стать моей женой. Она в ответ сказала, сто согласна быть моей женой, и приняла от меня шутовское обручальное кольцо. И точно такое же шутовское кольцо принял от нее я. Случайно взглянув в этот миг на ее лицо, я увидел, как из глаз ее текут крупные и горькие слезы, струясь вниз по совершенно белым, как у покойницы, щекам. Я так в тот момент почему-то и подумал, что она покойница, и не ошибся, потому что через несколько дней она умерла. Но в тот миг я видел только ее белое, как мел, лицо, и ее горькие слезы, одна за одной стекающие из больших, наполненных обидой и болью глаз. Потом нас заставили поцеловать друг друга, но поцеловал ли я ее, я не знаю, потому что потерял сознание, и упал на пол. У меня после того началась жестокая горячка, я пару недель пролежал в постели, и за мной все ухаживали, боясь вызвать доктора, так как очень боялись огласки. К счастью, к кому-то из наших девушек приходили в гости студенты-медики, и вот они-то меня и спасли. Однако к тому времени, как я встал на ноги, невеста моя уже умерла. От меня это первоначально скрывали, но не очень долго, потому что я хотел ее видеть, и дальше молчать они не могли. Когда я узнал о ее смерти, мне все стало безразлично до такой степени, что я даже перестал ходить на занятия, и подолгу в одиночестве гулял по Москве, заходя порой в самые невообразимые и глухие места. Еще я полюбил садиться ночью в троллейбус, и путешествовать в нем до самого конца, изживая постепенно свою тоску  и боль по моей погибшей невесте. Потому что она все равно оставалась моей невестой, и я ее любил, как сестру. Я знаю, что невесту нельзя любить, как сестру, что сестру надо любить иначе, но я любил ее именно так, потому что иначе любить не умел. А потом ото всех этих событий у меня неожиданно открылся туберкулез, и мне пришлось покинуть Москву, и вернуться обратно в Крым. Если бы я не покинул Москву, я бы непременно умер от туберкулеза, мне и доктора так говорили. А так Крым и его сосны спасли меня от жестокой болезни, и я смог жить дальше, и даже закончил заочно свой институт. Вот, собственно, и вся моя любовная история, случившаяся со мной в этом городе, рассказывайте теперь свою.
   — Хорошо, сказала Наташа, – я не отказываюсь рассказывать. Просто у нас с вами разные истории. Вы рассказываете о том, как вас погубили другие люди, а я хочу рассказать, как я сама погубила хорошего человека.
   — Вы хотите рассказать, как погубили хорошего человека?
   — Да, я хочу рассказать об этом, раз уж пришлось раскрыть мою душу. Я еще никому не рассказывала об этом, и держала в себе, но, очевидно, долго это делать нельзя. Да к тому же вы не тот человек, которому нельзя рассказывать такие истории.
   — Я не тот человек, которому нельзя рассказывать такие истории?
   — Да, вы человек другой, не такой, как все остальные, вам можно рассказать то, что нельзя рассказать всем остальным. Я, например, не решилась бы рассказать такую историю Льву Ильичу, потому что у него на шоу многие раскрывают свою душу. Он вообще потрошит на свом шоу души многих людей, которые искренне поверили ему. А ему верить нельзя, потому что для него главное – это распотрошить душу человека так, чтобы от нее уже ничего не осталось. Так, чтобы из нее потекло на телевизионный экран чистое молоко, перемешанное с человеческим страданием и человеческой кровью Лев Ильич – один из самых страшных людей в Москве, как, впрочем, и Соня, они не просто так нашли друг друга. Я не боюсь об этом говорить вам, потому что вы человек другой, не то, что человек хороший, а просто другой. Я бы, кстати, если уж на то пошло, тоже бы вышла за вас замуж!
   — Вы тоже бы вышли за меня замуж?
   — Да, хотя и заранее знаю, что из этого ничего хорошего получиться не может. Я ведь, когда десять, или немного больше того лет назад впервые приехала в Москву, тоже нашла человека, вроде вас, и даже хотела выйти  за него замуж.
   — Вы хотели выйти замуж за человека, вроде меня?
   — Да, за человека другого, не такого, как все, который первоначально показался мне легкой добычей, потому что он совсем не был защищен от тех пуль, которые я в него посылала. Я ведь на самом деле хищница, и приехала из своей Тамбовской губернии как раз для того, чтобы найти себе в Москве мужа. У нас уже два, или три века существовала в Тамбовской губернии традиция ездить на заработки в ближайшие крупные города, и искать там себе поживы. Наши женщины так последние два или три века себе и говорили: ездить на промысел в большие города, и искать там себе поживы. Потому что все мы были хищницами, хищницами с самого рождения, и только лишь поджидали того часа, когда мы повзрослеем, и сможем покинуть свой дом в поисках законной добычи. Так поступали и наши матери, и наши старшие сестры, и наши бабки, и вообще все женщины в нашем роду. И я тоже не была исключением. Возможно, я даже была хуже других, потому что с детства уже в мельчайших деталях продумала все свои дальнейшие действия. Это может показаться странным, потому что обычно в детстве девочки думают совсем о другом. Они мечтают о прекрасных принцах, живущих в красивых замках, увитых плющом и цветущими  розами, которые стоят на балконе, и машут сверху рукой подъезжающей в карете невесте. Я же была не такой, потому что с детства очень хорошо знала, чего я хочу. Я видела нищету, царящую вокруг меня, видела, как рано постарела моя мать, как быстро спился и умер отец, как постарели и озлобились мои сестры. Я не хотела кончить жизнь так, как они, и должна была действовать решительно, не допуская ни малейшего промаха. Наверное, меня за это и наказал Господь, который, разумеется, все сверху видит, и всегда останавливает тех, кто переходит роковую черту. А я действительно перешла роковую черту, потому что, найдя себе в Москве нужного человека, заранее решила его погубить. Это был тихий и скромный юноша, к тому же поэт, который посвящал мне свои стихотворения, и относился, как к принцессе из какой-нибудь волшебной сказки. А я презирала его за это, потому что не верила ни в волшебные сказки, ни в поэзию, ни вообще  во что — либо светлое и чистое, а верила лишь в то, что моя пожива от меня не уйдет. Я была молода и красива, и мне без труда удалось влюбить в себя моего наивного мальчика. Он по уши влюбился в меня, и выполнял любое мое желание, а я смеялась над ним, и мучила, заставляя отказываться от всего, что ему дорого. О, как изощренно, как нехорошо я его мучила! Я еще в детстве знала, что буду мучить того, кто полюбит меня, потому что так делали и моя мать, и мои сестры, и вообще все женщины в нашем Гнелищеве. И я сначала заставила моего прекрасного принца бросить институт, в котором он учился, а потом порвать все связи с семьей. И он покорно сделал и то, и другое, потому что безумно любил меня, и продолжал посвящать мне свои чистые стихотворения. Но я наложила свой запрет и на это, я заставила его перестать сочинять стихи, хоть это оказалось и не так просто. Поэта ведь может остановить только лишь смерть, я поняла это уже после того, как он умер, не дописав до конца очередное, посвященное мне стихотворение. А тогда, ненавидя его занятия поэзией, я решила замучить его настолько, чтобы он уже не смог ничего написать. Мы жили тогда в какой-то жалкой комнатушке на окраине Москвы, которую снимали, потому что его родители прокляли и его, и меня, и мы не могли жить вместе с ними. Он уже давно нигде не учился, и целыми днями сидел дома, сочиняя свои стихи, в которых по-прежнему признавался мне в любви. Я же работала продавщицей в овощном магазине, и каждый день приходила домой пьяная, приводя с собой своих любовников. Обычно это были грузчики или экспедиторы из моего магазина, или вообще случайные люди, делающие покупки в моем магазине. Я таким образом хотела заставить своего тихого мальчика перестать писать стихи, и сделать его таким же, как все остальные, как грузчики, как экспедиторы, и как мои случайные любовники. Я неожиданно поняла, что моя цель в жизни – это вовсе не поиск мужа в Москве с квартирой и большими деньгами, а нечто совершенно другое. Я вдруг поняла, что мне необходимо кого-то замучить, кого-то настолько чистого, светлого и хорошего, на фоне которого я была всего лишь жалким провинциальным ничтожеством, одной из многих ничтожеств этого мира. Что мучения и погибель – это та программа, которую я должна в жизни выполнить. Что, более того, это та программа, которую должны выполнить все женщины в нашем Гнелищеве. И я выполнила эту программу. Я замучила своего тихого мальчика до такой степени, что он наконец перестал писать стихи, и даже начал смеяться над теми, кто это делает. Он даже начал смеяться над самим собой, презирая себя за то, что был когда-то поэтом. Он начал пить вместе со мной и моими любовниками, и вести тот же образ жизни, что и они. Это продолжалось примерно около года, временами у него в душе опять вспыхивала какая-то искра надежды, и он вновь брал в руки перо, но я всегда жестоко пресекала эти попытки, начиная высмеивать его и мучить еще больше. А потом однажды ночью, заметив свет на кухне, и почувствовав что-то неладное, я увидела его, склонившего голову над листом писчей бумаги. Мой поэт был мертв, он умер в тот момент, когда ночью писал посвященное мне стихотворение, которое, к сожалению, было готово только наполовину. Я говорю к сожалению, потому что, увидев его мертвого, я неожиданно поняла, что люблю его, а также люблю все то, что он в жизни делал. Я неожиданно поняла, что для того, чтобы полюбить человека, мне необходимо замучить его до смерти. Что, более того, это необходимо не только мне, но очень многим другим русским женщинам. Возможно даже, что русская женщина вообще не может полюбить без того, чтобы не замучить кого-то до смерти. Что это проклятие, наложенное неизвестно кем на русскую женщину за какие-то ее тяжкие грехи. Что это злой рок, нависший над русской женщиной, что это ее судьба, ее крестный путь, ее тайное и страшное предназначение. Что, возможно, это предназначение вообще всех женщин мира, — мучить того, кого любишь, и губить его так сильно и так страшно, чтобы смерть осталась для него единственным спасением в жизни. Я думаю, что сама смерть потому и пришла к человеку, что на земле появилась женщина. Что раньше в Эдемском саду смерти не было, а когда там появилась первая женщина, то вместе с ней появилась и смерть. А уже потом смерть разошлась по всему миру, дойдя в конце концов до России, а заодно уж и до нашего Гнелищева, заставляя женщин из него уезжать в города в поисках лучшей доли. Но только они уезжали туда не в поисках лучшей доли, а в поисках тех, кого они обязаны замучить до смерти. И когда я все это поняла, я схватила последнее недописанное стихотворение моего любимого, прижала его к сердцу, и стала рыдать, как только может рыдать русская женщина. Потому что одно из достоинств русской женщины – это умение рыдать на похоронах тех, кого они замучили, и кидаться вслед за ними на еще не засыпный гроб. Это тоже я поняла во время похорон замученного мной поэта. Я поняла, что, замучив его, а потом похоронив, и отрыдав и отголосив на его могиле, я стала наконец настоящей русской женщиной. Что раньше я только лишь готовилась к тому, чтобы стать русской женщиной, но еще не была ей, а теперь стала, и могу наконец оглядеться по сторонам, и попытаться жить дальше. Еще, кстати, я поняла, что Бог в итоге прощает русскую женщину именно за ее рыдания и стоны над гробом замученного ей любимого, и помещает обоих их в рай, где они опять будут вместе. Я знаю, что в раю мы с моим бедным поэтом начнем все сначала. Он опять будет писать стихи, а я буду его вдохновлять, поражая своей красотой, своей кротостью и своей любовью. Но все это будет в жизни иной, а здесь же, в том мире, где я осталась одна, мне суждено еще сорок лет хранить его последнее недописанное стихотворение. Последнее потому, что все другие стихи я заставила его сжечь. Я, кстати, родила от него ребенка, но он не жил долго, и вскоре умер. Родители моего поэта отказали мне в квартире и какой-либо помощи, да я и сама не особо об этом просила их. Я была молода и красива, но я больше не искала себе мужа, потому что лучше моего мертвого поэта не могла найти никого. Я сменила в Москве несколько мест, а потом нашла работу прислугой у Льва Ильича, и надеюсь остаться здесь до конца. Не знаю, как долго это продлится, возможно, одной из его новых жен я не понравлюсь, и она меня выгонит. Возможно даже, что это сделает Соня Любавина. Но и в этом случае я не пропаду, потому что всегда найду работу в Москве. А в свое Гнелищево я никогда не вернусь. Простите меня за эту исповедь, я не знаю, что на меня нашло, потому что так, как с вами, я еще никогда в жизни не разговаривала!
   Она вдруг упала на колени, прижалась к Матвею, и начала рыдать, размазывая по щекам крупные и горькие слезы.
   — Ну полно, полно, — смущаясь, говорил Матвей, машинально гладя ее по голове, — не надо слез, слезами ведь вы все равно никому не поможете. И своему мертвому поэту тоже не поможете, потому что вы уже помогли ему однажды, отрыдав и отголосив на его могиле. А это ведь не те слезы, это слезы другие, это слезы жалости, и вашей и моей. Поверьте, мне очень жалко и вас, и вашего тихого мальчика, потому что я представляю, как ему было плохо с вами. Но в одном вы правы, — в том, что Бог вас простил, и что в будущей жизни вы опять будете вместе!
   — Это правда? – робко спросила Наташа, с надеждой глядя на Матвея, и еще продолжая невольно вытирать с лица слезы. – Вы думаете, что Бог простил меня, и на том свете я со своим поэтом действительно буду вместе?
   — Обязательно будете! – твердо  казал Матвей. – Потому что иначе бессмысленно все, и мучения на земле бессмысленны, и раскаяние человеческое бессмысленно, и сама жизнь человеческая бессмысленна. Вы должны теперь только лишь жить и надеяться, потому что ничего, кроме надежды, у вас уже не осталось. Надеяться, а также верить, что Бог всех нас в итоге простит.
   Они еще долго находились на кухне в таких странных позах: смущенный Матвей, машинально гладящий ее по голове, и сияющая надеждой Наташа, напоминающая кающуюся грешницу рядом с утешающим ее святым.
 
 
 
 
   Г л а в а  с е д ь м а я
 
   Между тем гостей в квартиру прибывало все больше, и все они требовали шампанского по случаю помолвки Льва Ильича и Сони. Поэтому особенно засиживаться на кухне Наташа не могла. Она сама не понимала, что с ней случилось, и почему она открыла свою душу Матвею, которого с самого начала не воспринимала всерьез. Он был для нее очередной игрушкой Льва Ильича, который для своих передач кого только к себе не водил. В квартире у него ночевали и бомжи, и проститутки с Тверской, и непризнанные изобретатели из Калуги и Твери, и ветераны войны, ищущие своих родственников, и находящие их на глазах у миллионов рыдающих телезрителей. Лев Ильич был шоуменом такого высокого класса, что тягаться с ним могла разве что Соня Любавина, которая тоже вытворяла на телевизионном экране всяческие чудеса. Неизвестно, кого водила к себе в квартиру Соня, да это, признаться, в данную минуту Наташу и не интересовало. Ей было необходимо непрерывно открывать дверь, говорить гостям добро пожаловать, угощать их шампанским и бутербродами, да еще и подтирать в ванной и туалете за теми из них, которые слишком увлеклись спиртными напитками. Она хорошо знала такую породу гостей, которые путешествуют с одной презентации и с одной вечеринки до другой, и набивают себе живот и карманы чем только могут, совершенно не стесняясь того, что о них подумают люди. Впрочем, расходы на такого рода гостей заранее были включены в смету сегодняшнего торжества, да и сам Лев Ильич строго – настрого запретил Наташе делать им замечания. Все это было совершенно нормально, все вписывалось в жизнь современной гламурной Москвы, хотя, конечно, и отличалось от того, что видела Наташа в своем далеком Гнелищеве. Впрочем, не таким уж и далеким было это ее родное Гнелищево, ведь власть гламурной Москвы заканчивалась за границами Садового кольца, или, по крайней мере, за границами кольцевой дороги, за пределами которой лежали дикие и не тронутые цивилизацией просторы. О которых мало что было известно участникам сегодняшнего импровизированного торжества. В какой-то момент, когда Наташа уже не могла справляться со всеми делами сразу, она вызвала по телефону двух своих приятельниц, также работающих прислугой в Москве, и они втроем, одетые в кокетливые платья и фартуки, продолжали обносить гостей напитками и закусками. Матвею уже не обязательно было находиться на кухне, и он вышел в просторный холл, где гости ходили, сидели, и даже лежали на полу в самых непринужденных позах. Миша Слоним вместе с Петей уже ушли, отчасти для того, чтобы не травмировать увиденным Петю, а Гоша Ляписов еще оставался, и, судя по всему, оставался надолго. В данный момент он возлежал вместе с хозяином на полу, что-то с азартом с ним обсуждая. Здесь же на полу, покрытым дорогим ковром, возлежала и Соня, а также две участницы ее знаменитого шоу «Предай меня!» Шоу это, как уже говорилось, было даже более популярным, чем последняя телепередача Льва Ильича, в которой встречались близкие родственники, годами не видевшие один другого, и давно уже потерявшие надежду на встречу. Это были две необыкновенно раскрепощенные девицы, одну из которых звали Вера Болотова, а вторую Зоя Обнорская. Знамениты они были тем, что на глазах у миллионов зрителей откровенно раздевались на телеэкране, демонстрируя различные части своего тела и туалета, а также непрерывно предавали одна другую и влюбленных в них молодых смазливых людей. Этих молодых смазливых людей Соня тоже находила, где только можно, и они, как и гости Льва Ильича, частенько ночевали в ее квартире. Впрочем, они были всего лишь статистами, меняющимися от передачи к передаче, а главными звездами были именно Вера Болотова и Зоя Обнорская. Соня чрезвычайно дорожила ими обоими, и даже считала своими подругами, хотя по большому счету подруг у нее не было. Как, впрочем, не было друзей и у Льва Ильича. Увидев Матвея, Мелихов сразу же пригласил его прилечь рядом с ним на полу, потому что все сидячие места были заняты, а стоять посреди постоянно передвигающихся гостей застенчивый Херувимов и сам не хотел.
   — Знакомьтесь, — сказал хмельной и веселый Лев Ильич, — это мой гость из Крыма, Матвей Константинович Херувимов, будущая звезда моего нового шоу!
   — Как интересно, — воскликнула Вера Болотова, — вы придумали для себя новое шоу?
   — Не для себя, а для телезрителей, — поправил ее Мелихов. – Впрочем, без Матвея я бы ничего придумать не смог. Именно Матвей будет гвоздем моей новой программы, которая, думаю, затмит даже вашу знаменитую передачу о предательствах.
   — Затмить передачу о предательствах не сможет никто, — тут же возразила также хмельная Соня, — потому что предательство изначально присуще людям, и они, глядя на телеэкран, просто заново открывают самого себя. Для того, чтобы затмить передачу о предательствах, надо организовать передачу об убийствах. Только убийство в прямом эфире может затмить тему предательства!
   — Что же, возможно, ты и права, и в будущих телешоу будут убивать людей на глазах у миллионов зрителей, — на полном серьезе ответил ей Мелихов. – Но это все дело будущего, хотя, возможно, и не столь далекого. Надо сначала подготовить общественное мнение к такого рода телевизионным убийствам, а пока этого не произошло, требуется нечто иное. Какая-то иная тема, которая была бы не менее интересна зрителям, чем твое довольно уже навязшее в зубах предательство!
   — И что же это за новая тема, не мог бы ты мне пояснить? – скептически спросила у него Соня.
   — Охотно поясню, — ответил ей Мелихов. – Эта новая, и одновременно вечная тема – религия. Точнее – вера человека в Бога, которая в России существовала всегда. Покажите на телеэкране висящего на кресте Иисуса Христа, покажите его с терновым венком на голове, истекающего кровью, и отвечающего на вопросы ведущего, и успех такого спектакля заранее гарантирован. Такое шоу с живым распятым Богом, страдания и раны которого видны в мельчайших подробностях, сразу же привлечет к себе внимание миллионов телезрителей. Рейтинг такого шоу, в котором в прямом эфире можно будет задавать вопросы висящему на кресте Иисусу Христу, будет неизмеримо выше рейтинга всех твоих передач с предательствами и раздеванием на экране. Потому что все твои нынешние уловки – это всего лишь перенесение на телеэкран нравов и разборок молодежных тусовок из подворотни, в которых ты участвовала в недалеком детстве. Я же покажу своим зрителям истекающего кровью Спасителя, я буду задавать ему вопросы о смысле жизни, и о том, что нам всем сейчас надо делать. Более того — любой желающий, присутствующий в студии, сможет задать ему точно такие же вопросы. Это будет сенсация, это превзойдет все, что люди видели до этого, и даже то, о чем они когда-либо мечтали. Я своим небывалым шоу разомкну время и пространство. Я соединю между собой разные исторические эпохи, я совершу такой прорыв в искусстве создания телевизионных программ, который навеки впишет мое имя в анналы мирового шоу – бизнеса. И сделаю я это с помощью Матвея, который идеально подходит на роль Иисуса Христа. Единственно, чего не хватает ему – это огромного деревянного креста, на котором он будет висеть во время очередной передачи, а уж отвечать на вопросы, специально, разумеется, подготовленные, он и сам сможет. Уж что-что, а он умеет это делать!
   — Грандиозно! – захлопала в ладоши Вера Болотова. – Никогда не думала, что можно додуматься до такой грандиозной идеи. Мне всегда казалось, что передача, где я раздеваюсь, и предаю Зою Обнорскую, — это самое лучшее, что когда-либо придумано на телевидении. А можно, я буду играть роль Марии Магдалины в вашем сногсшибательном щоу? Не будет же Матвей висеть на кресте совершенно один, ведь по библейской легенде вокруг креста находились другие женщины, в том числе и Мария Магдалина!
   — Так далеко я не планировал свое новое шоу, – ответил ей Лев Ильич, — но, во всяком случае, если это и случится, то первым кандидатом на роль Марии Магдалины будет безусловно, Соня Любавина. Она прирожденная Мария Магдалина, к тому же не раскаявшаяся, чем, кстати, очень мне нравится.
   — А ты допускаешь, что я когда-нибудь смогу раскаяться? – спросила у него Соня.
   — Если это произойдет, я тебя сразу же брошу, — серьезно ответил ей Мелихов. – Ты мне нравишься именно такой, какая есть, то есть абсолютной грешной, и абсолютно соблазнительной. А раскаявшаяся Соня Любавина никому, в том числе и мне, не нужна. Раскаявшаяся Соня Любавина – это нонсенс, годный разве на то, чтобы уйти в монастырь!
   — Мы все здесь актеры, — сказала, помолчав,  Соня, — но мы не спросили Матвея, согласен ли он играть в этом театре? Быть может, роль Иисуса Христа окажется ему не по силам, и вся эта затея рассыплется, как карточный домик?
   — А ведь и правда, Матвей, — воскликнул Мелихов, — я тебя еще не спросил, по силам ли тебе исполнить роль Иисуса Христа в моем новом шоу?
   — Конечно, по силам, — доброжелательно ответил Матвей. – Я эту роль играл уже не раз, и настолько вжился в образ Иисуса Христа, что очень часто даже боялся признаться сам себе, а не есть ли я и правда Иисус Христос?
   — Вот чудеса! – воскликнула Соня. – Неужели вы говорите правду? Неужели это действительно может быть?
   — Да, — ответил Матвей, — может, и в этом нет ничего странного. После того, как я лишился всего, то есть работы, дома, и даже моего сарая, где я мог спать по ночам, я стал бродягой, и скитался по берегу моря между Ялтой и Черными Грязями. Туберкулез мой тогда еще только начинался, но это предчувствие близкой болезни наполняла душу мою беспричинной тоской, и обостряло до крайности все мои чувства. Я вдруг стал чрезвычайно нетерпимым к разного рода порокам, присущим людям. Я видел насквозь всю мерзость и подлость моих родных Черных Грязей, а также всю мерзость и подлость населяющих их людей. Я стал даже обличать их пороки и их невежество, потому что очень многие из них были порочны и крайне невежественны. Я даже стал проповедовать наступление царства добра и красоты, которое непременно придет на землю, когда царство Черных Грязей будет разрушено. Я даже в деталях описывал это грядущее разрушение Черных Грязей, со всеми ужасами и всеми бедствиями, которые их постигнут. Я даже в деталях описывал все казни, которые падут на этот город, в том числе град  в виде пепла и серы, а также море огня, сжигающее все вокруг. Один раз воскресным днем я зашел в церковь во время службы, и, увидев, как там продавали голубей и испеченные местными матронами вонючие пироги, стал кричать, что это неправильно. Я разбросал все эти пироги по сторонам, а плененных голубей выпустил на волю. Голуби, которых продавали для того, чтобы выпустить их во время свадебных церемоний в небо, взлетели к церковному куполу, и стали носиться там с криками и страшным клекотом, потому что неожиданно оказалось, что это вовсе не голуби, а хищные и враждебные людям птицы. В церкви начался переполох, люди в ужасе устремились к выходу, а священник пред алтарем указывал на меня своим пальцем, и кричал, что я есть слуга дьявола. Но я не был слугой дьявола, я просто хорошо видел притворство и фальшь всех этих молящихся в церкви людей, продающих вместо голубей хищных лесных птиц, и предлагающих вместо покаяния и смирения свои вонючие жирные пироги. Не знаю, как меня не убили во время этого переполоха, хотя тогда все были охвачены ужасом, и мысли об убийстве в их головах еще не возникало. Убить меня они замыслили после, когда успокоились, и поняли, что я для них представляю смертельную опасность. Что недостаточно выгнать меня из школы, поссорить с детьми, лишить дома, библиотеки и даже сарая, в котором бы я мог ночевать по ночам. Что меня необходимо убить, потому что я стал для них проблемой номер один, и вызываю в их душе такую ненависть, которую они еще никогда не испытывали. Именно в это время меня стал звать Царем Иудейским, и искать моей смерти. Но я знал, что умирать от их руки мне еще рано, что я скорее умру от своего туберкулеза, чем от их руки, потому что у них коротки руки убить меня. Я скитался по берегу моря, жил, где попало, иногда в обществе таких же бродяг, как и я, которым тоже по ночам, при свете костра, объяснял, что любовь намного главнее ненависти и всеобщей вражды. Меня и здесь многие ненавидели, хотя, конечно, и любили тоже, потому что того, кто говорит про любовь, нельзя не любить. Меня здесь тоже, вслед за горожанами, стали называть Царем Иудейским, и это прозвище надолго пристало ко мне. Разумеется, я знал, что это всего лишь прозвище, что я вовсе не Иисус Христос, что я обыкновенный человек, который настолько отчаялся, что уже не может молчать. Который, возможно, скоро умрет, и пока этого не случилось, должен раскрыть людям всю свою душу. Очень многие, кстати, принимали меня за Иисуса Христа, и даже целовали мне руки, но я всегда объяснял им, что это не так. Я даже очень часто думал, что уже повис на кресте, хотя со стороны это и не заметно. Поэтому вновь повторить все это у вас в студии для меня не составит труда. Я даже с удовольствием сделаю это, потому что мне многое надо сказать, а носить несказанное в себе я не могу.
   — И что же вы делали после того, как устроили в церкви этот переполох? – спросила у Матвея Вера Болотова. – Чем вы после этого занимались?
   — После этого мне в городе оставаться было опасно, да, если честно, мне и негде было там оставаться. Ни жилья, ни работы у меня там не было, а все, кого я когда-то любил, стали моими врагами. Дети мои уже не были мне друзьями, потому что их родители внушили им, что я их враг. Моя жена, то ли Лизанька, то ли Танечка, на которой меня насильно женили, и которую я сначала считал своей возлюбленной, тоже стала моим смертельным врагом. Потому что она чувствовала свою вину передо мной, и старалась заглушить ее ненавистью. Люди очень часто так поступают, когда чувствуют вину перед кем-либо. Им гораздо легче ненавидеть человека, чем признаться себе, что ты обидел его. Поэтому и мой лучший друг, с которым я провел так много счастливых часов, тоже внушил себе, что ненавидит меня, и очень многое рассказал обо мне горожанам. Он рассказал им о моих привычках и о моей надвигающейся болезни, и они заранее радовались, предвкушая мою смерть. Кроме того, они поняли, что я очень слаб, и не смогу долго скрываться от них. Знал об этом и я сам, и поэтому больше не заходил в город, стараясь проводить время или в одиночестве, или в компании бездомных бродяг. Бездомные бродяги жалели меня, поскольку им нравились мои рассказы о грядущем царстве любви и красоты, и не давали горожанам меня изловить. А сами же черногрязевцы стали мне настолько неприятны, и даже мерзки, что я их иначе, как содомлянами, и не называл
   — Вы называли жителей Черных Грязей содомлянами? – удивилась Зоя Обнорская.
   — Да, потому что я наконец-то понял, чем на самом деле являются Черные Грязи. Я неожиданно понял, что на самом деле это настоящий Содом, родной брат того самого знаменитого Содома, описанного в Ветхом Завете. Я вдруг в малейших деталях увидел, что разницы между Содомом и Черными Грязями нет никакой. Я понял, что есть на свете содомские города, которые настолько погрязли в грехе и пороках, что в итоге непременно погибнут от серы и огня, упавших с небес. Что Господь ненавидит эти содомские города, и заранее, еще, возможно, до начала вечности, планирует их наказание и их погибель. Что такие наказание и погибель происходят для назидания другим людям и другим городам, которые пока еще не стали содомскими. Все это мне вдруг стало так ясно, и так четко видно, словно я смотрел на Черные Грязи через волшебное прозрачное стеклышко, и еще лучше видел грехи его жителей, а также видел близкую их погибель. Содомский грех ведь, это не только, и даже не столько грех телесный, сколько грех нравственный. Это прежде всего грех души, а уже потом грех тела. И то, как жители библейского Содома ходили за Лотом и пришлыми чужаками, желая познать их, означало прежде всего залезть им в душу, и осквернить ее своей подлостью и своей мерзостью. А уже потом это означало осквернить их неестественным совокуплением. Я вдруг понял, что и моя женитьба не то на Катеньке, не то на Лизаньке, как раз и есть такое неестественное совокупление. И моя дружба с моим лучшим другом тоже есть такое совокупление. И толпы жителей Черных Грязей, ищущих меня в разных местах, тоже искали лишь для того чтобы познать в библейском и содомском смысле мою бессмертную душу. Что они уже познали в городе всех, кого можно было познать, в том числе и друг друга, и детей, которых я учил различать красоту и любовь, и всех чужаков, когда-либо к ним приезжавших. Что единственного, кого они еще до конца не познали, это меня, и что когда они это сделают, чаша терпения Господа наполнится до конца, и на город польется поток серы и огня с отверстых небес. Что час познания меня уже близок, и что, скорее всего, познав мою душу, они захотят познать и мое тело.
   — То есть, захотят изнасиловать вас? – зачарованно, глядя на Матвея во все глаза, спросила Соня Любавина.
   — Вот именно, они захотят изнасиловать меня так, как насиловали друг друга, а также всех случайно оказавшихся в городе чужестранцев. Как хотели изнасиловать ангелов, пришедших в дом Лота под видом простых людей. Ибо они были содомлянами, жителями библейского Содома, который вовсе не одинок, и периодически возникает то здесь, то там в разных странах и разных эпохах. Потому что содомский грех вечен, и остановить его может один лишь гнев Божий. Но пока этого не случилось, то есть пока Господь не уничтожил Черные Грязи, я находился в смертельной опасности. Потому что я хорошо знал, что не смогу пережить насилие надо мной. Мне даже обычный поцелуй с трудом удавалось переносить, и до вчерашнего дня у меня таких поцелуев в жизни было всего лишь два. А уж изнасилование, то есть насилие над собой в самой последней степени, я бы подавно не перенес. Я бы или тут же умер  от ужаса, или наложил на себя руки. А мне не хотелось налагать на себя руки, потому что это тяжкий грех перед Богом. И тогда я решил как можно быстрее по-настоящему заболеть туберкулезом, наивно полагая, что содомские жители Черных Грязей не осмелятся насиловать туберкулезника. Боже, каким же я был наивным!
   — Что вы имеете в виду? – спросил давно уже протрезвевший Мелихов.
   — Я имею в виду, что мое наивное желание по-настоящему заболеть туберкулезом, чтобы меня не тронули, было именно наивным, причем наивным до крайности. Для содомских жителей желание познать кого-либо больше любых предостережений и любых опасностей. Даже если бы я был болен чумой, или СПИДом, это бы нисколько не остановило их в желании наконец-то познать меня. Содомский грех на то и содомский грех, что он не сдерживается никакими запретами и никакими доводами рассудка. Слава Богу, что я это понял достаточно быстро, все еще оставаясь невинным, потому что, потеряв свою невинность, я бы вместе с ней потерял бы и свою жизнь!
   — Так вы до сих пор невинны? – с каким-то сладострастием, хищно глядя на Матвея, спросила Соня.
   — Как спящий младенец, видящий радужные сны, и предполагающий, что жизнь абсолютно прекрасна, и наполнена одним лишь благоухающим материнским молоком, — ответил ей Матвей.
   — И ничего, кроме двух поцелуев, у вас в жизни серьезного не было?
   — Если не считать невинных Петиных поцелуев, которые не в счет, то не было, — ответил ей Матвей.
   — Ах, как бы я хотела познать вас! – неожиданно, помимо воли, вырвалось у Сони.
   — И я! – вслед за ней воскликнула Вера Болотова.
   — И я тоже! — повторила за ними Зоя Обнорская.
   — Если вы познаете Матвея, вы тем самым потеряете его, — резонно возразил им Мелихов. – А вместе с тем погубите и мое еще не родившееся шоу. Познавайте лучше своих смазливых юнцов на вашей предательской передаче, а Царя Иудейского оставьте в покое!
   — Какое красивое имя – Царь Иудейский! – воскликнула Соня. – Можно, я буду звать вас теперь Царем Иудейским?
   — Можно, — ответил Матвей, — тем более, что после того, как я стал обличать содомскую сущность Черных Грязей, меня так все стали звать. Меня уже не звали Матвеем Херувимовым, а звали Царем Иудейским, хотя, конечно, все по разным причинам.
   — Все по разным причинам? – спросил Лев Ильич.
   — Да, все по разным причинам. Одни в насмешку и по злобе, желая наконец-то познать меня, а другие из-за любви ко мне. Именно из-за тех, кто любил меня, я и смог продержаться в окрестностях Черных Грязей так долго. Правда, это были в основном нищие, бродяги, и падшие женщины.
   — Это были нищие, бродяги, и падшие женщины? – удивилась Соня.
   — Да, в Крыму, на берегу теплого моря, всегда необычайно много нищих, бродяг, и падших женщин. Неизвестно даже, кого там больше, бродяг, или падших женщин, мне кажется, что вторых все же намного больше. Падшие женщины меня, кстати, особенно защищали, а потом, когда я наконец-то заболел своим туберкулезом, и жил над морем в сосновом лесу, носили мне еду и вино.
   — А вы пили вино?
   — Да, немного. Я привык в обществе падших людей пить вино, а потом, когда начал болеть, мне это даже помогало бороться с туберкулезом. Туберкулез ведь побеждают не лекарства и не врачи, а светлые чувства больного, и вера его в лучшее будущее. Вино в небольших количествах, именно вино, а не водка, помогали мне верить в себя, и знать, что я в итоге одолею болезнь. Я шесть месяцев, начиная с весны, и кончая осенью, жил в своем сосновом лесу, и боролся с туберкулезом. Это меня и спасло, потому что, если бы я болел зимой, я бы ни за что не смог выжить. Теплый климат, сосны, вино, и падшие женщины помогли мне выжить, и одолеть свой туберкулез. Временами, когда мне становилось лучше, я спускался из своего сосняка на берег, и обличал низость Содома, который теперь назывался Черные Грязи. А потом уже рассказывал всем о будущем царстве красоты и любви. Эти рассказы ничем не отличались от тех разговоров, которые я вел когда-то со своими детьми. Ведь бродяги, нищие и падшие женщины такие же дети, только выглядят по-другому. А в душе это сущие младенцы, и тоже, между прочим, считают, что весь мир наполнен, как амброзией, сладчайшим и благоухающим материнским молоком.
   — А вы тоже так считаете? – спросила Вера Болотова.
   — Разумеется, — ответил Матвей. – Только это молоко от Бога, а все прочее, все мерзости Содомов и Черных Грязей – от погубителя человеческого рода. К несчастью, даже одной капли содомского греха достаточно, чтобы осквернить целый сосуд, наполненный драгоценным божественным молоком.
   — Как достаточно ложки дегтя, чтобы испортить бочку с медом? – спросила Зоя Обнорская.
   — Да, как достаточно ложки дегтя, чтобы испортить бочку с медом! – на полном серьезе ответил ей Матвей.
   — В таком случае, за младенцев, и за то вино, которое они пьют! – воскликнул Мелихов, поднимая кверху бокал с шампанским.
   — Что, кто здесь говорит о вине? – вдруг очнулся от сна задремавший ненадолго модельер Гоша Ляписов. – Я тоже не против вина, и присоединяюсь к тосту хозяина!
   Все засмеялись, и с удовольствием выпили, в том числе и Матвей, рассказ которого его довольно-таки утомил. Он вообще был утомлен событиями последнего времени, в том числе и бегством своим в Москву, и этими странными знакомствами, которые неожиданно свалились на него. Для него словно бы ничего не кончилось и ничего не изменилось. Все события последних лет, так страшно и так глубоко пережитые им, сконцентрировались в виде рассказов, которые он представлял на суд своих новых слушателей. Он еще не знал до конца, кто были эти его новые слушатели. Были ли они его друзьями, или его врагами, и надо ли было ему опасаться их, или, наоборот, доверять этим новым друзьям? Одно он знал наверняка, — то, что это были перемены, которых он так долго ждал,  так долго молил, и которые наконец-то пришли к нему. Он уже отчаялся вернуться в Москву, которую так давно потерял, и о которой вспоминал, как о давно прошедшем прекрасном сне. В котором было все: и любовь, и отчаяние, и безнадежность, и тот единственный поцелуй, с которым он жил долгие годы. Поцелуй, который единственный и хранил его от забвения. Он вдруг оглянулся вокруг, и с ужасом увидел то, что его окружает. Какие-то странные люди ходили, сидели, и лежали вокруг, больше похожие не на людей, а на вылезших из-под земли бесов. Ярко одетые, со странными прическами, иногда напоминающими карикатуры на обычных людей, а зачастую просто убор циркового клоуна. Странные повадки, странные телодвижения, ухмылки и взгляды, странные двусмысленные телодвижения, которыми они одаривали один другого. Странная смесь мужского, женского, и вообще бесполого, постыдно выставляемая на показ. И все это пришло на помолвку его нового друга, Льва Ильича Мелихова? И со всем этим он теперь вынужден жить? К счастью, в самый последний момент, когда Херувимов совсем было решил, что он уже умер, и за какие-то свои грехи попал в ад, и находится среди падших грешников, спокойный голос Льва Ильича раздался рядом с ним, и сразу же все объяснил.
   — Привыкайте, Матвей, ведь мы с вами теперь партнеры, и должны делить вместе все издержки и все тяготы нашей профессии. Что поделаешь, — шоу – бизнес есть шоу – бизнес! Без этих людей в нашем деле не обойтись, хотя многие из них не стоят и корки от апельсина, который они в данный момент едят. Разумеется, все это я говорю вам на ухо, потому что сказать это вслух означало бы поднять такую бурю эмоций, которая бы погубила бы и меня, и всю мою карьеру. Кроме того, как ни странно, некоторые из этих людей числятся в моих друзьях, других же я вообще вижу впервые!
   — О чем вы там секретничаете? – с любопытством спросила Соня Любавина. – Говорите громче, нам тоже хотелось бы узнать все ваши тайны!
   — В таком шуме не имеет значения, говорить вслух, или на ухо, здесь все равно никто ничего не услышит. – С улыбкой ответил ей Мелихов. – Удивляясь, как мы смогли так долго беседовать в этом бедламе!
   — В таком случае, пойдемте в твой кабинет, там мы хотя бы на время останемся в одиночестве.
   — В кабинет, так в кабинет, — сразу же согласился Лев Ильич, – я сам уже устал кричать, вместо того, чтобы говорить спокойным нормальным голосом.
   Вся компания, то есть Мелихов, Соня, Матвей, модельер и обе девицы встали, и отправились в кабинет Льва Ильича. Бдительная и все замечающая Наташа сразу же все поняла, и тут же принесла туда напитки и закуски. Кабинет Мелихова, как тотчас же отметил Матвей, мало чем отличался от остальных помещений его квартиры. За исключением, пожалуй, массивного письменного стола, за который Лев Ильич сразу же уселся, здесь мало что говорило о высоких духовных исканиях. И, кроме того, в кабинете не было ни одной книги. Это было и понятно, при том бешеном ритме жизни, который вел шоумен, ему было некогда не то, чтобы читать, но даже хотя бы изредка брать в руки книгу. Он пользовался или теми знаниями, которые почерпнул из книг в молодости, или теми обрывками знаний, которые носились в воздухе, или еще оставались в головах окружающих его людей. Все это было весьма примитивно, и весьма поверхностно, но именно это составляло сущность шоу – бизнеса, а также сущность гламура. И тот, и другой был несовместимы  с книгами. В конце концов все уселись, и даже улеглись в разных местах, и Соня тут же потребовала:
   — Итак, приступим к раскрытию тайн!
   — О каких тайнах ты говоришь, дорогая? – притворно удивился хозяин квартиры.
   — О тех, о которых вы секретничали с Царем Иудейским! Рассказывайте немедленно, о чем вы с ним говорили?
   — Очевидно, о материнском молоке, о котором я слышал в пол – уха, когда спал в холле среди всего этого бедлама и шума, — улыбнулся модельер Гоша Ляписов.
   — Или о двух поцелуях, — сказала Вера Болотова. – об одном из которых нам известно, а другой тщательно скрывается по какой-то тайной причине!
   — Да, Матвей, расскажите, пожалуйста, об этом втором поцелуе, все это так романтично, что я просто умираю от нетерпения! – со своей стороны попросила Зоя Обнорская.
   — Собственно говоря, о благоухающем молоке, льющемся с небес, которое является всего лишь красивой метафорой, то есть о бесконечной небесной истине, я уже рассказывал сегодня, да и вообще много рассказывал в Крыму тем, кто соглашался меня слушать. Здесь мне добавить нечего. А о втором в моей жизни поцелуе я уже говорил вашей Наташе, и мне не хотелось бы вновь к этому возвращаться. Тема эта очень для меня болезненная и интимная.
   — И когда только Наташа успевает выслушивать исповеди моих гостей? – поморщился недовольно Мелихов. – Видимо, я недооценивал ее способности, и мне теперь надо или повысить ей жалованье, или выгнать на улицу с волчьим билетом!
   — Ни в коем случае не делайте этого, — взмолился Матвей, — потому что эта женщина очень трудной судьбы, которой пришлось испытать много бед и несчастий. И, кроме того, она всецело предана вам, и другой такой преданной служанки вы в Москве уже не найдете!
   — Это самая лучшая характеристика, которую я когда-либо слышал, — серьезно ответил Мелихов. – Торжественно обещаю, что не трону Наташу, и не буду искать ей замену. Более того – сегодня же повышу ей жалованье. Но и вы, Матвей, тоже не сможете отвертеться. Хотите, или нет, но придется вам рассказать об этом втором загадочном поцелуе в вашей жизни!
   — Да, Царь Иудейский, придется вам все рассказать, — воскликнула, подавшись вперед, Соня, глядя на Матвея давешним хищным взглядом, который так еще недавно не на шутку его испугал. – А если не расскажете, придется мне самой вас поцеловать!
   — И мне! – тут же воскликнула Вера Болотова.
   — И мне тоже! – присоединилась к ним Зоя Обнорская.
   — Предупреждаю, — добавила Соня, — что некоторые люди от моих поцелуев умирают на месте!
   — Подтверждаю правдивость этих слов, — тут же отозвался из-за своего стола Мелихов. – Поцелуи Сони смертельны, после них или умирают на месте, или предлагают ей руку и сердце!
   — Или откупаются пригоршней бриллиантов, — добавила Соня, — если они у счастливцев, разумеется, есть!
   — Или стреляются от несчастной любви! – добавила масла в огонь Вера Болотова.
   — Или уходят в монастырь, а то и в изгнание, — мрачно глядя на Матвея, и еле сдерживая смех, тихо произнесла Вера Обнорская.
   — Ну что же, — ответил не на шутку испуганный Матвей, который воспринял эти откровения на полном серьезе, — рассказывать, так рассказывать, хоть и не хотелось мне этого делать. Речь ведь идет о том, почему я в свое время покинул Москву, и вернулся обратно в Крым, в свои родные Черные Грязи. Я уже говорил, что поступил в Москве в педагогический институт, и жил здесь в общежитии, в обществе моих сверстников, которые очень быстро разобрались, кто я такой. Люди вообще, и особенно люди молодые, очень быстро понимают, кто я такой, и одни относятся ко мне снисходительно, и даже жалеют, а другие пытаются меня высмеять, или даже унизить. Не хочу сказать, что в общежитии меня унижали, скорее наоборот, ко мне относились снисходительно, и я частенько сидел в уголке в какой-нибудь веселой компании во время студенческой пирушки, и даже выполнял разные мелкие поручения. Так, я охотно ходил по ночам за вином, и даже благодарил за это тех, кто меня посылал, потому что узнал и полюбил ночную Москву. Я полюбил ее ночные площади и проспекты, полюбил полночные московские троллейбусы, на которых частенько путешествовал до конечной остановки, и возвращался домой только к утру. Да, я был самым тихим и незаметным человеком в веселых компаниях, и на меня мало обращали внимания, относясь или как к дурачку, или как к мальчику на побегушках.  Меня это даже совсем не злило и не волновало, меня вообще в то время мало что злило и волновало, потому что я знал, что относятся ко мне не по злобе, а скорее по непониманию и невежеству. Иногда меня пытались разыгрывать, но все это тоже было невинно, и не доставляло мне особых хлопот. Так продолжалось до тех пор, пока меня в шутку не решили женить на одной девушке, очень тихой и очень скромной, почти такой же тихой и скромной, как я сам.
   — Выходит, в Крыму вы женились уже второй раз, — спросил Мелихов, — а в Москве в первый?
   — Женитьба в Москве была ненастоящая, шутовская, выдуманная от начала и до конца. Она была, как принято сейчас говорить, виртуальная. Это был отчаянный студенческий розыгрыш, который я, однако, воспринял на полном серьезе. И точно так же восприняла его та тихая девушка, которую выбрали мне в жены. Не знаю, что на меня нашло, я был словно в состоянии некоего гипноза, и покорно, выполняя приказы своих ошалевших от озорства товарищей, играл роль жениха и мужа. Я становился на колени, протягивал своей избраннице цветы, говорил слова любви, клялся в верности, и предлагал стать моей женой. И, что самое странное, то же самое делала и она. Теперь, спустя много лет, часто думая об этом, я совершенно уверен, что брак этот совершился не на земле, а на небесах. В нем не было совсем ничего земного, не было даже того, что было в моем крымском браке, он был весь пронизан каким-то неземным призрачным сиянием, словно бы совершался не при свете Солнца, а при свете Луны. Это призрачное сияние потустороннего мира исходило прежде всего от моей невесты, имя которой я говорить не хочу. Да, впрочем, я и не могу его назвать, потому что забыл. В ней уже и до этого было мало земного, а во время нашего виртуального бракосочетания она и вообще словно бы ушла по лунной дороге куда-то в неясные бесконечные дали. Кстати, через несколько дней после этого она умерла. Но тогда и я, и, безусловно, она, восприняли все очень серьезно. Мы понимали, что обручились навеки, и скрепили наш союз одним-единственным поцелуем. О, этот поцелуй жжет до сих пор мои губы! Я чувствую это тихое и почти неслышное прикосновение к ним, словно бы рассеянный лунный свет коснулся их совершенно случайно, скользнул, и исчез в неизвестной дали. Это был первый, и самый главный поцелуй в моей жизни, и главнее его у меня уже никогда не будет. А второй раз меня поцеловала моя земная жена, и кроме этих двух поцелуев у меня в жизни ничего не было, если, конечно, не считать невинных Петиных шалостей. Да еще, пожалуй, невинных шалостей моих крымских детей, когда они еще любили меня, и иногда от избытка чувств целовали мимолетно в щеку. Но эти поцелуи были земными, а тот единственный поцелуй был небесным, и для меня он на всю жизнь останется главным. Я, кстати, после этой шутовской свадьбы свалился в жестокой горячке, а когда вышел из нее, то заболел туберкулезом, и мне пришлось покинуть свой институт. Если бы не было этой импровизированной свадьбы, и этого тихого небесного поцелуя, я бы, очевидно, остался в Москве, и работал бы сейчас учителем где-нибудь в Выхино, или Останкино. Но судьба распорядилась иначе,  этот первый поцелуй в моей жизни заставил меня заболеть, и вернуться в Черные Грязи. Второй поцелуй тоже закончился туберкулезом, и моим последующим бегством в Москву. Думаю, что третий поцелуй окончательно убьет меня, и я встречусь на небесах с той тихой и молчаливой девушкой, имя которой не хочу говорить.
   — Удивительно, воскликнула Соня Любавина, — вы, Царь Иудейский, словно бы тот заколдованный принц, до которого нельзя дотрагиваться, чтобы расколдовать его от тысячелетнего сна! Но это же неправильно, это нарушает все жизненные и сказочные каноны! Выходит, что даже если найдется принцесса, которая полюбит вас, и захочет поцеловать, чтобы вернуть к жизни, ей нельзя будет этого сделать?
   — Выходит, что так, – смущенно улыбаясь, ответил Матвей. – Извините, что не оправдал ваших ожиданий, но я не тот принц, которого можно расколдовать, чтобы разбудить от тысячелетнего сна. Если меня кто-нибудь поцелует, я тут же умру.
   — Но мне так хочется это сделать! – не в силах уже сдерживаться, воскликнула Соня.
   — И мне! — вслед за ней воскликнула Вера Болотова.
   — И мне! – по установившейся уже привычке подхватила Зоя Обнорская.
    — Сдерживайте свои плотоядные привычки, — строго сказал им Мелихов. – Матвей не по зубам вам, ищите добычу в других местах, а его оставьте в покое! Пусть он останется нерасколдованным принцем из волшебной сказки, которая, возможно, еще не написана.
   — Или написана, но содержится в тайной книге, хранящейся за семью замками в глухом и таинственном месте, — рассмеялся Гоша Ляписов. – Вы, Матвей, обязательно приезжайте ко мне в студию, мы вам придумаем совершенно новый костюм, более подходящий к вашему образу нецелованного принца. Если все получится так, как я задумал, в будущем году вся Москва будет ходить в одежде «а-ля Матвей Херувимов». Женщины будут носить платья лунных невест, а мужчины — костюмы нецелованных принцев. Мы с вами, Матвей, заработаем миллионы, и вам уже не надо будет возвращаться в ваши Черные Грязи!
   — Ему и так не надо уже возвращаться в свои Черные Грязи, потому что он тоже заработает миллионы на моей передаче, – резонно возразил Лев Ильич. – И, кроме того, его нынешняя одежда тоже выглядит неплохо, я, между прочим, лично ее покупал!
   — Ну вот, Царь Иудейский уже пошел по рукам. И это всего лишь на третий, или четвертый день по приезде в Москву! — весело воскликнула Соня.
   — На пятый, — уточнил Матвей, — пошел уже пятый день от моего приезда.
   — Пусть пятый, — упрямо возразила Соня, — но все равно это очень стремительное начало. Даже у меня не было такого стремительного начала!
   — Это потому, что он Царь Иудейский, а ты всего лишь Соня Любавина, чувствуешь разницу? – С ехидной улыбкой спросил Мелихов.
 
 
 
 
   Г л а в а  в о с ь м а я
 
   В дверь к ним, между тем, уже не раз стучали, гости требовали общения, они хотели взглянуть на двух обрученных, но Мелихов каждый раз делал успокаивающий знак рукой, и разговор продолжался дальше.
   — Не обращайте на них внимания, — сказал он своим собеседникам, — в конце концов, сегодня наше торжество, а не всего этого набежавшего сброда. Не понимаю, как мы могли разговаривать в холле при таком несусветном гаме?
   — Это потому, что разговор был интересный, — сказал Гоша Ляписов. – Во время интересного разговора обостряются все чувства, и человек уже не обращает внимания на то, что происходит вокруг. У меня самого такое в жизни бывало не раз.
   — И все-таки я чего-то не понимаю, — воскликнула вдруг Соня. – Я не понимаю, Царь Иудейский, кого вы больше любите: меня, или свою молчаливую невесту, имя которой нельзя упоминать вслух? Ведь сейчас вы приехали в Москву именно из-за меня, а не из-за нее!
   — Я больше люблю ее, — тихо ответил Матвей, не поднимая глаз на Соню, — потому что она моя небесная невеста, и наш брак совершился на небесах. А вы, Соня, вся земная, хотя и небесная, конечно, тоже, именно поэтому я и считаю вас мистическим воплощением России. Россия ведь мистическая страна, она вся земная, и вся небесная одновременно. Она существует словно бы в двух измерениях, и здесь, на русской бесконечной земле, и там, на бескрайних небесных пажитях, по которым гуляет Бог  в окружении своих белых ангелов. Я так устроен, что не могу любить земное больше, чем небесное, но это не значит, что моя любовь к вам чем-то хуже, чем к моей молчаливой невесте. Она вовсе не хуже, но она земная, а та, другая, небесная. Но и земной любовью, так, например, как любит вас Лев Ильич, я тоже любить не могу. Вся моя земная любовь заключается в двух поцелуях, и большего счастья мне на земле не отпущено. Большего счастья я здесь просто не вынесу. Поэтому я буду продолжать любить вас издали, как бы исподтишка, и надеюсь, что Лев Ильич на меня за это не будет сердиться.
   — Разумеется, не  буду, — успокоил его Мелихов. – Я ничуть не против виртуальной любви, тем более, что половина России виртуально влюблена в Соню уже долгие годы. И, между прочим, тоже из других городов приезжают на нее поглазеть. Так что вы, Матвей, вовсе не первый провинциал, который пленился красотой и известностью моей прекрасной невесты!
   — Я пленился вовсе не ее красотой и известностью, — так же тихо, не поднимая глаз, ответил Матвей, — а тем, что находится у нее в душе. Она, возможно, сама еще не знает, что находится у нее в душе, а когда узнает, станет совершенно другой. Я это хорошо знаю. У меня, когда я жил в своем сосновом лесу, болея туберкулезом, появилось совершенно особое знание. Туберкулез ведь, это такая болезнь, особенно когда знаешь, что ты непременно умрешь, которая обостряет все твои мысли и чувства, и дает тебе силу видеть невидимое. Особенно перед самым концом, когда ты знаешь, что смерть уже стоит рядом с тобой, и ты ничего не можешь сделать, чтобы спрятаться, и убежать от нее. От смерти уже нельзя убежать, если она пришла, и стоит рядом с тобой. Одни во время такого прихода смерти испытывают небывалое спокойствие, ибо они уже не в силах терпеть муки неудавшейся жизни. Они спокойно уходят туда, куда предлагает идти им смерть, беря ее за руку, и чувствуя, как же она костлява и холодна. Другие же пытаются от нее убежать, но, разумеется, безуспешно.
   — А на что похожа смерть? – поинтересовался Гоша Ляписов. – Всегда хотел спросить у кого-то об этом. Правда ли, что она похожа на отвратительную старуху?
   — Правда, – ответил Матвей. – Ведь смерть символизирует распад и прощание с жизнью, прощание с тем, что олицетворяет радость жизни и весенние первоцветы на зеленых цветущих лугах. Смерть не может быть юной красивой девушкой, у которой впереди встреча с любимым, рождение детей, и долгая счастливая жизнь до самого гроба. То, что существует по эту сторону гроба, олицетворяется зелеными лугами, покрытыми весенними первоцветами, и гуляющими по ним юными цветущими девушками. А то, что существует по ту сторону гроба, имеет облик старухи, опирающейся на отшлифованный и потемневший от времени посох. Согнутая старуха с клюкою, а иногда даже с косою – это вовсе не выдумки слишком впечатлительных художников и поэтов. Это вовсе не красивая метафора. Смерть именно так и выглядит.
   — И вы тоже видели смерть? – спросила Вера Болотова.
   — Да, видел, — ответил Матвей, — и просил не забирать меня так скоро, потому что я еще не готов. Я еще не был готов умереть, хотя внешне и казалось, что жизнь моя уже не имеет смысла. Что несчастья и бедствия, свалившиеся на меня, так велики, что стольких несчастий и бедствия человек вынести просто не в силах. Что все, что мог, я уже в жизни совершил, и не важно, что я проиграл, важно, что я пытался бороться, и верил в свои собственные идеалы. Я все это говорил смерти, но она только молча стояла рядом со мной, показывая всем видом, что пора уже уходить. И тогда я привел ей свой последний аргумент.
   — Вы привели ей свой последний аргумент? – тихо спросила Зоя Обнорская.
    — Да, я привел смерти свой последний аргумент, на который, как ни странно, она согласилась. Я знал, что аргументы о жизни, которую я так любил, и которая так прекрасна, на смерть не подействуют. Аргументы о жизни могли бы подействовать на саму жизнь, но смерть они разжалобить не могли. И тогда я привел свои смертельные аргументы.
   — Вы привели свои смертельные аргументы? – так же тихо, крайне смущенный, спросил Мелихов.
   — Да, я привел ей свои смертельные аргументы. Точнее, один смертельный аргумент, против которого она устоять не смогла. Я сказал, что перестал любить людей, и теперь их искренне ненавижу. И это, как ни странно, была чистая правда. Я перестал любить жителей Черных Грязей, и призывать их поверить в любовь и красоту, я понял, что они содомские жители, и что любовь вместе с красотой им не нужна. Я вдруг осознал, что Черные Грязи – это Содом, и что наказание для него будет точно такое же, как и для настоящего Содома. И тогда я стал ненавидеть жителей Черных Грязей, и молить Господа пролить на этот город дождь из серы и безжалостного огня. Я даже стал придумывать в уме разного рода пытки, которым бы я подверг жителей этого города, и поделился этими пытками со смертью. И смерть отступила, потому что пытки и ненависть были ей любы, потому что она не могла забрать с собой родственную ей душу, которая желала смерти окружающим людям. И я жил в своем ельнике, продолжая ненавидеть жителей Черных Грязей, и придумывая для них самые неимоверные пытки. О, какие же неимоверные пытки я для них придумывал! Думаю, что и средневековые палачи не придумывали для своих жертв такие неимоверные пытки! Я сам на какое-то время стал палачом, хотя, конечно же, и не реальным, а виртуальным, но палачом безжалостным и беспощадным. В моих виртуальных, и в то же время реальных пытках не было места жалости. Я одинаково посылал на мучение и мужчин, и женщин, и стариков, и даже детей. Даже тех детей, которые еще недавно любили меня, и которым я рассказывал о любви и красоте этого мира. Даже детям нельзя было просить у меня пощады, даже тем из них, которые недавно еще одаривали меня своими мимолетными поцелуями! Я даже стал, спускаясь из своего ельника вниз к морю, проповедовать зло бродягам и падшим женщинам, которым недавно только проповедовал любовь и добро. И многие из них в ужасе бежали прочь, не ожидая такой перемены, хотя многие, разумеется, и остались. Многих людей привлекают пытки и ненависть, именно поэтому реальные пытки и существуют в мире. И именно поэтому ненависть разрушает здесь то, что создают красота и любовь. Но, странное дело, ненавидя, и проповедуя виртуальны казни и пытки грешников, я чувствовал, что это мое состояние не может продолжаться долго. Что смерть  через какое-то время опять придет за мной, и протянет мне свою костлявую руку. Что я вовсе не обманул ее своей ненавистью и своими казнями, что смерть вообще обмануть невозможно. Что множество гордецов и слепцов вроде меня, и даже за тысячелетия до меня, пытались обмануть смерть, но у них ничего из этого не получилось. Что требуется нечто совершенно новое, способное хотя бы на время обмануть смерть. И когда я это наконец-то понял, я опять полюбил жителей Черных Грязей. Я полюбил их вопреки всему, вопреки даже тому, что они грешники, что они содомляне, и что они жестоко гнали меня, и даже искали моей смерти. Именно потому, что они искали моей смерти, именно за это я и полюбил их особенно сильно. И вот именно этого последнего аргумента, аргумента любви, смерть и не смогла вынести. Она отступила от меня, и я смог полностью выздороветь, избавившись от своего туберкулеза. Ну и, разумеется, крымский воздух и крымские сосны тоже мне помогли. Без крымского воздуха и крымских сосен все было бы гораздо сложнее. А уж после того, как я выздоровел, и вновь всех полюбил, ко мне вернулись и мои беглые из числа бродяг и падших женщин, которым я вновь рассказывал о красоте и любви. Я даже смог ненадолго время от времени появляться в своих Черных Грязях, жители которых хоть и искали моей смерти, но уже не так рьяно, как раньше. Однажды, проходя мимо витрины какого-то магазина, я увидел в телевизоре Соню Любавину, и сразу же понял, что это символ России. Я понял, что раз я здоров, то должен поехать в Москву, и увидеть ее. Я знал, что здоровье мое временное, что просто за мою любовь мне подарили немного жизни, и что долго так продолжаться не может. Поэтому я на чудом попавшие в мои карманы деньги купил билет до Москвы, и через пару дней был на Курском вокзале. Но, разумеется, зная, что назад я уже не вернусь, я съездил попрощаться с Ялтой.
   — Вы съездили попрощаться с Ялтой? – спросил Мелихов.
   — Да, я съездил попрощаться с моей спасительницей Ялтой. С той Ялтой, которая всегда спасала меня в самые черные дни, и служила для меня самой последней отдушиной. Я опять гулял по ее набережной, опять смотрел на огромные океанские корабли, стоящие на ее рейде, и вдыхал полной грудью чистый ялтинский воздух. Я опять смотрел на синие, поросшие соснами горы, окружавшие со всех сторон город, и улыбался идущим навстречу мне людям. Я был свободен, здоров, и счастлив до последней возможности. До такой возможности, до какой только и может дойти человек в своем невозможном счастье. И когда мое счастье достигло своего последнего предела, который переходить было нельзя, поскольку за ним находилось несчастье, я повернулся, и уехал назад в свои Черные Грязи. А уже из них поехал в Москву.
   — Скажите, Царь Иудейский, — спросила Соня, — а Ялта тоже была содомским городом, как и ваши родные Черные Грязи?
   — О нет, — воскликнул Матвей, — Ялта вовсе не была содомским городом, хоть и находилась совсем рядом с Черными Грязями! Содомские ведь города очень древние, они и накопили в себе так много греха именно из-за своей древности. Чем древнее город, тем более вероятности, что он станет содомским. А Ялта вовсе не древний город, она хоть и прекрасна, но очень неглубока, в ней нет даже собственных легенд, которых очень много в моих Черных Грязях. В Ялте всего полторы легенды: одна легенда о Золотом Пляже, и пол легенды о том, откуда пошло имя «Ялта»? О том, что моряки, икавшие в бурю спасения, увидели берег, и закричали: «Ялос! Ялос!» Что, собственно говоря, и означает «берег». Вот и вся половинка легенды, поскольку на всю легенду она не тянет. Но и прекрасно, что не тянет, поскольку Ялта еще не успела настолько состариться, чтобы стать содомским городом. В ней все юно и свежо, в ней все прекрасно, и вовсе нет той затхлости, которая есть в Черных Грязях. Той затхлости долго непроветриваемой комнаты, в которой лежит безнадежно больной человек. Глубина Ялты – это глубина чеховского рассказа «Дама с собачкой», ничего более глубокого в ней вы не найдете. Чехов осенил своим присутствием Ялту, и заранее, возможно даже на века, задал Ялте ее глубину. Ялте не нужно становиться глубокой, иначе она перестанет быть тем, чем она есть. Ибо глубина не всегда означает благополучие. В Черных же Грязях глубина до центра земли, до самого ада, до самого последнего и глубокого его круга. Именно поэтому Черные Грязи и являются содомским городом. Этот город пророс своими корнями до самого ада, и ад из-под земли вышел наружу. Удивительно, но в смысле литературы погружение в ад вовсе не означает погибель. Вовсе нет! Ибо, как ни странно, как ни парадоксально, ад рождает столько легенд и мифов, что их здесь просто некому записать. Легенды и мифы здесь просто валяются под ногами в черной грязи, и их надо просто не лениться поднимать из этой грязи. Как золотые самородки, щедро разбросанные чьей-то невидимой рукой. Я сам записал несколько десятков местных легенд, и, уверяю вас, они настолько прекрасны, что могут поспорить с легендами Древней Греции! Они у меня все в тетрадке, которая у меня с собой, и я вам их, возможно, когда-нибудь прочитаю.
   — Удивительно то, что вы рассказываете, — сказал Гоша Ляписов. – Все это рождает в моей голове такие дизайнерские мотивы, что они, возможно, произведут фурор в моде следующего сезона. Вы, Матвей, настоящий революционер, причем во всех областях сразу. Я даже не берусь сказать, в какой области вы не являетесь революционером.
   — Я не революционер, — скромно, не поднимая глаз, ответил Матвей, — я был когда-то революционером, когда учил своих детей любить красоту и любовь, но понял, что это бессмысленно. Не красоту и любовь любить бессмысленно, а быть революционером бессмысленно. Хотя и не быть им тоже нельзя. Это парадокс, из которых все вокруг состоит. И любовь, между прочим, тоже парадокс. Потому что для того, чтобы спастись от смерти, надо полюбить своих главных врагов. И красота тоже парадокс, потому что самые красивые явления и предметы внутри настолько отвратительны и безобразны, что кажется, будто они покрыты трупными пятнами!
   — А красота сможет спасти мир? – неожиданно спросила Вера Болотова.
   — Спасти мир может любовь, — ответил Матвей, — и ничего кроме любви. А красота всего лишь прикрывает язвы этого мира, которые все равно то тут, то там проступают на ее лице единственной и желанной женщины. Я видел такие прекрасные и желанные женские лица в моем сосновом лесу, когда умирал там от туберкулеза. И всякий раз, когда я уже думал, что краше, чище и совершеннее этого лица склонившейся надо мной женщины не может быть вообще ничего в мире, на нем вдруг проступало небольшое пятно распада. Иногда такое маленькое, как булавочный укол, но через это небольшое отверстие вдруг проступали такие грехи и пороки, что я начинал кричать от ужаса, не вынеся вида этих грехов и пороков. Ибо это был настоящий ад, таящийся внутри такого прекрасного и такого совершенного существа. Падшие женщины вообще самые прекрасные женщины в мире. Если бы я не был другим, не таким, как все, я бы непременно влюбился в падшую женщину. Хотя, возможно, я уже влюбился в нее, и это, очевидно, погубит меня еще больше, чем мой до времени отступивший туберкулез.
   Он неожиданно покраснел, и смотрел в пол, не в силах поднять глаза на Соню.
   — Так выпьем же за падших женщин, — воскликнул Мелихов, поднимая кверху бокал с шампанским. — За падших женщин, самых прекрасных женщин в мире!
   — За падших женщин, самых ужасных женщин в мире! – воскликнула Соня, поднимая кверху свой наполненный шампанским бокал.
   — За прекрасных женщин, — поднял свой бокал Гоша Ляписов, — в которых нельзя всматриваться слишком пристально! И которых, между прочим, лучше не раздевать, поскольку под их нарядами могут скрываться страшные язвы, а то и вовсе трупные пятна. Я вообще предпочитаю женщин не раздевать, а одевать, так надежней, да и доход приносит приличный!
   — За падших женщин, которые прекрасно одеты! – воскликнула Вера Болотова.
   — За женщин, под одеждой которых скрываются сюрпризы! – подхватила Зоя Обнорская.
   — За женщин, — тихо сказал Матвей, — которые… одним словом, за женщин!
   Все выпили. В дверь опять стали стучать. Пора было выходить к гостям. В квартиру набилось так много народа, все, впрочем, довольно странного, иногда даже странного до неприличия вида, что у Матвея даже мелькнула мысль, а не попал ли он на бал ряженых.
   — Не удивляйтесь, Царь Иудейский, — говорила ему на ухо Соня, предоставив Льву Ильичу самому раскланиваться с пришедшими, — не удивляйтесь тому, что видите. Что поделаешь, таков мир, в котором мы со Львов Ильичом живем! Он и блистателен и жалок одновременно, и смешон, и очень жесток. Таков вообще мир современной Москвы. Вот видите, например, солидного господина в дорогом костюме, тоже, кстати, от Гоши Ляписова, рядом с которым красивая женщина с необыкновенно бледным лицом? Это главный режиссер телевизионного канала, на котором я веду свою передачу, ту самую, где участники непрерывно предают один другого, а в перерывах раздеваются, и совершают разные гадости. Он в детстве был очень гадким мальчиком, и можно только догадываться, что вытворял, прячась от всех в темной кладовке. Потому и стал редактором на телевидении. Без гадкого детства у него бы и во взрослой жизни ничего не вышло. Женщина же рядом с ним, которую он выдает за жену, на самом деле его сестра, и тоже, разумеется, из его гадкого детства. Впрочем, не обращайте внимания на мои злые слова, потому что мое собственное детство было не менее гадким. А вот этот, моложавый красавец, не кто иной, как поэт, назначивший самого себя на этот высокий пост. У нас ведь, за неимением новых Пушкиных и Лермонтовых, сами себя назначают большими поэтами. Заваливают полки магазинов своими дешевыми книгами, от которых у читателей пухнет голова и происходит помутнение разума. Он, кстати, не упускает ни малейшей возможности прочитать свои скороспелые вирши, которых у него тысяч пять, или шесть, где угодно, хоть на телевидении, хоть в детском саду для несмышленых детей. У Лермонтова было всего триста пятьдесят стихов, а у этого в сто раз больше! А рядом с ним толстая дама, известная поэтесса, играющая роль наивной девочки, хотя ей под семьдесят. Такое же ничтожество и бездарность, как и ее спутник, и тоже компенсирует отсутствие таланта участием в различных шоу. А это вот писатель, очень большой, редактирующий одну довольно популярную газету. Недавно выпустил книгу «Цыпленок в табаке», которая продается везде, начиная от книжных супермаркетов, и кончая закусочными на вокзалах. У каждого, кто прочитает хотя бы страницу из этой книги, начинается помутнение разума, и на три дня поднимается температура. Я бы за книги с таким названием или садила на кол, или заставляла курить табак, до тех пор, пока не потеряет сознание, и это было бы не хуже, чем ваши давешние пытки! А это вот тоже поэт, которых у нас, как собак нерезаных. На каждом своем выступлении раздевается догола, и съедает с костями и чешуей сырую рыбу, которую приносит в специальном ведерке. После этого зрителям уже все равно, хороши его стихи, или плохи, им бы до туалета побыстрей добежать, и засунуть два пальца в рот, а то и не засовывать вовсе. А это вот, с розовыми волосами, известный певец, исполняющий шлягеры  двусмысленного содержания, от которых сотни поклонниц сходят с ума. И напрасно, между прочим, делают, потому что ему на поклонниц глубоко наплевать, его волнуют одни лишь поклонники. Кстати, и какого он пола, тоже неясно. А это вот тоже певец, и довольно серьезный, чуть ли не главный голос России, большой друг, а быть может, и подруга, певца с розовыми волосами. Впрочем, и звание главного певца России он себе сам придумал, тратя половину своих гонораров на распускание благоприятных слухов и сплетен. А это вот певец, который пять лет оббивал пороги одной певческой бабушки, слезно моля признать его своим внуком. Она в итоге признала, и он, получив ее фамилию, существует теперь исключительно благодаря этой фамилии, хотя, впрочем, и поет довольно неплохо. А это вот певец, поющий фальцетом, хотя многие утверждают, что за него поют не то какие-то экзотические животные, не то электронные роботы. А это певица, которая была очень толстой, но потом неожиданно похудела. На радостях она пировала пол года, и растолстела еще больше. А это вот другая певица, она то толстеет, то худеет, и непременно сегодня с кем-нибудь подерется. А это вот стайка молодых людей с хохлами на головах, прямо как у отца мальчика Пети, который вас недавно поцеловал. Неизвестно, кто они такие, и что здесь делают, но прогонять их ни в коем случае нельзя. Во-первых потому, что в желтой прессе сразу же расскажут о жестокости Сони Любавиной, а во-вторых потому, что этого не простят мои преданные фанаты. Вы, Царь, Иудейский, погодите, у вас тоже, если приживетесь на телевидении, появятся свои фанаты, и тоже с хохлами на голове. И это несмотря на то, что будете играть роль Иисуса Христа. Фанатам ведь главное не то, какую роль ты играешь, а какого цвета хохол будет сегодня на твоей голове. А эта вот пара заявила всем, что у них родится ребенок, которого выносила суррогатная мать. В этом сезоне, Царь Иудейский, очень модно рожать детей с помощью суррогатных матерей. Причем не важно, какого пола родители, и родится ли ребенок вообще, главное – это объявить о его скором рождении. А эти вот двое недавно женились, потому что так необходимо для саморекламы, хотя на все время брака так ни разу друг к другу и не притронутся. Почти как мы со Львом Ильичом, хотя у нас, возможно, и дети родятся. А эти вот гадкие мальчики с прилизанными волосами из моей передачи, они ухаживают за моими гадкими девочками. А это вот и сами гадкие девочки, их у меня десятка два, а может и три, зрители любят такие смазливые лица. Внутри у них, правда, то же самое, что у ваших падших женщин, о которых вы нам недавно рассказывали. Мы вообще с вами мало чем, Царь Иудейский, отличаемся, у меня гадкие девочки, а у вас падшие женщины. Возможно поэтому мы с вами и встретились. И не судите, прошу вас, эту веселую публику, они сегодня смеются, а завтра у себя дома будут горько рыдать, когда их никто видеть не будет. Такая публика, Царь Иудейский, была всегда, и всегда будет, что в Древнем Риме, что в нынешней Москве, что в ваших Грязях. Не думаю, что Москва чем-то хуже, чем ваши родные Грязи, просто она больше, и здесь все не виду. А это вот известный политик, непонятно, зачем он сюда притащился. Впрочем, и политики ведь не прочь забесплатно выпить и набить карманы конфетами. А это вот два моих бывших мужа, года через три к ним присоединится и Лев Ильич. У вас ведь тоже, Царь, были две жены, а быть может, будет и третья, и в этом мы с вами опять же ничем друг от друга не отличаемся. А это вот откровенные бандиты, но тоже люди незаменимые, поскольку сегодня от обычных людей мало проку. А это вот сумасшедший, недавно сбежавший из сумасшедшего дома. А это вот гадалка, очень известная, ее услугами пользуются все, хоть и знают, что она шарлатанка. А вот это уже откровенные падшие женщины, которых в Москве гораздо больше, чем в Черных Грязях. Вы здесь если захотите вещать про красоту и любовь, всегда найдете себе преданную аудиторию. В Москве любят тех, кто вещает, причем неважно, про плохое, или хорошее. Вы кстати, со своим опытом, можете здесь и про пытки вещать, у вас тоже найдутся поклонники. Москва вообще город на семи ветрах, и чутко прислушивается к разного рода вещателям. Вы здесь с вашим опытом проповедника всегда найдете работу. Возможно даже, что проповедники – самые влиятельные в Москве люди. Просто одни вещают с помощью книг, другие стихов, третьи разврата, или двусмысленных шлягеров. Я тоже в некотором смысле проповедница, как, впрочем, и Лев Ильич, иначе бы у нас не было таких миллионных аудиторий. А вот это опальный священник, и тоже проповедник, он вас, если вы будете играть роль Иисуса Христа, непременно найдет. Он любит такого рода роли, и сам, очевидно, метит не на последнее место. Ну а это опять наши павшие женщины, поэты и писатели, описывающие цыплят в табаке, мы это уже проходили.
   — Никогда не думал, что вы такая злая, – немного помолчав, сказал наконец Матвей. – Вы не оставили никому из гостей ни единого шанса, и безжалостно раздели их, обнажив тайные пороки и язвы.
   — Я ведь не такая, как вы Царь, — смеясь, ответила ему Соня, — у меня нет дара через маленькую щелочку заглядывать в души людей. Мне для того, чтобы узнать человека, необходимо его раздеть, и очень часто раздеть догола. И, кроме того, я действительно злой человек. А также, очевидно, очень плохой человек. Вы зря меня идеализируете, и говорите, что я мистическое воплощение России. Скорее вы мистическое воплощение России, а я воплощение всего зла, которое существует в ней. Впрочем, подождите минутку, я сейчас приведу к вам того опального священника, о котором вам говорила. Он любитель такого рода разговоров, с ним и обсудите вопрос, кто я такая на самом деле!
   Она отошла к гостям, поминутно со всеми здороваясь и принимая поздравления по случаю помолвки, и вернулась со священником, довольно полным человеком лет сорока, одетым во все черное, с уже начинающими седеть волосами, и довольно большой плешью на голове. На груди у него висел массивный серебряный крест.
   — Вот, это отец Илларион, он мой давний друг, и тоже до сих пор не может до конца решить, кто же я такая на самом деле? А это Матвей Херувимов, которого я зову Царем Иудейским, он проповедовал любовь и красоту в одной нашей южной провинции. Матвей на шоу Льва Ильича  будет играть роль Иисуса Христа. Вы тут пока побеседуйте, а я пообщаюсь с гостями.
   Она тотчас же отошла, и Матвей остался один на один с полным, и, как ему показалось, очень важным священником.
   — Вы и правда будете играть роль Иисуса Христа на шоу Льва Ильича? – спросил у Херувимова отец Илларион.
   — Правда, — ответил Матвей.
   — А вам не страшно это делать?
   — Не страшно, хотя, впрочем, я еще не думал об этом. Немного, конечно, страшно, а в будущем, возможно, станет еще страшнее. Но я думаю, что раз в фильмах и спектаклях актеры играют роль Иисуса Христа, то и я тоже смогу сыграть эту роль.
   — А вы что, актер?
   — Ну что вы, какой я актер? Я бывший учитель, и даже в любительских спектаклях никогда не играл.
   — Вот видите, вы бывший учитель, и даже в любительских спектаклях никогда не играли, и, тем не менее, решили взяться за роль Иисуса Христа. Вы разве не понимаете, что одно дело – играть эту деликатную роль в спектаклях и фильмах, а другое – в телевизионном шоу, предназначенном, в лучшем случае, для домохозяек, а в худшем – для еще не определившихся в жизни подростков? Которые подчас имеют очень смутное представление о том, кто был на самом деле Иисус Христос?
   — Домохозяйки и подростки тоже люди, -  ответил сдержанно Матвей, — и ничем не отличаются от других слоев населения. Почему вы считаете, что телевизионным ведущим, продюсерам, священникам, писателям и поэтам можно общаться с Иисусом Христом, а им нельзя этого делать? Им как раз это делать надо в первую очередь, потому что у них нет ответов на те вопросы, которые для себя уже решили телевизионные ведущие, священники, писатели и поэты.
   — А вы что, на этом шоу будете помогать им решать какие-то жизненные вопросы?
   — Я еще точно не знаю, мне Лев Ильич никаких подробностей не сообщал. Он только подобрал меня на Курском вокзале, когда я скитался там без денег, не имея возможности вернуться в свой Крым, и сразу же понял, что я тот, кто ему нужен. Ему было видение, в котором он увидел меня, висящем на огромном кресте в телевизионной студии, и отвечающим на вопросы участников.
   — Лев Ильич подобрал вас на Курском вокзале, скитающегося там без гроша в кармане, и сразу же предложил вам участвовать в этом шоу?
   — Нет, сначала у него было видение, а уже потом он мне предложил участвовать в шоу. Я сразу же согласился, потому что не вижу в этом ничего дурного. Я и у себя в Крыму, скитаясь по берегу моря, когда меня выгнали из Черных Грязей, проповедовал бродягам, нищим, и падшим женщинам. Разумеется, это была чистая импровизация, и проповедовал я совсем не так, как Иисус Христос. Но все же какой-то опыт у меня есть. Думаю, что такого опыта нет у актеров, которые играют роль Иисуса Христа в спектаклях и кинофильмах. Они там притворяются, пытаясь искусно сыграть эту свою роль, а я притворяться не буду, потому что эту роль прочувствовал изнутри. Думаю, что мне  будет даже легче сыграть ее, чем профессиональным актерам.
   — Но ведь это же дешевое шоу, это же чуть ли не мыльная опера, как можно такой высокий образ тиражировать в дешевой опере?
   — «Иисус Христос суперзвезда» — тоже опера, к тому же рок – опера, и, тем не менее, это шедевр, равного которому трудно найти. Особенно из-за музыки Ллойда Уэббера, которая там звучит. Но, разумеется, и текст там тоже сильный. Не имеет значения, кинофильм это, спектакль, рок – опера, или даже, как вы говорите, мыльная опера. Главное, это донести до людей мысли Иисуса Христа. А мысли эти очень схожи с моими мыслями, особенно о том, что окружающий мир, и живущие в нем люди прекрасны, и их надо любить!
   — И вы что, действительно верите в то, что людей надо любить?
   — Да, верю. Я, правда, не всегда верил в это, и одно время даже мечтал казнить жителей Черных Грязей, которые изгнали меня из города, но потом опять их полюбил. Так что я верю в то, что людей надо любить.
   — И вы могли бы полюбить вот этих людей, которые сейчас находятся здесь? Всех этих двуличных писателей, обуянных гордыней, бездарных поэтов, гордящихся собой еще больше, стареющих певиц, развратных певцов, и смазливых юнцов из шоу Сони Любавиной?
   — Я уже полюбил Соню Любавину, полюбил сразу же, как увидел ее на телевизионном экране, поэтому полюбить ее гостей для меня не составит большого труда. Ведь Соня Любавина гораздо хуже их всех, возможно даже, хуже их всех, вместе взятых. Но одновременно она и лучше их всех, потому что в итоге покается. Самые высокие святые получаются в итоге из самых упавших грешников!
   — А вы всерьез верите в то, что Соня Любавина в итоге покается?
   — Конечно же, я верю в это! Ведь я считаю ее не простой женщиной, а мистическим воплощением России, возможно даже, воплощением Богородицы на земле!
   — Вы считаете Соню Любавину мистическим воплощением России?
   — Да, я так считаю. Россия ведь очень больна, больна как раз теми болезнями, о которых вы только что говорили, перечисляя пороки Сониных гостей. Тут и гордыня населяющих Россию поэтов, и двуличие ее гадалок, которые сегодня предсказывают вам золотую судьбу, а завтра сулят всем Конец Света. Тут и, простите меня, мздоимство ее священников, тут и бездарность ее писателей, которая, как уши царя Мидаса, видна уже в заглавиях их романов. Тут и разврат ее молодежи, которую, безусловно, спасет только вера. Это и всеобщий гламурный разврат, затопивший, как ядовитая пена, всю эту страну. Здесь и всеобще безверие, и цинизм политиков, и уже начинающее стираться различие между мужчиной и женщиной. Но здесь и высокое покаяние, которое на собственные средства воздвигало многие русские храмы, и которое никуда не исчезло. Россия – это двуликий Янус, в котором постоянно борются между собой обе его стороны. В котором постоянно борются добро и зло. Соня Любавина – это воплощение абсолютного зла, но после того, как она в итоге покается, зло это перегорит, и поднимется кверху свежими молодыми побегами. Поднимется кверху свежей виноградной лозой. Смысл России – в постоянном противоречии, в постоянной борьбе добра и зла, и в постоянном покаянии, после которого вчерашний грех, перегорая, превращается в добро. Вот почему Соня Любавина является воплощением России, и кроме нее на эту роль не может претендовать никто. К тому же, обе они, и Соня, и Россия, женщины.
   — А вы считаете, что Россия – женщина?
   — Безусловно женщина, тут не может быть никаких сомнений. Причем женщина падшая, которая в итоге обязательно покается, и, пройдя через бездну страданий, вновь возродится в совершенно новом обличье. Так упасть, и так в итоге покаяться может лишь женщина, мужчине это было бы не под силу. Поэтому Россия женщина, а не мужчина.
   — И вы ко всему этому пришли, безвылазно сидя в своей крымской провинции?
   — Ну что вы, я жил там вовсе не безвылазно, я когда-то учился в Москве, и успел полюбить этот прекрасный город. Но, разумеется, и жизнь в провинции тоже мне много дала. Я ведь по большому счету знаю хорошо только два города – Москву и Черные Грязи, если, конечно же, не считать Ялту. И поэтому для меня Россия – это двуликий Янус, на разных сторонах которого выбиты профили этих двух городов.
   — А что это за название – Черные Грязи, откуда оно вообще появилось?
   — О, это очень длинная история, не знаю, позволят ли шум и гам этого вечера мне ее рассказать? Но если вкратце, то в доисторические времена на месте этого города было большое болото, оно и сейчас частично там существует, и грязь из него время от времени выходит наружу. Некоторые считают, что это накладывает отпечаток на облик и нравы местных жителей.
   — Это логично, — сказал отец Илларион, — такое вполне может быть. И что же, вы действительно проповедовали среди местных жителей?
   — Проповедовать – это слишком сильно сказано. Я ведь не священник, и даже Святое Писание всего один раз прочитал. Я просто объяснял своим детям в школе, когда они еще любили меня, что красота и любовь – это главное, к чему надо стремиться. Я к этому пришел самостоятельно, и это в каком-то смысле напоминало проповедь, хотя, конечно, и не было проповедью. Ну а потом, когда дети меня разлюбили, и я перестал работать в школе, став бездомным бродягой, я то же самое говорил нищим и разным бездомным людям, которых всегда много на берегу теплого моря. Иногда я так расходился, что собирал вокруг себя большие аудитории, как какой-нибудь священник во время службы. Я думаю, что смог бы быть неплохим священником, и даже не православным, а католическим, потому что смог бы выдержать обет целибата. Ведь несмотря на то, что я был однажды женат, я до сих пор девственник, и останусь таким на всю жизнь. А вы, отец Илларион, не женаты?
   — Нет, – почему-то поморщившись, ответил с видимым неудовольствием его собеседник. – Я ведь миссионер, а миссионерская деятельность мешает созданию семьи и воспитанию детей. Так что я не женат, и жениться пока что не собираюсь.
   — В таком случае, у нас много общего, — простодушно сказал Матвей. – Мы оба проповедуем, хотя и по-разному, и оба предпочитаем скорее видеть в женщине идеал, чем вступать с ней в более близкие отношения.
   Отец Илларион в ответ на это опять как-то странно поморщился, и, увидев кого-то в толпе гостей, воспользовался этим, поспешно отойдя от Матвея. Место его, однако, тут же занял тот самый писатель, о котором говорила ему Соня. Он ловко подхватил Матвея под руку, и по-приятельски, словно они были давно знакомы, заговорил:
   — Чудесный вечер, не правда — ли? На таких вечерах всегда встречаешь много сюжетов и тем для своей будущей книги. Скажите, а вы случайно не писатель, у вас вид вполне успешного и солидного литератора?
   — Ну что вы, — смущаясь, ответил ему Матвей, — я вовсе не писатель. А если и писатель, то начинающий, и не успевший еще ничего опубликовать!
   — Это совсем не страшно, – сразу же с жаром возразил его собеседник, — было бы что публиковать, а место для этого всегда найдется! Кстати, как вас зовут, никогда не видал вас раньше?
   — Матвей Херувимов, — ответил, еще больше смущаясь, Матвей, – я бывший учитель, и всего несколько дней назад приехал из Крыма.
   — Из Крыма, — восторженно заговорил его собеседник, – но это же чудесно! Свежий человек из Крыма, и к тому же пишущий, это как раз то, что нужно нашей газете. Меня, кстати, зовут Александром Павловичем Лебединским, но вы вполне можете звать меня Сашей. Я редактирую независимую литературную газету, и тема Крыма для нас сейчас самая главная. Скажите, а как вы относитесь к идее что-нибудь для нас написать?
   — Очень положительно, — ответил Матвей. – Лично я всегда хотел написать о крымской природе и крымских людях, но только не знал, кому это отдать.
   — В таком случае срочно напишите очерк о Крыме, и приносите в нашу газету. Спросите у Сони, она скажет адрес, потому что тоже у нас печатается.
   — Неужели Соня писатель? – удивился Матвей. – Я думал, что ее способности лежат совсем в другой области.
   — Ее способности лежат между ее  ног, — скабрезно улыбнулся Лебединский, — но руками она тоже умеет работать. Писать, по большому счету, умеют даже мартышки в зоопарке, если их этому обучить. Поэтому Соня, безусловно, писатель, хоть и своеобразный, и ей всегда рады в нашей литературной газете. И вам будут рады не меньше. Только прошу вас, когда придете, не зовите меня Сашей, а обращайтесь, как к Александру Павловичу. Поскольку одно дело тусовка по случаю помолвки телезвезды, и совсем другое – редакция независимой газеты.
   — Хорошо, — ответил Матвей, — если я решусь к вам прийти, то буду звать Александром Павловичем. Хотя и не знаю заранее, решусь ли что-нибудь вам отнести.
   Лебединский дружески потрепал его по плечу, ласково улыбнулся, и устремился за прислугой, разносящей шампанское.
 
 
 
 
 
   Г л а в а  д е в я т а я
 
   Матвей отошел к окну, и выглянул на улицу. Был уже поздний вечер. Необыкновенно красивый Новый Арбат переливался за окном разноцветными огнями, и уходил в сторону Кремля. У Матвея защемило сердце при виде непрерывного потока мчащихся внизу машин, освещенных окон расположенных на другой стороне домов и сияющих огнями вывесок бесчисленных магазинов, ресторанов и кафе. Все это было настолько красиво, и так давно потеряно им, что от жалости к самому себе он чуть не заплакал. Его привели в чувство разрывающиеся в московском небе гирлянды огней. Внизу, на автостоянке, поклонники Сони Любавиной начали запускать фейерверки. Подошедшая Наташа отвлекла на какое-то время Матвея от созерцания вечерней Москвы, и попросила его помочь ей справиться с подарками, которые дарили Соне и Льву Ильичу.
   — Помогите, пожалуйста, Матвей Константинович, — сказала она, — я сама не справлюсь, а две мои помощницы заняты напитками и закусками. Они то и дело бегают вниз в рестораны, и тащат сюда все, что там есть. Лев Ильич приказал денег не жалеть, и нести все, что только можно. Эти внезапные торжества, когда нет времени подготовиться, всегда выбивают меня из колеи!
   Матвей пошел вслед за Наташей, провожаемый удивленными взглядами многих гостей, поскольку со своей светлой бородкой, одухотворенным лицом, горящими глазами, тонкими кистями рук и светлыми волосами, да к тому же в костюме Льва Ильича, выглядел очень неплохо, и вовсе не был похож на прислугу. К счастью, Соня и Мелихов были в настоящий момент заняты, и к нему тоже со знакомством не подходили. Подарков действительно было много, и он довольно долго вместе с Наташей носил в одну из комнат коробки с компьютерами и бытовой техникой, наборы кухонных ножей, бесчисленную косметику и дорогую электронику. В числе прочих подношений было несколько огромных, чуть ли не в рост человека, тортов, один из которых гости уже ели, а другие пришлось уносить из холла на кухню. То и дело открывалась входная дверь, и новые прибывшие приносили с собой наборы дорогих духов, коробки с конфетами, ящики с пивом и вином, и даже подвенечные платья. Некоторые просто дарили ключи от машин, неизвестно, своих, или чужих. Было такое ощущение, что люди просто заходили в ближайшие магазины, и покупали первое, что увидели.
   — Все эти подарки абсолютно никому не нужны, — сказала Матвею Наташа, — и завтра утром Лев Ильич прикажет от них избавиться. У меня в родном  Гнелищеве весь дом уже набит этими компьютерами, телевизорами и микроволновыми печами. А от шоколада у меня вообще аллергия, как и от французских духов, мне самой приходится дарить их то родственникам, то знакомым. Впрочем, все это не самое интересное, самое интересное начнется тогда, когда они станут деньги разбрасывать!
   — Они станут разбрасывать деньги? – удивился Матвей.
   — Да, на каждом таком празднике, и даже на простой вечеринке, Лев Ильич приказывает разбрасывать деньги. Обычно купюрами по сто долларов и по пятьсот евро.
   — Но зачем он это делает? – еще больше удивился Матвей.
   — Так сейчас принято, — со знанием дела пояснила Наташа. – Всем хочется показать, насколько они богатые, и как спокойно ходят по целому состоянию, валяющемуся у них под ногами. Так делают в Москве все богатые люди, а поднимают деньги с пола обычно фанаты, или случайно попавшие на торжество журналисты. Попасть на богатую вечеринку вообще считается среди журналистов большой удачей. Многие после этого покупают себе дорогие машины, ну и, разумеется, пишут восторженные статьи о хозяевах.
   — Пишут восторженные статьи о хозяевах?
   — Да, для того, чтобы еще раз пригласили на такое же торжество. За эти восторженные статьи денег обычно не платят, и расплачиваются тем, что журналисты насобирают с пола. Некоторые специально пишут исключительно о модных тусовках, богатых свадьбах, помолвках, выходе какой-нибудь гламурной книги, дне рождения, разводе, и тому подобных вещах. Все это, Матвей Константинович, называется московский гламур.
   В это время, словно бы подтверждая слова Наташи, Мелихов стал подкидывать к потолку пачки с деньгами, которые разлетались в разные стороны разноцветными зелеными, красными и желтыми купюрами. Все восторженно закричали и захлопали в ладоши, а некоторые, как заметил Матвей, стали незаметно, а другие даже открыто наклоняться, и подбирать с пола деньги.
   — Выгодно, очевидно, быть прислугой у таких богатых хозяев, — не то спросил, не то констатировал факт Матвей.
   — Выгодно-то, конечно, выгодно, но и опасности порой тоже велики. Недавно у моей знакомой, работающей прислугой у известного бизнесмена, тигр откусил половину пальца!
   — Помилуйте, Наташа, как мог тигр ей откусить половину пальца?
   — Очень просто, Матвей Константинович. На вечеринках и презентациях очень часто дарят не только вещи и дорогие конфеты, но и тигрят, и львят, а иногда даже и рысят. В этом сезоне, например, модно дарить рысят. Что потом с этим рысенком делать, это никого не волнует, главное, что его подарили. Вот такой трехмесячный тигренок и откусил моей знакомой половину пальца, когда она вела его на поводке, чтобы закрыть в кладовке. Если бы он был старше, то откусил бы ей целую руку!
   — И все же интересно, что потом делают с этими рысятами, львятами и тигрятами, неужели выбрасывают на улицу?
   — Иногда выбрасывают, но чаще сдают в зоопарк, или дарят своим хорошим знакомым. Чем лучше знакомый, тем более свирепого хищника он получает в подарок. А бывает, что и в китайские рестораны отдают, там из них делают экзотические блюда. У Сони Любавиной, между прочим, собственный ресторан имеется, там тоже подают блюда из разных животных.
   — То, что вы говорите, Наташа, похоже или на фильмы ужасов, или на страшилки, рассказываемые на ночь. Вы, наверное, надо мной смеетесь.
   — Ничуть не смеюсь, смеяться вы будете, когда попадете в ресторан Сони Любавиной, и увидите там раба на веревочке!
   — Раба на веревочке?
   — Да, на веревочке, или на цепи. Соня иногда выходит к гостям в своем ресторане, ведя на поводке татуированного раба. На шею ему одет ошейник, и к нему за кольцо привязана цепь, или веревка. Сам же раб татуирован с головы и до ног, а Соня погоняет его маленьким хлыстиком, а потом даже ездит верхом!
   — Неужели она настолько жестока?
   — Не столько жестока, сколько любвеобильна. На меня, например, Лев Ильич ни разу не посмотрел, как на женщину, хоть я и служу у него уже шесть лет. А вся мужская прислуга Сони, все ее лакеи, помощники, актеры на телевидении и охрана давно уже поняли, что такое любовь этой звезды. Вы тоже скоро поймете это, если задержитесь здесь надолго.
   — Мне земная любовь не грозит, — тихо ответил Матвей, — потому что я создан совсем для другого. Я сразу же умру, если Соня Любавина меня хоть раз поцелует, а обо всем остальном боюсь даже думать.
   — И, тем не менее, будьте с ней осторожны, такие скромные, вроде вас, первыми и попадают на удочку!
   Наташа отошла, а рядом с Матвеем неожиданно оказалась та самая гадалка, о которой говорила ему Соня. Это была худая женщина восточной наружности с выразительным загорелым лицом, увешанная несколькими нитками бус, и с многочисленными перстнями на тонких желтых пальцах. Возраст ее определить было трудно.
   — Уже давно хотела подойти к вам, и познакомиться, — сказала она, — но вы постоянно были заняты. Человек с таким лицом, как у вас, всегда выделяется из толпы, и на него обращают внимание. Я Зоя Арнольдовна Дилиани, а попросту Диля, так меня все называют. Я ясновидящая и профессиональная гадалка, а кто такой вы?
   — Я Матвей Херувимов, — немного смущаясь, ответил Матвей, — гость Льва Ильича и Сони, и живу в этой квартире.
   — Вы, очевидно, недавно познакомились с ними?
   — Да, три дня назад, на Курском вокзале, где Лев Ильич увидел меня, и предложил участвовать в его шоу.
   — Вы шоумен?
   — Ну что вы, я школьный учитель.
   — А вы не против, если я взгляну на вашу руку?
   — Конечно не против, можете смотреть, сколько угодно. Мне даже самому интересно, что вы там увидите?
   Он протянул ей свою руку, и Диля, цепко схватив ее своими желтыми пальцами, перевернула кверху ладонью, и стала внимательно вглядываться в узоры линий.
   — Вы сложный человек, — сказала она, — и даже очень сложный. Я такого узора на руке почти ни у кого не видела. Вы обладаете массой достоинств, но, к сожалению, линия жизни у вас очень короткая, и к тому же двойная.
   — Это оттого, — ответил Матвей, – что я уже один раз умирал, еще в Крыму, от туберкулеза, и, очевидно, действительно умер. Но потом мне дали еще один шанс, не знаю, большой, или маленький, и я опять ввернулся к жизни. Вот поэтому, очевидно, у меня и на ладони не одна, а две линии жизни. Все очень просто, и имеет вполне логическое объяснение!
   — Вам дали еще один шанс? Что это значит, объясните, пожалуйста!
   — Я и сам толком не знаю, что это такое. Просто сначала я умирал от ненависти и от злобы, а потом вернулся к жизни, снова всех полюбив. Любовь вернула меня с того света, и именно благодаря ей я еще жив.
   — Действительно, очень странное объяснение, особенно про то, что вы умерли, а потом опять вернулись к жизни. Но я гадалка, и поэтому допускаю возможность такого события. Скажите, а чем вы будете заниматься на шоу Льва Ильича?
   — Я буду играть роль Иисуса Христа.
   — Вы заранее готовились к такой роли?
   — Ну что вы, конечно, нет, я даже в Москву приехал совершенно случайно, когда уже не мог оставаться в своих Черных Грязях.
   — Черные Грязи – это ваш родной город?
   — Да, в Крыму, недалеко от Ялты.
   — А вы уверены, что ваше шоу вместе со Львом Ильичом будет успешным? Он обычно в год организует два, а то и три новых шоу. Что вы будете делать после того, как вживетесь в роль Иисуса Христа, а шоу ваше закроют, и вам придется искать другую работу? А может случиться и такое, что это шоу вообще продержится два, или три дня, поскольку не будет иметь успех у зрителей. Такое, между прочим, тоже бывало с программами Льва Ильича.
   — Не знаю. Я вообще приехал в Москву не к нему, а для того, чтобы взглянуть на Соню Любавину. А с ним мы познакомились совершенно случайно.
   — Вы приехали в Москву, чтобы взглянуть на Соню Любавину? И чем же она вас привлекла?
   — Своей непохожестью на других, а также тем, что я считаю ее мистическим воплощением России.
   — Вы считаете Соню Любавину мистическим воплощением России? Очевидно, вы очень проницательный человек!
   — Иногда у меня бывают очень высокие озарения, но все они даются очень большой ценой. Я или болею после этого, или умираю от туберкулеза где-нибудь в сосновом лесу, на берегу теплого моря. Озарения – это вообще очень опасная вещь, с ними нужно обращаться очень осторожно, как с огнем, которым можно и обжечься.
   — В таком случае, мы с вами очень похожи. Поскольку мне мои озарения тоже даются не даром. И все же, будьте внимательны, переходя улицу, проходя мимо висящих сосулек, или заходя в обычный лифт, поскольку линии жизни у вас очень короткие!
   — Хорошо, — ответил Матвей, — я буду иметь это в виду.
   В это время среди гостей началось какое-то оживление. Все глаза были устремлены на Соню, которая держала в поднятой кверху руке огромную пачку денег, и безумным взглядом смотрела на окружающих ее гостей. Было видно, что она сильно пьяна. На ней сейчас было одето ярко – красное платье, которое сильно облегало ее фигуру, и такие же красные туфли на высоченных шпильках. Она обводила одного за одним гостей все тем же хмельным и безумным взглядом, словно примериваясь, к кому ей обратиться. Наконец, не найдя никого поблизости, она закричала:
   — Внимание все! В этой пачке денег, которую я держу в руках, пол миллиона рублей. Тот из вас, кто сейчас разденется, подползет ко мне на четвереньках, и поцелует в ногу, получит все эти деньги. Условие одно – раздеться надо непременно догола!
   Она переводила свой безумный взгляд с одного гостя на другого, но те стыдливо отворачивались, не смея принять вызов хозяйки. Вперед, правда,  вышли смазливые юнцы из знаменитого шоу с раздеванием и предательством, которые было уже решились выполнить условие хозяйки вечера, но та сразу же закричала:
   — Нет, только не вы, вы и так каждый день раздеваетесь у меня на передаче, вам это раз плюнуть. Да и получаете вы от меня тоже немало. Нет, пусть это сделает кто-нибудь из гостей, кто-нибудь из тех, кто пришел сюда сам, считая себя моим другом. Если это действительно так, то пусть докажет свою дружбу, и разденется перед всеми!
   Возникло некоторое замешательство. Видно было, как то один, то другой из присутствующих нерешительно делал шаг вперед, а потом, испугавшись, сразу же отступал назад.
   — Ну что, не найдется среди вас ни одного смелого человека? – опять пронзительно закричала Соня, все так же обводя гостей глумливым и хмельным взглядом. – Мои фанаты не в счет, фанатам я буду разбрасывать деньги из окна. И участники моего шоу тоже не в счет, и те, у кого окрашены волосы, тоже пусть не пытаются раздеваться. Никто младше двадцати пяти лет пусть ко мне не подходит. Хочу осчастливить зрелого и взрослого человека, который разденется догола, и поцелует мою ногу. А если такого не найдется, то выйду на лестничную клетку, и выброшу деньги в мусоропровод, или отдам первому попавшемуся прохожему на улице!
   Матвей с ужасом смотрел на гостей, которые обступили Соню со всех сторон, и, затаив дыхание, глядели на огромную пачку денег, которую она по-прежнему держала в руках. В глазах людей светилось безумное любопытство, смешанное с жадностью, азартом, испугом, и жгучим стыдом. Однако длилось это лишь мгновение, потому что вперед вдруг вышли сразу два человека: высокий и худой, местами уже плешивый мужчина в не очень новом костюме, и женщина лет пятидесяти, одетая безвкусно и ярко, очень сильно накрашенная и напомаженная.
   — Прекрасно, — закричала торжественным голосом Соня Любавина, – уже есть два претендента. Это хорошо, потому что конкуренция предаст силы все желающим заработать! Может быть, еще кто-то желает получить эти деньги?
   Она обвела взглядом притихших гостей, ища желающих получить крупную сумму. Но все по-прежнему отводили от нее свой взгляд, одновременно и желая принять участие в состязании, и боясь осрамиться навеки.
   — Ну что же, никого больше нет, – констатировала Соня, разглядывая в упор двух претендентов. – А жаль, потому что двух участников явно мало. Быть может, еще кто-нибудь передумает, и решится раздеться, в этом случае я увеличу сумму награды до семисот пятидесяти тысяч!
   — Я хочу получить эти деньги, — неожиданно закричал какой-то румяный и полный мужчина, очень прилично одетый, которого под руку держала такая же хорошо одетая дама. Было очевидно, что это муж и жена.
   — Не делай этого, Савелий, не срамись, — закричала она, – наплюй на эти деньги, не стоят они всего этого срама!
   — Наплевать мне на срам, — закричал лысый толстяк, освобождаясь от объятий жены, — и на тебя, между прочим, тоже наплевать! Мне осточертели твои запреты и твои ежедневные нотации, я хочу хотя бы раз в жизни самостоятельно принять решение. С этими деньгами я смогу покинуть тебя, и начать новую жизнь!
   Он решительно оторвал от себя руку жены, которой она опять вцепилась в него, и, подойдя к Соне, начал расстегивать пуговицы своего костюма.
   — Не здесь, не здесь, — закричала Соня, — отойдите к стене, и там раздевайтесь, и два других участника пусть делают то же самое. Тот, кто подползет ко мне первым, и поцелует в колено, получит полмиллиона, остальные разделят между собой двести пятьдесят тысяч рублей!
   — А почему не долларов? – крикнул кто-то в толпе.
   — Потому что за доллары я потребую от вас продать свой бессмертную душу! – весело закричала Соня. – Достаточно будет и рублей, а если это кому-то покажется мало, поднимаю призовой фонд до миллиона. Итак, шоу начинается, попрошу участников отойти к стене, раздеться, и занять свои позиции. Разумеется, на четвереньках.
   Безумие ведущей, кажется, незримым образом передалось ее гостям. Все, затаив дыхание, и отойдя в сторону, смотрели, как трое участников поспешно раздеваются, теряя пуговицы и не попадая руками в нужные места. Длинный и худой, впрочем, как показалось Матвею, раздевался решительнее остальных, хотя, безусловно, ему тоже было стыдно. Лысый толстяк от стыда сразу же покраснел, и топтался на месте, красный, как рак, не смея поднять глаза, страшась, очевидно, встретиться взглядом со своей женой. Но хуже всех, вне всякого сомнения, было пожилой женщине, поскольку раздевание сразу же обнажило ее тщательно скрываемое безобразие, обвислый живот и такие же обвислые груди, огромные складки на теле, короткие толстые ноги, и такие же короткие, чересчур полные руки. Матвея словно бы парализовало, когда он смотрел на это прилюдное унижение несчастных, которые, очевидно, отчаянно нуждались в деньгах. Он внутренне каждой клеточкой своего тела протестовал против разыгрываемого у него на глазах спектакля, но ничего не мог сделать. Ужас парализовал его ноги и язык, так что он лишь порывисто дышал, не в силах вымолвить ни единого слова.
   — Прекрасно, — закричала Соня, продолжающая держать в руке деньги, – продолжайте раздеваться дальше, представьте себе, что вы на нудистском пляже, и рядом плещется теплое спокойное море. Вы окружены такими же презирающими условности друзьями, как и сами, и сейчас поплывете вперед, к затерянному впереди волшебному острову. На этом волшебном острове зарыт сундук с бесценными сокровищами, ключ от которого находится у меня в руке. Тот, кто первым доберется до острова, получит львиную долю сокровищ, состоящую из золотых монет, усыпанных алмазами корон, ниток жемчуга и  россыпи драгоценных камней. Тот же, кто придет после него, получит лишь украшения из серебра. Прибывший третьим получит одни лишь медные пятаки. А все остальные останутся ни с чем, потому что у них не хватило смелости решиться на отчаянный шаг. Итак, раздевайтесь до самого конца, ничего не стесняясь, и по-прежнему веря в свою победу!
   Трое участников продолжили свое разоблачение, причем труднее всего оно, очевидно, далось краснощекому толстяку и полной пожилой женщине. Гости, не пожелавшие принять участие в состязании, мстя, наверное, за свою нерешительность, начали смеяться, и отпускать обидные замечания. Супруга круглого толстяка опять закричала:
    — Семен, опомнись, не позорься на всю страну, завтра твои фотографии будут напечатаны во всех газетах!
   — Обязательно будут, — радостно подтвердила Соня, – но главный приз в семьсот пятьдесят тысяч рублей поможет ему пережить этот позор!
   — Быстрее, быстрее, — закричали из толпы гостей, – тошно смотреть, как вы раздеваетесь!
   — Да на что тут смотреть, — закричал кто-то еще, — тут смотреть совсем не на что. На шоу у Сони Любавиной смотреть гораздо приятней, чем на это стыдобище!
   — Шоу бывают разные, — весело отпарировала Соня, – а тот, кто называет это шоу стыдобищем, пусть сам выйдет вперед, и перед всеми разденется!
   Никто, однако, вперед не вышел, все, затаив дыхание, смотрели, как скидывают последнюю одежду трое участников. Наконец одежда была действительно сброшена, и Соня, увидев это, тут же скомандовала:
   — Становитесь на колени, и ждите моего сигнала. Как только я махну рукой вот с этой пачкой денег, все сразу же наперегонки ползите ко мне. Условие одно – не отрывать колени от пола. Тот, кто оторвет колени от пола, будет сразу же дисквалифицирован. Никакое жульничество не допускается, ползти только на коленях и на локтях, которые тоже от пола не отрывать. Только колени и локти, а также умение двигаться, помогут вам достигнуть победы. Итак, вы готовы?
   Все трое участников что-то пробормотали в ответ, и Соня, сочтя это за знак согласия,  тотчас же подняла вверх руку с зажатыми в ней деньгами, и звонким голосом произнесла, как во время забега на стадионе:
   — На старт, внимание, марш!
   Все вокруг закричали, засвистели, и захлопали в ладоши, а трое участников состязания, отталкиваясь коленями и локтями, решительно устремились вперед. Страшно было смотреть на этих трех таких разных людей, потерявших стыд ради возможности заработать, но страшнее всего, разумеется, было смотреть на гостей. Очень многие из них были пьяны. Очень многие находились в состоянии крайнего нервного напряжения, переполненные самыми разными эмоциями, в которых было все, кроме жалости. Единственным, кто испытывал жалость, а также непередаваемый стыд, был Матвей, но он по-прежнему оставался парализованным, и не мог двинуться с места. Он только с ужасом смотрел, как все три участника, с трудом, боясь оторвать от пола колени и локти, продвигались вперед, поминутно наталкиваясь один на другого. Верх одерживал то один, то другой, то третий, но проползти надо было не менее двадцати метров, и заранее нельзя было сказать, кто же из них победит. На первый взгляд могло показаться, что длинный и худой имеет больше шансов первым достигнуть финиша, которым была загорелая Сонина коленка. Однако, как ни странно, лысый толстяк и пожилая женщина двигались так резво, что сразу же его опередили. Было видно, что этим людям позарез нужны деньги, и они готовы на все, чтобы их получить. Они уже давно забыли про стыд, и только лишь косились сбоку один на другого, не без основания опасаясь, что соперник его обгонит. Одышка мешала им обоим, но у женщины явно было больше сил, чем у лысого толстяка, который был весь покрыт потом, и уже на середине пути стал натужно хрипеть, видимо сбавляя в темпе. Пожилая женщина, заметив это, прибавила еще немного, и оставила его позади. Тогда случилось то, что многих рассмешило до крайности: толстяк, понимая, что не может угнаться за лидером, внезапно что-то крикнул, и, схватив за ногу свою соперницу, впился зубами в ее пятку. Женщина пронзительно закричала, и, вырвав ногу из его зубов, изо всех сил ударила толстяка по лицу. Удар был такой силы, что толстяк, закричав благим матом, сразу же отлетел назад, наткнувшись на продолжавшего упорно ползти вперед длинного и худого. Из разбитого носа и рта его стекала кровь. Длинный и худой, в которого врезался толстяк, нарушая запрет, неожиданно поднялся на ноги, и изо всех сил пнул его ногой в бок. Толстяк после этого вообще завопил так сильно, что смех вокруг сменился уже безудержным хохотом.
   — Так ему, так, врежь еще, чтобы знал, где его место! – закричал кто-то из гостей.
   — Семен, Семен, послышался женский голос, — я ведь говорила тебе, что это все плохо кончится!
   — Все это кончилось просто прекрасно, — заметил еще кто-то, — теперь все деньги надо отдать гостям, потому что участники нарушили правила состязания!
   — Да, да, гостям, отдать деньги гостям! – закричали с разных сторон. – Участники осрамились, и все деньги должны получить гости!
   — Внимание, внимание! – пронзительно, в свою очередь, закричала Соня. – Слушайте решение судьи состязания! Поскольку участники забега нарушили правила, и оторвали от пола колени и локти, они дисквалифицируются, и снимаются с соревнования. Все деньги достаются гостям, пришедшим поздравить меня и Льва Ильича. Кто сколько сумеет поймать, тот столько и получит, прошу не обижаться, если одним достанется больше, другим меньше!
   С этими словами она взобралась на стол, подбросила вверх пачку денег, и стала с любопытством наблюдать, как гости, позабыв, в свою очередь, про стыд и приличия, начали ловить в воздухе летящие купюры. Другие же, не поймав ничего в воздухе, опустились на колени, и ползали по полу, поднимая упавшие туда бумажки. Про троих несчастных участников забега уже никто и не вспоминал. Когда деньги в воздухе и на полу закончились, и каждый получил, сколько смог, кто-то вдруг закричал:
   — Танец, танец, требуем, чтобы Соня нам станцевала!
   Соня, по-прежнему стоящая на столе, как будто этого и ожидала. Она вмиг скинула с себя яркое красное платье, сбросила на пол туфли, и. оставшись совершенно голой, начала исполнять на столе танец живота. В ее танце была какая-то восточная магия, он притягивал к себе взгляд, и действовал гипнотически. Раздались восторженные крики, и многие дамы, в свою очередь, сбросив платья, и оставшись, в чем мать родила, также начали исполнять танец живота. За дамами последовали и некоторые мужчины, сбросившие с себя одежду, одни частично, другие полностью, и тоже начавшие кривляться и подражать женщинам. Некий массовый психоз поразил гостей сегодняшнего вечера. Кривлялись и дрыгались все: стоящая на столе хозяйка и присоединившиеся к ней две или три молодые женщины. Кривлялись и дрыгались участники Сониного шоу и молодые прилизанные люди, у многих из которых были зажаты в руках денежные купюры. Танцевала Вера Болотова рядом с Зоей Обнорской. Танцевал модельер Гоша Ляписов. Танцевали фанаты с окрашенными в немыслимые цвета гребнями на голове. Танцевали известный писатель и отец Илларион. Танцевали гадалка Диля и жена лысого толстяка. Танцевал сам лысый толстяк, рот и нос которого были вымазаны запекшейся кровью. Танцевал высокий и худой его соперник рядом с накинувшей на плечи какой-то платок пожилой женщиной, успевшей, кажется, поднять с пола немного денег. И только Матвей, парализованный испугом и ужасом, оставался там, где стоял. Да Лев Ильич, сложив на груди руки, мрачно смотрел на голую невесту и пляшущих рядом с ней гостей. Вечеринка, начатая стихийно по случаю помолвки Сони Любавиной и Льва Ильича Мелихова как-то незаметно переросла в некую оргию, которая и не думала останавливаться. Права, очевидно, была Наташа, когда говорила Матвею, что это всего лишь цветочки, а ягодки, то есть самое главное, он еще увидит впереди. Так оно, судя по всему, и случилось. То, что сейчас происходило в доме Льва Ильича, напоминало вовсе не помолвку, а скорее всего разгульную русскую свадьбу где-нибудь в одной из русских областей, заканчивающуюся подчас и мордобоем, и убийством, и позором одетой в свадебное платье невесты. К концу такой русской свадьбы, которых автор на своем веку перевидал множество, непонятно уже бывает, кто жених, кто невеста, и люди ли вообще те, кто сейчас находятся в комнате, и непрерывно кричит «горько!», заливаясь при этом глупым и пошлым смехом. На таких русских свадьбах очень часто выходят на поверхность тщательно скрываемые тайны, с которыми молодым придется теперь жить дальше, или в скором времени разводиться, не в силах вынести груза позора. На таких русских свадьбах, и не только в деревнях, но и в городах, очень часто специально позорят невесту, чтобы насладиться женским стыдом и ужасом, который теперь всю жизнь будет с молодой, зачастую очень красивой женщиной. Впрочем, слово зачастую здесь совсем не подходит, ибо абсолютно все русские невесты красивы настолько, что легко могли бы победить в любом всемирном конкурсе красоты. Русская женщина вообще необыкновенно красива, и, несмотря на невзгоды, заботы и разного рода ужасы, в том числе и ужасы свадебные, сохраняет свою красоту на долгие годы. В России очень часто красивы даже старухи, чего не скажешь о женщинах других стран, особенно восточных, довольно рано теряющих свою красоту. То, что сейчас происходило в доме Льва Ильича Мелихова, отчасти напоминало такую разгульную и забубенную русскую свадьбу, в которой невеста, сбросив с себя свадебный наряд, голая танцует на столе среди закусок и бутылок с водкой, самогоном и приторной домашней наливкой. Танцует, не понимая, что позорит этим и себя, и своего мужа. А зачастую даже и понимая, но все равно назло всему танцуя от отчаяния и от ужаса. Но дело, однако, было в том, что это не была свадьба, что танцующая на столе голая женщина вовсе не была женой Мелихова. Что они всего-навсего обручились, и сегодняшнее веселье было всего лишь домашним торжеством по случаю их помолвки. Лучше всего это, очевидно, понимал сумрачный и озабоченный Лев Ильич. Который молча, скрестив руки, стоял у стены, и наблюдал, как Соня, с совершенно бледным, и даже перекошенным гримасой лицом, исполняет какой-то непонятный танец, давно уже похожий на обыкновенные конвульсии. И точно с такими же бледными, искаженными гримасами лицами, танцевали, а точнее, извивались в конвульсиях, несколько полностью обнаженных женщин. Иногда кто-то из них начинал смеяться, и тогда общее веселье и смех одолевали всех остальных гостей, но когда смех заканчивался, люди опять продолжали механически выполнять какие-то телодвижения, мало, очевидно, понимая, где же они находятся. Наконец, не выдержав, Лев Ильич решительно прошел через всю комнату к столу, схватил Соню за руку, и потянул ее к себе.
   — Хватит, дорогая, — сказал он, — ты не одета, а здесь много гостей. Твой танец, безусловно, всех покорил, но есть ведь некоторые приличия, которые надо соблюдать даже таким звездам, как ты!
   — Прости, дорогой, о каких приличиях ты говоришь? – мгновенно отпарировала Соня. – Ты давно на своих передачах забыл о каких-либо приличиях, и поэтому не имеешь права говорить мне о них. Сегодня день моей помолвки, сегодня мое торжество, и я вольна на нем делать все, что хочу! Хочу танцевать, и буду танцевать, и никто не сможет мне помешать, даже мой будущий муж!
   После этих слов она решительно вырвала свою руку, и продолжила танец все на том же столе под одобрительные возгласы и даже аплодисменты присутствующих.
   — Послушай, Соня, – опять обратился к ней Лев Ильич, — ты не можешь танцевать в таком виде, одень хотя бы платье, подумай о том, какие снимки появятся завтра в газетах!
   -  Каждый такой снимок добавит популярности и мне, и тебе! – смеялась, глядя на него сверху, Соня. – Ты же заботишься о своей популярности, вот и залезай сюда, и танцуй вместе с нами, сегодня наше торжество, и наплевать нам на эти чертовы снимки, а заодно уж и на эти чертовы газеты!
   Все вокруг опять засмеялись, и опять зааплодировали, а Лев Ильич, чувствуя, что становится смешон, от  досады покраснел, и вновь схватил Соню за руку.
   — Опомнись, безумная, — закричал он, мало, очевидно, уже понимая, что делает, и что так делать вовсе не следует. – Опомнись, безумная, ты сейчас напоминаешь дешевую шлюху, танцующую в кабаке на потеху такой же дешевой публике! Немедленно спускайся вниз, и одевайся, иначе ни о какой нашей помолвке не может быть и  речи! А уж тем более, если не спустишься, не может быть и речи о нашей свадьбе! Мне не нужна жена, про которую все говорят, что она дешевая шлюха, и раздевается перед каждым, кто только лишь попросит ее об этом!
   — Ах, вот как, — весело смеясь, и вновь вырвав у него руку, закричала сверху Соня, — это, значит, я дешевая шлюха? Это, значит, я танцую в кабаках перед каждым, кто только попросит меня об этом?! В таком случае знай же, что я разрываю нашу с тобой помолвку, потому что мне не нужен муж, который еще до свадьбы меня оскорбляет. Мне нужен совсем другой муж, который меня уважает, и которому я нравлюсь в любом виде, хоть голая, хоть одетая! Между нами теперь не может быть ничего общего, ищи себе жену в другом месте, а я сама найду себе нового мужа. Найду прямо сейчас, не сходя с этого стола, назло тебе, потому что мне достаточно пошевелить пальцем, чтобы целые толпы мужчин побежали за мной, как преданные комнатные собачки!
   Она оглядывала гостей глумливым и пьяным взглядом, и пару раз, когда Лев Ильич к ней приближался, со смехом отпихивала его голой ногой. Потом, уперев руки в бока, звонко и весело закричала:
   — Ну, кто из вас хочет быть моим новым мужем? Найдется ли здесь хотя бы один смелый мужчина, который не побоится взять в жены дешевую шлюху?
   — Я, я не побоюсь! – раздалось с разных сторон. – Мы не побоимся взять в жены дешевую шлюху!
   — Кто это сказал? – весело и так же пронзительно закричала Соня, продолжая стоять голая на столе. – Подойдите ближе, я хочу на вас посмотреть!
   Она с нарочитым и пьяным любопытством разглядывала лица обступивших ее стол людей, среди которых, как ни странно, были не только мужчины, но и женщины. В числе желающих выйти за Соню замуж были и редактор литературной газеты, только что беседовавший с Матвеем, и Гоша Ляписов, и гадалка Диля, и юные прилизанные мальчики из Сониной свиты, и фанаты с разноцветными прическами на голове. Изъявил желание выйти за Соню замуж и отец Илларион, осторожно, впрочем, то выдвигавшийся вперед, то отступавший на несколько шажков назад. Здесь были и Вера Болотова со своей верной подругой Зоей Обнорской, и даже давешний румяный толстяк, на лице которого до сих пор были видны следы запекшейся крови. И длинный и худой его соперник, и по-прежнему не до конца одетая пожилая  женщина, все так же державшая в руке тощую пачку денег. Все, абсолютно все, кто находился сейчас в комнате, имели на Соню свои виды, и это еще раз подтверждало, что она не кто-нибудь, а  настоящая звезда шоу-бизнеса! Что она не случайно так бешено популярна, и не случайно ее передача имеет такой невероятный успех у разных слоев населения! И даже растерянный и слегка униженный Лев Ильич, казалось бы, готов был одуматься, и вновь просить у Сони руки. Он тоже, подобно отцу Иллариону, то пытался подойти к столу, на котором стояла хмельная и веселая, по-прежнему абсолютно голая Соня, то, словно бы устыдившись своей слабости, поспешно отходил назад. Но не они, не эти распаленные вином, кровью и жаждой скандала гости нужны были в данный момент Соне! Они не представляли для нее ровно никакого интереса, они были всего лишь статистами, всего лишь безликой толпой, лишенной запаха, цвета и вкуса, а заодно уж и бесполой, поскольку Соня по большому счету сама до конца не знала, какой у нее на самом деле пол. Поскольку пол по большому счету был ей не нужен. Потому что, став преданной слугой гламура, она получила нечто большее, чем пол, получила абсолютную власть над людьми, и этой властью с упоением пользовалась. В голове ее давно уже созрел некий план, она притворно рассматривала столпившихся вокруг нее людей, но нужны ей были вовсе не они. Ей был нужен кто-то совсем другой, кто-то, стоявший особняком в стороне, по-прежнему парализованный страхом и ужасом, и не имеющий возможности сдвинуться с места. Этим кем-то был Матвей Херувимов, и вот он-то и был нужен Соне в данный момент больше всего. Однако она не была бы сама собой, не была бы Соней Любавиной, если бы не попыталась разыграть до конца эту комедию. Ей хотелось вселить в каждого из обступивших ее стол надежду, а потом весело и жестоко посмеяться над ним. Ей хотелось еще больше посмеяться и еще больше унизить Льва Ильича, который, впрочем, ее уже совсем не интересовал. Двух дней, проведенных в его квартире, оказалось достаточно, чтобы она потеряла к нему всякий интерес, и расхотела выходить за него замуж. А нынешний скандал как раз и был для этого великолепным предлогом. Она еще раз внимательно осмотрела гостей, и неожиданно указала пальцем на розовощекого толстяка, уже кое-как одетого, стоявшего рядом со своей женой:
   — Скажите, вы хотели бы взять меня в жены?
   — Хотел бы, — сразу же отозвался толстяк, — женитьба на вас – это мечта всей моей жизни!
   — Правда? – притворно удивилась Соня. – Никогда не думала, что женатые люди могут хотеть на ком-то жениться!
   — Ради вас я сделаю что угодно, — торопливо заговорил толстяк, — в том числе непременно разведусь с женой. Жизнь с ней мне уже давно надоела, я и деньги хотел заработать только лишь затем, чтобы уйти от нее!
   — Подлец! – закричала стоявшая рядом с ним жена, и влепила толстяку звонкую пощечину. – Вот как ты платишь мне за все годы нежности и любви! Опомнись, безумец, ты никому не нужен, кроме меня!
   — И это чистая правда, — со смехом сказала Соня, – вы никому не нужны, кроме вашей жены, в том числе и мне. Извините, но ваша кандидатура меня не устраивает!
   Она вновь оглядела присутствующих, и указала пальцем на длинного и худого:
   — А вы, кто вы такой, я раньше вас никогда не видела?
   — Я режиссер на «Мосфильме», — с готовностью ответил тот, — и с радостью возьму вас в жены. Если это произойдет, мой следующий фильм будет посвящен исключительно вам, и вы будете играть в нем главную роль!
   — Как это скучно, — притворно зевая, ответила Соня. – Все эти фильмы, главные роли, телепередачи и стихотворные послания мне уже надоели, они похожи один на другого, и в них нет того безумства, которое так необходимо женщине. Что толку, если я выйду замуж за режиссера, который посвятит мне фильм, или за Александра Павловича Лебединского, который будет ежедневно публиковать меня в своей газете? Что толку, если моим мужем станет отец Илларион, и меня все будут уважительно называть матушкой, и подносить мне в подарок на праздник пироги и куриные яйца? Впрочем, я не уверена в том, что отец Илларион захочет стать моим мужем, как и не уверена до конца в Александре Павловиче Лебединском. Вы все люди осторожные, и не готовы идти до конца, а, кроме того, вам всем от меня что-нибудь надо. Независимо от того, мужчины вы, или женщины. С некоторыми из вас я становлюсь мужчиной, а с некоторыми женщиной, и эта неопределенность мне уже надоела. Мне хочется быть не тем, и не другим, а чистым небесным ангелом, взлетевшим над грешной землей с ее любовью, ненавистью, поцелуями, изменами, скандалами и женитьбами. Мне необходима любовь небесная с ее чистыми небесными поцелуями, в которых нет ничего земного, ибо это поцелуи брата и сестры, которые прикасаются один к другому только губами, и только один раз в жизни. Я хочу быть женой человека, который любит меня любовью небесной, любовью брата, и для которого достаточно всего лишь одного моего поцелуя. Я хочу быть женой Царя Иудейского, который сейчас находится здесь, среди вас, и который согласен быть моим мужем!
   Она спустилась на пол, и пошла босиком к одиноко стоящему в глубине комнаты Матвею. Все взоры обратились на них.
   — Вы правда верите в то, что говорите? – тихо спросил Матвей, сердце которого учащенно билось, и было готово вот-вот вырваться из груди.
   — Конечно, правда, — ответила Соня, подходя вплотную к Матвею. – И поэтому я еще раз говорю, что хочу быть женой Царя Иудейского. А вы согласны быть моим мужем?
   — Согласен, — еще тише ответил Матвей, стараясь не смотреть на обнаженную Соню, и ощущая сейчас одновременно и безумный восторг, и безумный стыд. – Но вы должны одеться, потому что вам нельзя стоять здесь голой. Вы не должны стоять голой перед этими людьми, потому что вы этим унижаете и оскорбляете себя. Оденьте что-нибудь, оденьте хотя бы платье, сделайте это ради меня!
   — Только после того, как я вас поцелую! – звонко и весело сказала ему Соня. – Раз вы согласились взять меня в жены, то согласились взять всякую, и одетую и голую одновременно. Вас не должны заботить такие условности, раз вы согласились стать моим мужем. Льва Ильича такие условности никогда бы не заботили!
   — Я не Лев Ильич, — все так же тихо, стараясь по-прежнему не смотреть на нее, ответил Матвей, – я совсем другой. И, кроме того, вы же знаете, что если поцелуете меня, то я сразу умру. Впрочем, я этого совсем не боюсь, потому что уже умирал, и новая смерть мне не страшна. А вам мертвый муж тоже не нужен!
   — Нет, вы не умрете, — твердо сказала Соня, кладя на плечи Матвея свои руки, и притягивая его к себе, — потому что это будет поцелуй брата и сестры, от которого не умирают. Это будет тот самый небесный поцелуй, который вам один раз в жизни уже подарили. Возможно, это я умру после этого поцелуя, а вы останетесь жить! Давайте проверим, что из всего этого выйдет?
   — Хорошо, — еле слышно ответил Матвей, — давайте проверим, хотя я и заранее знаю, что после этого поцелуя умру!
   — Да будет так! – вскричала Соня, и, притянув Матвея к себе, тихо коснулась его губ своими губами.
   Она сама не ожидала, что поцелует его именно так. Она хотела поцеловать его яростно и страстно, она хотела впиться своими губами в его губы, и поцеловать так, как целуют друг друга любовники. Но вместо этого она неожиданно для самой себя, да и для всех окружающих тоже, поцеловала его так, как целует сестра своего брата. Судорога пробежала по губам Сони! Она вдруг отпрянула от Матвея, и с недоумением посмотрела сначала на него, а потом на себя. Обнаружив, что она не одета, она вскрикнула от испуга, закрылась руками, и стремительно выбежала из комнаты. Лев Ильич побежал следом за ней. Матвей обвел окружающих странным взглядом, словно бы впервые увидел их, и решительно направился к выходу. Он больше не мог находиться здесь, среди этих чуждых ему людей, ему были необходимы свобода и свежий воздух. Он знал, что должен сейчас выйти на улицу, и на метро добраться до Курского вокзала. До того самого места, куда он приехал из Крыма. Что будет после этого, он не знал, да, признаться, сейчас и не хотел знать.
  
 
 
 
 
   Г л а в а  д е с я т а я
 
   Потрясение Матвея от всего увиденного было так велико, что сознание его словно бы раздвоилось. Одной половиной своего сознания он замечал бесподобную красоту ночного Нового Арбата, а другой стремился побыстрее уйти отсюда, лишь бы не оставаться в месте, где произошло крушение его идеалов. Впрочем, он еще не до конца понимал, какие его идеалы потерпели крушение, и было ли оно настолько велико, чтобы бежать вперед, не разбирая дороги, стараясь уйти как можно дальше. Несмотря на позднее время, на улице было очень много людей, работали рестораны, магазины и кафе, из кинотеатра навстречу ему вышла целая толпа зрителей, и направилась в сторону метро. Матвей вдруг сообразил, что он здесь был множество раз, и сам знает, в какой стороне находится метро. Он пошел вслед за вышедшей из кинотеатра толпой, дошел до подземного перехода, перешел на другую сторону улицы, и вошел в здание метро. Испугавшись было, что у него нет денег на проезд, он вдруг обнаружил у себя в карманах довольно крупную сумму, оставленную там Наташей по указанию Льва Ильича. Мысленно поблагодарив и Наташу, и Мелихова, он купил в кассе проездной билет, спустился по эскалатору вниз, сел в вагон, и доехал до Курского вокзала. Одет он был так хорошо, что стражи порядка и дежурные по вокзалу уже не смотрели на него с подозрением, и он спокойно прошел в зал ожидания,  сев в глубине его на свободное место. Бежать, как можно быстрее бежать отсюда, купить билет до Крыма, и как можно быстрее бежать из места крушения своих идеалов! – вот единственное, о чем думал он в настоящий момент. Бежать опять туда, в свой родной город, где ему было так хорошо, и где он провел лучшие годы своей жизни! Но как только он подумал об этом, то сразу же сообразил, что, собственно говоря, ему было там не очень хорошо, что его там никто не ждал, и, более того, он тоже был вынужден оттуда бежать. Тогда, может быть, ему поможет берег теплого моря,  где он скитался несколько лет, жил в шалашах, боролся с туберкулезом, и вещал о правде и красоте бродягам и падшим женщинам? Но, подумав об этом, он сразу же сообразил, что еще раз повторять уже прожитое не имеет никакого смысла. Что на берегу теплого моря им уже все прожито, что его там никто не ждет, и что вернуться туда он тоже не может. Что он бежал оттуда в Москву, одержимый какими-то смутными ожиданиями, предчувствуя встречу со своим идеалом, который был им то ли выдуман, то ли действительно существовал, имея облик Сони Любавиной. Он было начал думать о Соне, но вдруг вспомнил, как она приказала трем голым людям ползти вперед, преодолевая стыд и позор, в надежде получить заветную пачку денег. Потом он вдруг увидел ее, танцующую голой перед гостями, и понял, что не может сейчас думать о Соне Любавиной. Что он, возможно, еще подумает о ней, но сейчас делать это не в состоянии. Что ему быстрей надо подумать о чем-то хорошем, о чем-то таком, что его успокоит, иначе он может сойти с ума. Он стал перебирать в уме, что же в его жизни было хорошего, и вдруг вспомнил о той тихой и молчаливой девушке, на которой его когда-то в шутку женили в Москве. Он стал перебирать в памяти черты этой тихой и молчаливой девушки, о которой никогда не забывал, и вдруг понял, что не помнит ее лица. Что единственное, что он помнит, это выражение печали и грусти, навсегда, казалось бы, застывшее у нее на лице, но само лицо вспомнить не может. Выходило, что думать сейчас о тихой печальной девушке было нельзя, потому что она умерла, а думать о смерти в данный момент ему хотелось меньше всего. Он стал судорожно вспоминать, что же еще в его жизни было хорошего, и вдруг вспомнил об одной горной вершине в Крыму, очень загадочной и неприступной, всегда покрытой облаками, до которой ему всегда хотелось добраться, но он почему-то боялся решиться на это.  Однако однажды, решившись, после целого дня пути все же взобрался на эту вершину, и долго стоял на ней, пораженный открывшимся внизу видом. Потом он вспомнил об одном уединенном водопаде в горах, который открыл совершенно случайно, испытывая во время летнего зноя сильную жажду, и поначалу даже приняв его за живое существо, протянувшее ему руку спасения. Но в это же мгновение он вдруг сообразил, что и горный водопад, и загадочная вершина вовсе не люди, что они вовсе не живые существа, с которыми можно поговорить, задать им вопросы, и услышать от них какие-то ответы. Что и та тихая и печальная девушка, на которой его в шутку женили во времена студенчества, тоже давно мертва. Что даже когда она была живой, ему удалось обменяться с ней всего лишь одной, или двумя фразами, а скорее всего, она вообще ничего не говорила ему, и только лишь один, или два раза поцеловала своими холодными и уже почти мертвыми губами. Паника охватила Матвея. Он стал судорожно перебирать в уме события своей жизни, ища хотя бы одно из них, за которое он мог бы зацепиться, как за соломинку, и спастись от того ужаса, который темной и неотвратимой волной поднимался из глубины его души. Ужас этот был настолько тяжелый и настолько неотвратимый, что мгновенно поглощал все звуки и все краски, все события, и все проявления жизни, существовавшие вокруг. Матвей всегда знал о существовании этого черного ужаса, жившего внутри его, но только боялся думать о нем, всегда отгоняя прочь даже саму мысль об этом ужасе. Потому что у этого ужаса было свое страшное имя, и это имя было смерть. Ужас этот был впервые испытан Матвеем в Крыму, в то время, когда он жил в своем сосновом лесу, и боролся с туберкулезом, и всегда был связан со страхом смерти. Страх смерти всегда предшествовал этому ужасу, и означал, что Матвей еще жив, и что своим страхом смерти пытается уйти от этого ужаса. Но потом исчезал даже и сам страх смерти, и оставался только один черный ужас, означавший, что смерть окончательно пришла за Матвеем. Ужас этот приходил к Матвею после каких-то небывалых потрясений, после глубоких душевных переживаний, и, поднявшись наверх, на какое-то время убивал его. Погрузившись в пучины этого ужаса, Матвей словно бы погружался в бездны ада, и скитался по его кругам, наблюдая картины мучения бесчисленных грешников. Воспоминания об этих скитаниях по безднам ада были так мучительны, что его сознание противилось им, и он вынужденно о них забывал. И в то же время он прекрасно знал, что эти бездны ада всегда находятся рядом с ним, и что обязательно придет момент, когда ему вновь придется вернуться в них. И каждый раз, когда эти темные бездны ада поднимались наверх, чтобы проглотить его, он начинал испытывать необыкновенную легкость и необыкновенную радость. Что-то вдруг начинало петь и торжествовать внутри его, небывалые волны счастья подхватывали его душу, и несли вперед на своих светлых и чистых волнах. Он видел перед собой то бесконечные зеленые поляны, покрытые весенними первоцветами, то слышал пение райских птиц, то ощущал сладчайшие запахи, чище и нежнее которых невозможно было себе придумать. Абсолютное, бесконечное, беспредельное счастье заливало его душу, и он купался в этом счастье, крича от радости и от любви ко всему миру. А потом вдруг неожиданно все кончалось, бесконечное счастье исчезало куда-то, и на него обрушивалась кромешная тьма, страшнее которой выдумать было нельзя. И то же самое происходило с ним в данный момент. Необыкновенная легкость и неожиданное счастье вдруг погрузили его в свой сладчайший водоворот, а потом неожиданно наступила тьма, после которой он не помнил уже ничего. Он закричал страшным криком убитого наповал зверя, на губах его выступила обильная пена, он откинулся на спинку своего кресла, и начал судорожно биться, а потом упал на пол, и лежал неподвижно, так что сидящие рядом люди подумали, что он мертвый. Тут же из медпункта, расположенного в нижнем этаже вокзала, вызвали врача, и он, осмотрев несчастного, сначала решил, что это припадок эпилепсии. Но при ближайшем осмотре оказалось, что это не так. Это была не эпилепсия, а нечто другое, но что конкретно, врач определить не мог. Больного отнесли в помещение медпункта, где он через какое-то время пришел в себя. Ему дали успокоительное, и, решив не вызывать скорую помощь, поскольку в этом не было нужды, оставили у себя до утра. Утром сюда примчался Лев Ильич Мелихов, логически сообразивший, что никуда, кроме Курского вокзала, Матвей уйти не мог. Однако он опоздал всего лишь на несколько минут. Матвей покинул помещение медпункта буквально перед его приходом, и куда он отправился, никто не знал. Тщетно Мелихов бегал по огромному помещению Курского вокзала, тщетно опрашивал охранников, продавцов и таксистов на улице – Матвей исчез, словно в воду канул. Проискав его еще несколько дней, Мелихов понял, что продолжать дальше искать Царя Иудейского бесполезно. Это было крушением всех его замыслов, он так много возлагал на свою совместную работу с Матвеем на телевидении, строил такие наполеоновские планы, и вот теперь все это было разрушено. Потерять Матвея для него было гораздо хуже, чем потерять Соню Любавину, к которой он никогда не относился серьезно. Тем не менее, две эти потери совсем его подкосили, Лев Ильич даже как будто постарел, и недоброжелатели шептались у него за спиной, что счастливая звезда навсегда покинула популярного телеведущего.
   Многие верят, что когда душа отделится от тела, она поднимается высоко над землей, и летит над полями своих недавних битв и ристалищ, где жила она и страдала, ненавидела и любила, а также надеялась на лучшую жизнь. Но лучшая жизнь все как-то не получалось, тянулись дни за днями, проходили недели, годы и десятилетия, а человек все жил и надеялся, что завтра за поворотом его повстречает невозможное и волшебное счастье. Но вместо невозможного и волшебного счастья он каждый день видел одни лишь удары судьбы, которые с каждым годом становились все боле жестокими и неотвратимыми. И вот уже прошла его молодость, истраченная неизвестно на что, на какие-то пустые забавы, которые всего лишь украли его золотое и невозвратное время. Прошли зрелые годы, наполненные погоней за выдуманными химерами, которые в итоге обернулись одним лишь разочарованием. А вслед за зрелыми годами пришла бесплодная старость, которая вдруг обнаружила, что в закромах человека пусто, что там хоть шаром покати, несмотря на то, что он всю жизнь упорно работал, веря в свое невозможное счастье. Да, видно, плохо работал, и верил не в то, во что надо, а может быть, так вообще происходит со всеми, что к концу пути не остается у человека ничего, кроме его веры в невозможное чудо. Даже тогда, когда верить уже не во что, да и не к чему, потому что за поворотом бесплодной старости  ожидает его одна лишь смерть. Но не может оставить человек свою веру, потому что вера – это последнее, что у него остается, последнее, за что может цепляться он в жизни. И когда все же приходит смерть, и улетает душа человека в невозможные и невозвратные дали, так и несет она с земли только одну лишь свою веру, веру во все то же невозможное чудо, которое придет к человеку хотя бы за крышкой гроба. Потому что ничего иного, кроме веры, унести с земли невозможно, и для того, чтобы душа воспарила в высь, она должна быть чиста и легка. Чиста и легка настолько, чтобы пролететь, подобно большому орлу, над полями своих недавних битв и ристалищ. Пролететь, держа в клюве, как зеленую лавровую ветвь, свою наивную и чистую веру. И оттуда, из неизмеримой вышины, все кажется совсем не таким, каким было когда-то, во времена недавних бед и скитаний бренного человека. Все вдруг преображается и сияет новыми красками, оживает новыми зелеными побегами, и наполняется звуками волшебной небесной музыки. Все вдруг приобретает глубокий и настоящий смысл, и понимает душа человека, что жила на земле совсем не напрасно. Что все ее горести и скитания вовсе не пропадут даром, и что это во имя ее недавних горестей и печалей звучит с небес волшебная и чудесная музыка. Что сохранила она единственное, что стоило на земле сохранять – свою чистую и неподкупную веру, и что именно с этой верой должна предстать в вышине перед Богом. И улетая туда, в невообразимую и неизмеримую высь, бросая в последний раз взгляд вниз, она видит все одно и тоже: бесконечные черные поля России, то присыпанные снегом, то поросшие зеленой весенней травой, то колосящиеся желтыми хлебными нивами. Те бесконечные поля России, по которым ходила она все долгие годы жизни, любила, страдала, и надеялась получить хотя бы малую долю своего невозможного и волшебного счастья. И вот уже жалко покидать душе эту землю, уже кажется она ей совершенно другой, наполненной счастьем, смыслом и правдой, и хочется ей еще раз прожить здесь свою счастливую, наполненную смыслом и правдой жизнь. Но нельзя прожить на земле две жизни подряд, даже если эта земля зовется Россией, и милее она тебе всех других стран и отечеств вселенной. И, бросая последний взгляд вниз, перед тем, как окончательно исчезнуть вдали, видит душа все те же нивы, пригорки и поля России, милее, лучше и желанней которых у нее никогда не было.
   Пока наш герой скрывается неизвестно где, и его никто не может найти, самое время разобраться с некоторыми вопросами. И правда, вопросов накопилось немало, и все такие на первый взгляд неразрешимые, что дальше откладывать их выяснение мы не можем. Потому что в итоге главный герой этого романа, Матвей Константинович Херувимов, все же найдется, и нам опять придется описывать его приключения. Придется описывать его взаимоотношения и со Львом Ильичом Мелиховым, и с Соней Любавиной. Особенно с Соней Любавиной, учитывая,  что Матвей, как только увидел ее на экране телевизора в своих провинциальных Черных Грязях, так сразу же решил, что она является мистическим воплощением России. Вот здесь нам надо остановиться, и подумать над вопросом: а что такое, собственно говоря, мистическое воплощение России на земле, и может ли такая вещь существовать в принципе? И не является ли она плодом больного воображения нашего героя, который чего только не натерпелся в своих Черных Грязях? И туберкулезом болел, и был при смерти, и скитался в обществе бродяг и нищих, и бежал в Москву за свою проповедь правды и красоты. Да, вот этот-то вопрос нас и волнует сейчас больше всего: что такое мистическое воплощение России? Давайте поразмыслим. Во-первых, какого пола Россия, женщина она, или мужчина? Вопрос этот, хоть и кажется сложным, решается очень  просто, и всем очевидно, что Россия не мужчина, а именно женщина. Очевидно это и автору данного романа, и его главному герою, и, мы надеемся, нашим проницательным читателям. Ибо проницательный читатель порой видит не менее глубоко, чем автор самых изощренных психологических романов. Да, разумеется, Россия женщина, и двух мнений тут быть просто не может. А раз она женщина, то какая? На кого похожа эта таинственная женщина, раскинувшаяся привольно от океана до океана, и занимающая на земле одну шестую часть суши? На добропорядочную мещанку, на скромную работницу, на монашку, на верную жену, вяжущую носки своему мужу, а заодно уж и мягкие теплые тапочки? Разумеется, нет, такая женщина, помимо того, что в ней намешено много разной мистики, ибо умом, как известно, Россию не понять, а подчас не понять вообще ничем, — такая необычная женщина должна быть обязательно своевольной, очень часто гулящей, очень часто даже распутной девкой, или даже – о ужас! – преступной матерью, бросающей под забором своих несчастных детей. Эта женщина должна быть и великой царицей, заботящейся о благополучии своих граждан, а заодно уж и о расширении границ своей великой империи. Она должна быть и падшей женщиной, совершенно не подходящей на роль жены и заботливой матери. И несчастной пьянчужкой, пляшущей и поющей по кабакам и привокзальным площадям нашей великой страны она тоже должна быть. Она обязательно должна быть порочной, ибо такой сделала ее история, ведь не надо забывать, что ей исполнилось уже тысячу лет! Попробуйте прожить такое время, и мы посмотрим, что с вами будет! Попробуйте прожить в обществе других государств и народов, которые почти все сплошь мужчины, и то и дело норовят схватить тебя за разные интересные места! Попробуйте прожить столько в обществе своих собственных мужчин, каждый из которых, невзирая на то, царь это, или простой нищий, то душегуб, то поэт, то юродивый, а то и вообще наивный мечтатель, воображающий, что когда-нибудь к звездам полетят караваны ракет, несущие тамошним жителям земную, а заодно уж и русскую, правду! В такой компании, чтобы не свихнуться, надо быть самой разгульной стервой, какая только может существовать на свете, и какую только можно вообразить. Ибо никто иной, кроме разгульной стервы, не сможет выжить в обществе окружающих ее разгульных мужчин. И это еще хорошо, что разгульных, а то и клятвопреступников, и злодеев мирового масштаба,  и циников, и дураков, и маразматиков, и тихо – а также буйно — помешанных. Россия есть старая потаскуха, истасканная до последней возможности, но весь парадокс заключается в том, что именно с ней русскому народу жить наиболее хорошо. Что были у него, русского народа, разные правители, в том числе и мужчины, которых называли и тишайшими, и грозными, и великими, но при них, бывало, русское население убывало наполовину, и стонало неизбывным стоном, проклиная, что вообще родилось на свет. А со старыми потаскухами в последней возможной степени русский народ процветал, и границы империи расширялись, и бунты подавлялись, и смертной казни не было, и даже князья присоединяемых областей говорили за это спасибо великим царицам. Потому что русскому народу необходима прежде всего мать, пускай и гулящая, и бросающая его временами под забором, как бесправного щенка, но все же вспоминающая о нем иногда, и льющая по нему украдкой горькие слезы. Потому что родной отец не будет лить по нему горькие слезы, потому что родному отцу на него наплевать, ибо занят он сейчас вопросами глобального переустройства мира. А матери не наплевать, хоть и  потаскушка  она, и таскается по кабакам, и танцует пьяненькая по привокзальным площадям на потеху праздной и глумливой толпы. Русский народ интуитивно желает видеть своим правителем именно женщину, а не мужчину, хотя и не может подчас выразить это словами. Русскому народу гораздо лучше с матушкой – императрицей, чем с грозным царем. И для блага России гораздо полезней, чтобы ей управляла именно женщина, а не мужчина. В России может быть великой правитель, но за ним обязательно тянется кровавый шлейф множества жертв и множества катастроф. А за женщиной – правителем такого шлейфа не тянется. Потому что находится она на своем законном месте. Поскольку является мистическим воплощением той тысячелетней разгульной и великой женщины, которая зовется Россией. А пока на троне нет правителя – женщины, роль мистического воплощения ее на земле должна играть самая безумная, самая стервозная и самая падшая женщина из всех, каких только возможно найти. А более безумной, более разгульной и более падшей женщины, чем Соня Любавина, вряд ли вы где-нибудь отыщете. Матвей Херувимов вот не смог отыскать, да и сам автор романа не смог, хоть и было у него для этого гораздо больше возможностей. Может быть, и существуют по русским городам и местечкам еще какие-то подобные женщины, и даже наверняка существуют, ибо Россия прежде всего страна женщин, а не мужчин, но нам они в данный момент не известны. Ибо выбрал наш главный герой, Матвей Херувимов, именно Соню Любавину на роль мистического воплощения России, и мы полностью одобряем его выбор. Ибо Россия действительно мистическая страна, ибо рождаются в ней регулярно то царицы, то потаскушки, являющиеся ее мистическим воплощением на земле. И в данный момент таким мистическим воплощением стала теледива Соня Любавина. Вот такие размышления, просвещенный читатель!
   Кстати, о просвещенных читателях. С данной категорией граждан людям пишущим надо обходиться особенно осторожно. Ибо просвещенный читатель на то и просвещенный, что видит насквозь любые промахи автора, и сразу же ему на них указывает. Более того, тычет писателя носом, как нашкодившего щенка, в его же собственные ошибки. И не просто тычет, а злорадно перечисляет все авторские промахи. Бывают настолько въедливые просвещенные писатели, особенно в нашу электронную эру, когда не надо слать свое суждение о каком-нибудь романе в журнал, или газету, не зная заранее, смогут ли его напечатать, а можно просто оставить внизу романа свой комментарий. Автор данного романа заранее предвидит целый поток таких злорадных комментариев, и потому, спеша себя хотя бы частично обезопасить, хочет кое-что объяснить. Во-первых, Россия действительно страна идей, и главный герой наш, Матвей Херувимов, совсем не лукавил, когда говорил, что много думал о разных русских идеях. И он абсолютно прав, ибо Россия страна в большей степени идеальная, чем материальная. Здесь куда не ткни, везде наткнешься на идею. Та же самая женщина в России прежде всего идеальна, а уже потом материальна, поскольку и писатели, и поэты этой страны описывают именно ее идеальные, вымышленные стороны, а уже потом стороны бытовые. Пушкину его Татьяна важна прежде всего своей любовью, а также своей верностью мужу, а уже потом тем, какой кофе она пила утром, и какие блины кушала за обедом. И Анна Каренина у Толстого важна нам именно своими переживаниями, то есть вещами духовными, важна своей несчастной любовью, заставившей ее броситься в итоге под поезд. А Незнакомка у Блока вообще вся соткана из духов и туманов, вся дышит ими, и ничего материального в ней нет и близко. И сама русская любовь – это вещь абсолютно духовная, как и русская верность и русский патриотизм, и русское авось, и русская хандра, и русское пьянство, которое только на первый взгляд категория материальная и низкая, а на самом деле, если разобраться, глубоко идейная и духовная. И русская вера – это абсолютная и чистая идея, выше и чище которой, возможно, нет вообще ничего в мире. И русская революция – это тоже прежде всего идея, а уже потом кровь и миллионные жертвы, которые она принесла. И, без сомнения, принесет еще немало жертв, потому что прежде всего идеальна, и жертвы в расчет не берет, думая сразу о грядущем царстве справедливости и свободы. И русский справедливый царь – это тоже прежде всего идея, а уже потом грубая проза, и оттого эта самая грубая проза меньше всего волнует русских царей, существующих исключительно в мире высоких идей и стремлений. И сами высокие идеи и стремления русского юношества тоже прежде всего идеальные, и оттого из русского юношества (а часто и из девичества) так много выходит поэтов и деятелей революции. И Святая Русь – это тоже прежде всего идея, идея о небесном царстве любви и света, о некоем летающем в небесах чудесном острове, которым в итоге, пережив массу невзгод и лишений, станет Россия. Вот потому так много в России невзгод и лишений, что она прежде всего плывущий в небесах чудесный православный остров с бесчисленными церквами, украшенными золотыми, блестящими на солнце луковицами, и с чудесным малиновым звоном колоколов, не утихающим ни днем, ни ночью. Вся Россия настолько соткана из идей, настолько устремлена ввысь, в небо, в обитель Бога, что материальное ее жителей мало интересует, и именно поэтому оно здесь сплошь и рядом находится в запустении. Именно поэтому так плохи ее дороги и так дурны ее законы, именно поэтому так много в ней мздоимства и зла, несправедливости судей и злой воли чиновников. Именно поэтому так много в ней нищеты, слез сирот и мытарства вдов, глупости высокопоставленных дураков и безумия гениальных ученых. Но это все ничто, это все стремится к нулю, и вообще может не приниматься во внимание, потому что искупается верой в грядущую небесную правду, выше и чище которой во вселенной не существует. Которую Россия должна открыть всему миру, показав ему, что правда прежде всего существует на небесах, а уже потом на земле. Что она прежде всего идеальна, и даже вообще и абсолютно идеальна, а уже потом материальна и груба. Но весь остальной мир сплошь и рядом не понимает этой высокой русской правды, и даже боится ее, подозревая Россию в каких-то тайных и злых кознях. И считает ее поэтому опасной, загадочной и завороженной страной. То, что завороженной, это правда, а то, что опасной, это ложь, потому что если Россия для кого и опасна, так это прежде всего для самой себя. Потому что так любит, задрав голову, глядеть в небо, мечтая о несбывшемся и далеком, что забывает иногда хлеб сеять, и даже рожать детей. Воображая, что хлеб ей в виде манны упадет с неба, а детей принесут не то белые ангелы, не то белые аисты в своих клювах. Россия идеальная зачарованная страна, которая изначально существует на небесах, и именно так надо к ней относиться. А то, что находится на земле, и занимает шестую часть суши, всего лишь отражение чудесного волшебного острова, плывущего над небесами под звуки чудесного малинового звона, издаваемого колоколами его бесчисленных храмов. Загадка России прежде всего в ее идеальности и завороженности, и те иностранные государства, которые это поймут, будут с Россией дружить. Те же, кто этого не поймет, будут ее бояться и с ней воевать. Русская же идея чрезвычайно проста: правда существует не на земле, а на небе. И ради этой правды не жалко ни собственную головушку сложить, ни чужую, особенно ту, которая эту правду не понимает. Вот и вся загадка России. Вот и вся загадка ее странной души.
 
 
 
 
   Г л а в а  о д и н н а д ц а т а я
 
   Прошло полтора года со времени описываемых событий. Лев Ильич Мелихов, один из главных участников, переживал эти события наиболее болезненно. Разумеется, его очень опечалил разрыв с Соней Любавиной, происшедший, как помнит читатель, вовсе не по его вине. Хотя в минуты откровенного самоанализа, к которому в последнее время Лев Ильич прибегал все чаще, он не мог не согласиться с тем, что в этом разрыве была доля и его вины. Ведь ему было известно даже лучше других, что она была участницей множества скандалов, в том числе сексуальных, что со многими мужьями и любовниками она поступала таким же гадким и безобразным способом, что и с ним. Что и он сам, и многие недоброжелатели даже называли Соню Любавину Вавилонской Блудницей, сидящей верхом на звере, и считали ее самой порочной женщиной в России. Что некоторые даже вообще не считали ее женщиной, а каким-то демоническим существом, посланным неизвестными и лежащими вне нашего понимания силами для погибели всех, кто с ней свяжется. Что особенно проницательные утверждали даже, что Сонина работа на телевидении сгубила в России миллионы чистых и неопытных молодых людей обоего пола. И что лучшее, что можно было сделать с Соней – это четвертовать ее на Красной площади при большом стечении народа в назидание всем остальным. В назидание таким же, как и она, погубителям чистого и неопытного русского люда. И хотя Лев Мелихов и сам работал на телевидении, и тоже отчасти губил с экрана души чистых и наивных русских людей, но все же до Сони Любавиной ему было далеко. Соня Любавина обскакала всех, и находилась в такой недосягаемой дали, в которую в данный момент вряд ли кто мог добраться. Все это Лев Ильич хорошо понимал, и поэтому частично вину за случившееся возлагал на себя. Ведь он все это должен был предвидеть заранее, и не питать в отношении Сони особо больших иллюзий. Но, повторяем, разрыв с теледивой был для него хоть и болезненным, но не смертельным. Он все же был изощренным телевизионным ведущим, прошедшим и через огонь, и воду, и медные трубы, и смог бы достаточно быстро залечить нанесенные ему раны. И даже раны, нанесенные ему желтой прессой, которая на все лады обсуждала скандал во время злополучной помолвки, смог бы перенести! Что за дело было ему до желтой прессы, опубликовавшей, разумеется, фотографии с того злополучного вечера? Он сам в некотором роде был желтой прессой, только не бумажной, а телевизионной. Он сам запускал с телеэкрана такие выдуманные от начала и до конца сплетни, и так манипулировал общественным мнением, что многим желтым таблоидам было еще расти до него и расти! Гораздо болезненней было для него исчезновение Матвея Херувимова, которое он воспринял, как предательство. Здесь, в этом исчезновении и предательстве, было даже что-то мистическое, чего до конца понять он не мог. И дело даже не в том, что он планировал вместе с Матвеем запустить целый цикл программ, которые бы затмили все, что создавалось на телевидении в последние годы. В том числе и его собственные программы. Ведь, согласитесь, представить зрителю Матвея в виде Иисуса, висящего на кресте, и отвечающего на любые вопросы, заданные ему, в этом была особенная изюминка! Это было так ново и так необычно, что даже телевизионное начальство, весьма благоволившее к Мелихову, не сразу дало согласие на подобный эксперимент. Было большое опасение, как к такому эксперименту отнесется церковь, и как к нему отнесется общественность? Но все же после некоторого колебания начальство дало свое согласие на подобный эксперимент, хотя и предупредило, что передачи Мелихова будут выходить по ночам, чтобы их не видели дети и слишком впечатлительные и неадекватные граждане. И это было очень странно, поскольку появление на голубом экране распятого Бога приравнивалось к скандальным эротическим шоу, которые только по ночам и можно было крутить. В этом, кстати, была большая философия, еще ждущая своего объяснения, но философию эту отложили на потом, и все же решили передачи Мелихова показывать по ночам. И вот в этот самый ответственный момент, когда Лев Ильич был особенно уязвим, его неожиданно предали два самых дорогих для него человека. Предала Соня Любавина, устроив во время помолвки грандиозный скандал, и предал Матвей, исчезнувший вообще неизвестно куда. Все тщательно продуманные и заботливо взлелеянные планы Льва Ильича в одно мгновение были разрушены, и он остался один на один со своим разбитым корытом. Своими предыдущими шоу он уже заниматься не мог, поскольку они казались ему теперь недостаточно глубокими и неинтересными. Еще какое-то время эти шоу и эти программы держались по инерции, но вскоре их пришлось закрыть, поскольку Лев Ильич элементарно перестал выходить на работу. Авторитет его, однако, в телевизионном мире был так велик, что ему бы это простили, объяснив усталостью и разрывом с Соней Любавиной, Но Лев Ильич не просто перестал ходить на работу, он стал непонятно философствовать, и задавать телевизионному начальству неудобные вопросы. Он стал даже обвинять начальство в том, что оно приравнивает передачи с участием Иисуса Христа к разнузданным эротическим программам, которые можно показывать только лишь ночью, и только лишь специальной аудитории. На вопрос о том, где он видел живого Иисуса Христа, и не считает ли он им не то своего помощника, не то ассистента, не то актера Матвея Херувимова, Лев Ильич отвечал, что да, считает. Что он уверен в том, что Матвей Херувимов действительно является Иисусом Христом, встретившимся с ним на Курском вокзале для какой-то грандиозной и тайной миссии. Для миссии, смысл которой как раз бы и открылся во время нового грандиозного шоу. Тут уж телевизионное начальство стало откровенно крутить пальцем около лба, и за глаза говорить, что Лев Ильич элементарно свихнулся. Что очень хорошо, что это его новое шоу не состоялось, поскольку в противном случае было не избежать грандиозного скандала. Что распятого Иисуса Христа нельзя  показывать на телевизионном экране ни днем, ни ночью. Что на нем можно показывать что угодно, хоть откровения геев и лесбиянок, хоть скандальную Кончиту Вюрст, хоть не менее скандальную Соню Любавину, но только не распятого Бога. А почему конкретно нельзя – пусть об этом думают философы и церковники, а у телевизионного начальство своих забот хватает, и от подобных вопросов болит голова. Тут уж Лев Ильич откровенно вспылил, на все плюнул, и ушел с телевидения. Это, разумеется, тоже было скандалом, который некоторое время обсуждала желтая пресса, но постепенно забыли и о нем. Слишком много других событий и других скандалов происходило в России, чтобы каждый день возвращаться к одному и тому же. Постепенно о Льве Ильиче забыли, а сам он, закрыв квартиру, и отдав ключи от нее Наташе, которой одной и доверял во всей Москве, уехал в Карелию к своей матери. Слишком о многом предстояло ему подумать и слишком на многие вопросы ответить, чтобы дольше оставаться в Москве.
   В Карелии у матери Мелихова был небольшой дом, скорее похожий на лапландскую хижину, и Лев Ильич жил в нем совершенным затворником. В доме не было ни интернета, ни телефона, а только лишь один старый телевизор, принимающий передачи со спутниковой антенны. Желание уединения было у Льва Ильича так велико, что он даже выкинул в одно из местных озер свой мобильный телефон. И даже хотел выкинуть туда и телевизор, но этому воспротивилась его мать. Кроме того, он все же был телевизионным человеком, и выкинуть в карельское озеро телевизор означало для него выкинуть туда свою душу. Вполне возможно, что вслед за этим ему бы пришлось самому утопиться в озере. Поэтому он оставил телевизор в покое, и часами просиживал перед ним, смотря подряд все передачи, и жадно ловя там новости, которые бы относились к нему, Соне Любавиной и Матвею. Что касается Матвея, то по телевизору о нем, естественно, никто не говорил. Говорили об уходе из шоу – бизнеса самого Мелихова, упоминая при этом почему-то, что он уехал куда-то за границу, чуть ли не в Америку, или Израиль. Это Льва Ильича изрядно позабавило, а также придало уверенности, что он действительно выбрал для уединения место, где его никто не найдет. Другой довольно неожиданной новостью и для него, и для миллионов телезрителей был уход из шоу – бизнеса Сони Любавиной. После известного скандала, происшедшего во время ее помолвки с Мелиховым, она еще какое-то время продолжала вести свои скандальные шоу, развращавшие своим цинизмом и своей пошлостью всех, кто привык их смотреть. Но потом по непонятной причине она вдруг отказалась от роли телеведущей, передав дела Вере Болотовой и Зое Обнорской, и это было очередным скандалом, который довольно долго обсуждали разного рода телеведущие и специально приглашенные на телеэкран гости. Одни говорили, что Соня Любавина раскаялась, ударилась в религию, и ушла в монастырь, где в тишине замаливает свои бесчисленные грехи. Другие утверждали, что она не смогла перенести разрыв с Мелиховым, в которого была влюблена, словно кошка, и на этой почве у нее произошло помутнение рассудка. Третьи вообще под большим секретом сообщали, что Соня Любавина ждет ребенка, причем отец его, очень высокопоставленное лицо, о котором даже страшно говорить вслух, поставил условием их будущего брака уход ее с телевидения. Все это весьма позабавило Льва Ильича, и частично ослабило его тайную тоску по оставленной им профессии телевизионного шоумена. Знать о том, что не только у тебя произошел в жизни кризис, но и еще у кого-то, всегда приятно для человека. Так, часами просиживая у телевизора, то ненавидя его, то пытаясь объясниться ему в любви, гуляя вдоль прекрасных карельских озер, провел Лев Ильич первые пол года уединения. Вторые пол года были посвящены философским раздумьям о прожитой жизни, и размышлениям о том, что же ему делать дальше.
   Лев Ильич никогда не был философом, он был насквозь прожженным и циничным телевизионным ведущим, обладающим огромной властью, и берущим от жизни все, что только можно. Он не верил ни в каких богов, кроме своей собственной удачи и своего собственного куража, и всегда с презрением относился к тем, кто верил во что-то святое, и даже просто имел в жизни какие-то идеалы. Никогда никаких идеалов, кроме собственного рейтинга, в жизни у Льва Ильича не существовало. И даже сама мысль о каких-то идеалах была для него непонятна и смешна. И вдруг в жизни его что-то кардинальным образом изменилось. И вдруг в душе его что-то изменилось настолько, что он не просто не мог уже жить прежней жизнью, но даже как будто стал совершенно другим  человеком. Словно внутри  у него кто-то щелкнул невидимым выключателем, и Лев Ильич стал светиться совсем иным светом. Не ярким и вызывающим светом роскошных и циничных телевизионных шоу, а тихим светом неторопливых раздумий и мыслей. И Лев Ильич даже хорошо знал, кто конкретно щелкнул у него внутри этим невидимым выключателем. Это был Матвей Херувимов, полубезумный бродяга, практически бомж, неудачник, не имеющий ни копейки в кармане, которого встретил он случайно на Курском вокзале, и из жалости приблизил к себе. Приблизил, обогрел, одел и обул, дал денег, и вселил в него какую-то уверенность в завтрашнем дне. Одним словом, спас от полнейшей погибели. Но одновременно, думая так, и даже внушая себе, что это так, Лев Ильич в глубине души сознавал, что это совершенно не так. Что это не он нашел на Курском вокзале Матвея Херувимова, одел его, обогрел, и приблизил к себе, а Матвей Херувимов нашел его на Курском вокзале, одел, обул, обогрел, и приблизил к себе. Что все было совершенно не так, как ему хотелось бы думать, что за внешней стороной вещей и событий находилась ее тайная, невидимая сторона. И что на этой тайной и невидимой стороне он, Лев Ильич Мелихов, был нищим бродягой, все потерявшим в этом циничном и злом мире, а Матвей Херувимов был его благодетелем, от которого зависела теперь вся его жизнь. Лев Ильич поначалу противился этому своему пониманию произошедших с ним событий, и гнал от себя их понимание. Он говорил себе, что его нынешний кризис – это всего лишь кризис среднего возраста, что он в конце концов пройдет, и в жизни у него опять все наладится. Что он опять вернется в Москву, вернется на телевидение, и продолжит свою работу телевизионным ведущим. Но одновременно с этим он уже давно знал, что этого никогда больше не будет. Что в Москву он, возможно, и вернется, но вовсе не для того, чтобы вновь становиться телевизионным ведущим. Что старые проверенные ценности потеряли для него всяческий смысл. Что ему отныне не нужна ни его власть, которой он так упивался, ни разврат Сони Любавиной, который его так возбуждал, ни его деньги, которые текли к нему полноводной рекой. Что ему нужны теперь богатства иные, которые за деньги купить невозможно, и что в такой переоценке ценностей, произошедшей в нем, виноват этот полубезумный, встретившийся ему на Курском вокзале, человек. Человек, безусловно, совершенно непохожий на всех остальных, но, тем не менее, взявший над ним очень большую власть. Человек совершенно другой, и даже вроде бы совсем и не человек. «Другой, другой, другой!» – кричал Лев Ильич, зажимая голову руками, и бесконечно бродя вдоль своих чистых карельских озер. «Другой! Другой! Другой! Что ты сделал со мной?» Тут как раз пришло к нему письмо от знакомого нам стилиста Миши Слонима.
   Миша Слоним писал, что адрес Льва Ильича дала ему Наташа, которая настойчиво просила не выдавать ее, боясь, что Мелихов уволит ее с работы. Что не написать Льву Ильичу он не мог, поскольку к этому вынуждают его совершенно особые обстоятельства. Что он вынужден раскрыть Льву Ильичу некую тайну, за которую заранее просит у него прощения. Тайна же эта заключается ни много, ни мало, в том, что Матвей Херувимов, покинув полтора года назад Курский вокзал, где у него случился припадок, и не имея понятия, куда же ему в Москве идти, пошел именно к нему, Мише Слониму, поскольку полюбил его сына Петю. Пошел потому, что он,  Миша Слоним, оставил Матвею свой адрес, и очень просил быть воспитателем у его сына. Что Матвей как раз и воспользовался этим оказавшимся у него в кармане адресом, спустился в метро, и через некоторое время стоял уже у порога нужной квартиры. Что Петя, увидев Матвея, чрезвычайно этому обрадовался, прижался к нему, и уже не отпускал его до самого вечера. Что оба они — и Петя, и Матвей, — слезно молили Мишу никому не говорить о том, где теперь находится беглый Царь Иудейский. Что тут же всеми тремя было решено, что Матвей отныне становится Петиным воспитателем, и живет в доме у Миши, получая, разумеется, за свою работу необходимые деньги. Что Матвей поначалу даже категорически отказался от этих денег, но его переубедили отец и сын, резонно заявив, что любой труд должен быть достойно оплачен. Тем более такой ответственный труд, как воспитание в домашних условиях молодого человека. Что в огромной московской квартире Миши Слонима Матвею сразу же выделили отдельную комнату, в которой и жил он целый год, почти не выходя на улицу, и занимаясь исключительно Петиным воспитанием. Что Петя настолько полюбил Матвея, что эта любовь даже иногда вызывала ревность у Миши Слонима. Но поскольку Миша сам полюбил Матвея, и, кроме того, будучи очень занятым человеком, приобрел теперь незаменимого помощника, он отныне чуть ли на него не молился. Постепенно Матвей и Петя даже стали совершать загородные прогулки, где на природе воспитатель рассказывал мальчику об экологии и о любви ко всему живому. Что один раз даже в такой загородной прогулке принял участие и сам Миша Слоним, и почерпнул из нее так много, будто, по его словам, окончил курс столичного университета. Что пару раз Матвея видел кто-то из общих знакомых, участвовавших в злополучной помолвке, и что по этой причине было решено придерживаться мер конспирации, и не ездить по Москве на общественном транспорте. Благо, что у Миши было несколько дорогих машин, и даже личный шофер, которого он всегда мог вызвать. Что вторые пол года работы Матвея воспитателем молодого человека прошли так же успешно, как и первые, и за это время Петя приобрел столько знаний, сколько не мог приобрести, учась в обычной школе. Но главное было да же не в этом. Главное заключалось в том, что Петя, мальчик довольно вспыльчивый и своевольный, неожиданно стал сдержанным и послушным, чуть ли не идеалом сына и ребенка, и большего Миша Слоним не мог желать даже в мечтах. Что Петя даже сдал экстерном экзамены за несколько классов средней школы, и через пару лет планировал поступать в Московский университет. Но идиллия эта, которой, казалось, не будет конца, внезапно была нарушена исчезновением Матвея. Что через год их совместной счастливой жизни он внезапно ушел из дома, оставив на столе записку с извинением за этот поступок и с убедительной просьбой его не искать. Что и сам Миша Слоним, и тем более его сын Петя были в шоке от такого поступка Матвея, к которому привязались настолько, что считали его членом своей семьи. Что Петя рыдал несколько дней, и слезно требовал от отца разыскать дядю Матвея. Что Миша Слоним, используя все свои возможности, в первую очередь финансовые, пол года безуспешно искал пропавшего воспитателя. Что для поисков этих он даже обратился в частное сыскное агентство, которое сначала искало Матвея в Москве, а потом за ее пределами. Что поиски эти, как уже говорилось, продолжались пол года, и наконец завершились успехом. Матвея нашли в Ростове Великом, где он уже успел стать чем-то вроде местной достопримечательности, сидя на паперти Успенского собора в облике не то последнего нищего, не то даже юродивого. Которому прихожане и многочисленные туристы охотно подавали еду и деньги. Что был Матвей бос и наг, одет лишь в какие-то обноски, а ночевал здесь же, рядом с Успенским собором, в каком-то притоне, где собирались такие же, как он, нищие и бродяги. Что, узнав об этом, Миша Слоним сразу же помчался в Ростов, забрал оттуда Матвея, который этому совершенно не сопротивлялся, и привез его к себе домой. Что Матвей живет у него уже две недели, и что, кроме того, здесь находятся, или, во всяком случае, часто заходят все те же самые люди, которые присутствовали на злополучной помолвке. Что не хватает всего лишь нескольких второстепенных персонажей, да его, Льва Ильича. Что Лев Ильич должен непременно приехать, причем срочно, поскольку Матвей серьезно болен, и, по уверению врачей, протянет недолго. Что у него открылся залеченный не до конца туберкулез, и больного даже нет смысла лечить в больнице, поскольку это уже бесполезно. Что Миша Слоним заклинает Льва Ильича всем святым, что у него есть, откликнуться на призыв, и немедленно мчаться в Москву, поскольку об этом просит и сам Матвей. Что если Лев Ильич не приедет, это может иметь весьма печальные последствия, и прежде всего для Матвея, который очень сильно сдал за последнее время. Настолько сильно сдал, что порой даже забывает, кто он такой, начиная то вещать всем о любви к природе и красоте, то просить у всех прощение за неизвестно какие грехи. Одним словом, учитывая все сказанное, отказ Льва Ильича может сыграть роковую роль в судьбе Царя Иудейского. Что это имя – Царь Иудейский, — с легкой руки Сони Любавиной давно уже употребляется всеми гостями, и останется за Матвеем, очевидно, до самого конца. Сам же конец, судя по всему, не за горами, и если Мелихов хочет застать Матвея в живых, он должен немедленно все бросать, и мчаться в Москву. Здесь же в конце была еще небольшая приписка Пети, в которой он слезно молит дядю Леву приехать, но она уже ничего не решала. Лев Ильич понял, что его карельское уединение кончилось, спешно собрался, и вечером следующего дня был Санкт – Петербурге, где сел в самолет, отправляющийся в Москву. Уже в воздухе он вдруг сообразил, что в спешке даже забыл попрощаться с матерью.
   Лев Ильич ревновал. Он ревновал к Мише Слониму, этому ничтожному стилисту, этому полу – мужчине, полу – женщине, ходившему с ярким хохлом на голове вместо нормальной мужской прически. Он ревновал к этому шуту гороховому, зарабатывающему деньги на своей нетрадиционной внешности, а возможно, и сексуальности. К этому фигляру, скопившему целее состояние на придумывании нарядов, причесок и стиля жизни для разного рода звезд. То ли шоу – бизнеса. То ли моды, то ли политики, то ли вообще непонятно каких. Ибо у нас теперь, куда ни ткни пальцем, как во вселенной, везде сидят звезды. Или висят. Или мигают. Или коптят. Или тлеют. Или только – только рождаются на свет. Или на глазах хиреют и чахнут. Или возрождаются из пепла. Или вытаскиваются из кармана, как сюрприз фокусника. Звезд у нас так много, и все они желают так хорошо, и, главное, так стильно выглядеть, что прохвостам, вроде этого Миши Слонима, живется в этой звездной оранжерее весьма неплохо. Так зло и надрывно думал, летя в самолете из Петербурга в Москву, Лев Ильич Мелихов. Думал, и одновременно безумно ревновал. Ревновал Матвея Херувимова к Мише Слониму. К тому самому Мише Слониму, в доме которого прожил Матвей целый год, воспитывая его сына, и скрываясь от Льва Ильича, то есть от человека, ближе и преданнее которого у него никогда в жизни не было. Глядя на плывущие под крылом самолета облака, Лев Ильич думал о том, что или задушит Мишу Слонима собственными руками, или скажет ему что-нибудь такое обидное, от чего тот уже не сможет избавиться никогда.
 
 
 
 
   Г л а в а  д в е н а д ц а т а я
 
   Но ничего обидного Мелихов не сказал. Все обидные слова вмиг куда-то исчезли, как только переступил он через порог квартиры, где целый год от него и всех остальных скрывался Матвей Херувимов. Миша Слоним жил в старом сталинском доме на Фрунзенской набережной в большой пятикомнатной квартире, обставленной так, как и должна быть обставлена квартира известного стилиста. В другой бы раз Лев Ильич, разумеется, обратил внимание на устройство этой квартиры, но сейчас ему было на это просто плевать. Доехав от аэропорта на такси до нужного адреса, и связавшись по домофону с хозяевами, он поднялся на лифте вверх, где у раскрытой двери ждал его уже сам Миша.
   — Ну где он, что он, как он, жив ли еще? – спросил отрывисто Мелихов, даже не удостоив Мишу приветствием.
   — Жив, но очень плох, — отвечал ему Миша Слоним. – Туберкулез в последней стадии, так что неизвестно даже, как он протянул так долго. Доктора уверяют, что проживет не больше двух – трех дней. Все из наших с ним уже простились, остались один вы. Он специально говорил не один раз, что не умрет, пока вас не увидит. Буду, говорить, тянуть до самого конца, назло докторам и смерти, пока не увижу Льва Ильича. Все законы нарушу, и медицинские, и человеческие, буду совсем без легких жить, и дышать через жабры, как рыба, но Льва Ильича дождусь непременно.
   — А у него что, туберкулез легких?
   — Да, легких. От которых практически ничего не осталось. Он временами совсем задыхается, и тогда мы даем  ему кислород из специальных баллонов, а ваша Наташа колет морфий и камфару. Ваша Наташа, оказывается, еще и медсестра, она когда-то окончила специальные курсы, вы не ругайте ее за то, что дала мне ваш адрес.
   — Не буду, — ответил Мелихов, — за такие поступки не ругают, а щедро вознаграждают. Так вы говорите, что ему дают кислород?
   — Да, по рекомендации врачей, которые больше ничем не могут ему помочь. У нас этими баллонами с кислородом вся комната большая заставлена. Он сперва лежал в своей маленькой комнате, в которой когда-то жил, а потом попросил перенести его в кресло в большую. Так в кресле и сидит целыми днями, а по ночам спит. А мы все сидим рядом с ним, и даже спим иногда здесь же, на полу, около него. Он смеется, и говорит, что это так же, как было в Ростове Великом, в одном из пределов Успенского собора, где он жил в одном помещении с нищими и юродивыми. Мы все теперь с вами нищие и юродивые, говорит он нам, и все скоро окажемся в вечности. Сначала я, а потом лет через тридцать все вы. Для вечности, говорит, не имеет значение, что один день, что тридцать лет. Ужас страшный, прямо апокалипсис какой-то, никогда не думал, что со мной такое случится. Впрочем, я не за себя беспокоюсь, а за сына Петю.
   — А что Петя?
   — Петя? Петя у нас здесь самое главное действующее лицо. Он ведь воспитанник Матвея, и успел полюбить его так сильно, словно это его второй отец. Я даже сам иногда ревную его к Матвею, я вам об этом и в письме говорил. Петя не отходит от него ни на шаг, хотя я сначала из-за опасности заразиться туберкулезом и хотел отослать его на свою подмосковную дачу. У меня недалеко от Москвы хорошая дача, и Петя вполне бы мог там пожить, но он наотрез отказался это делать. Несмотря даже на то, что у Матвея открытая форма туберкулеза, после которой в квартире еще несколько лет нельзя будет жить. Но Петя заявил мне дословно, что если я его отошлю, он не будет считать меня за отца, и уйдет скитаться по России, как это сделал дядя Матвей. Что мне еще оставалось делать, судите сами, не отказываться же от своего собственного сына? Пусть уж лучше заболеет туберкулезом, а потом лечится несколько лет, чем порывать с собственным отцом. Вы, кстати, не боитесь заразиться этой болезнью, уверяю вас, что лечение будет длительным и весьма дорогим!
   — Нет, — ответил ему Лев Ильич, — не боюсь. Я уже ничего не боюсь, да и раньше ничего не боялся, когда работал телевизионным ведущим. Таких прожженных шоуменов, вроде меня, ничего не берет, в том числе и банальный туберкулез!
   — Вот и Соня Любавина говорит то же самое, – ответил ему Слоним.
   — А она что, здесь?
   — Здесь, причем с самого первого дня. Как только я вернулся из Ростова с Матвеем, так и она здесь появилась. Не отходит от него ни на шаг, умывает и одевает, словно собственное дитя, кормит из ложечки, и даже ноги моет теплой водой. Прямо как Мария Магдалина возле Иисуса Христа, у нас уже об этом все говорят.
   — А все, это кто?
   — А все те, кто был на злополучной помолвке, за исключением, разумеется, второстепенных персонажей. Всех этих молодых людей с крашеными волосами обоего пола, да любителей дешевой поживы, которых она заставляла ползать нагишом на полу. У меня, как видите, тоже на голове ничего экзотического нет, я теперь хожу с нормальной мужской прической, и  даже иногда удивляюсь, как же я мог носить на голове подобную гадость?
   Мелихов впервые, кажется, как зашел, внимательно посмотрел на Мишу, и действительно увидел, что внешность того разительно переменилась. Глядя на него, Мелихов даже невольно подумал, что с такой новой внешностью Миша навряд — ли сможет и дальше работать стилистом. С такой заурядной внешностью, невольно подумал он, идут или в управдомы, или во владельцы похоронных бюро.
   — А кто еще здесь, кроме Сони? – спросил он у Слонима.
   — Кроме Сони здесь известный вам модельер Гоша Ляписов и две Сонины ассистентки, Вера Болотова и Зоя Обнорская, те, которые вели Сонино шоу, после того, как она добровольно ушла с телевидения. Да еще и отец Илларион к нам примкнул, он довольно близко сошелся с Матвеем. Вместе с вами, со мной, и с Петей все та же самая закадычная компания, которая была во время вашей помолвки. Такое ощущение, что не изменилось ничего за полтора года, в том числе и Матвей, который, кстати, внешне вовсе не походит на смертника, которому осталось жить всего лишь несколько дней!
   — Правда? – с удивлением спросил у него Мелихов. – В таком случае, действительно ничего не изменилось, и старые друзья вновь сойдутся для праздной беседы. Вы не покажете мне, куда нужно пройти?
   — Конечно, конечно, – ответил ему Слоним, — идите за мной, и ведите себя как можно естественней. Делайте вид, что ничего не случилось, и вы всего лишь расстались с ним на несколько дней.
   Он провел Мелихова по коридору, открыл одну из дверей, и ввел в просторную, ярко освещенную комнату. В глубине ее, в кресле, накрытый цветным пледом, сидел Матвей Херувимов. Вокруг него на диванах, стульях, а также на огромном, лежащем на полу ковре, расположились все те, кого только что перечислил Миша Слоним. Ближе всех к Матвею находилась Соня Любавина, которая сидела, или даже лежала у его ног, словно собака, сторожившая своего больного хозяина. Рядом в кресле сидел отец Илларион, который держал в руках раскрытое евангелие, и, очевидно, что-то читал из него. Тут же на диванах и стульях сидели Петя, Гоша Ляписов, Вера Болотова и Зоя Обнорская. Наташи в комнате не было, очевидно, она вышла куда-то по хозяйственным делам. Взоры Матвея и Мелихова встретились.
   — Здравствуйте, Лев Ильич, улыбнулся ему Матвей, и протянул вперед тонкую сухую руку. – Вы как раз вовремя, мы только что с отцом Илларионом обсуждали одно место из евангелия от Матвея. А именно то, где Иисус выгнал бесов из двух бесноватых в стране Гергесинской.
   — В какой стране? – ошалело спросил Лев Ильич, мало подготовленный в библейских вопросах.
   — В Гергесинской, если верить евангелию от Матвея. Впрочем, не верить ему мы не можем. Так вот, бесноватые, о которых идет речь, спрашивали у Иисуса: что за дело Тебе до нас, Сын Божий? Он же в ответ приказал бесам выйти из них, и те, выйдя, вошли в большое стадо свиней, пасшихся неподалеку. Свиньи же после этого бросились с крутизны в море, и погибли в воде. Могло ли все это быть, отец Илларион?
   — Не только могло, но и действительно было, — ответил священник. – Причем известно даже точное число свиней, которые бросились в море: их было около двух тысяч.
   — Это значит, что бесов в тех двух бесноватых, которые жили в гробах за городом, тоже было около двух тысяч?
   — Совершенно верно. Именно такое большое количество бесов и сделало тех двух несчастных людей бесноватыми.
   — А чем вообще отличаются бесноватые от юродивых?
   — Практически ничем. Юродивый тот же самый бесноватый, который страдает от множества живущих в нем бесов. Страдает, мучится, и иногда в мучениях своих говорит такие вещи, которые современниками их воспринимаются, как откровения. Или пророчества. Таковы, к примеру, все великие юродивые на Руси, вроде Василия Блаженного, его младшего современника Максима Блаженного, и других, которых было достаточно много.
   — А почему же Бог не прогоняет бесов из этих великих русских юродивых?
   — Неисповедимы пути Господни и дела Его. Возможно, Он делает это потому, что нормальных людей великое множество, но пророчествовать они не умеют. Бесноватых же и юродивых гораздо меньше, но пророчествуют именно они. Если изгнать бесов из всех юродивых и блаженных, то на Руси совсем исчезнут пророки. А ведь именно они необходимы этой стране в первую голову.
   — Значит, вы считаете, что Россия заселена в основном нормальными людьми? – спросил немного пришедший в себя Мелихов, который уселся на один из диванов, и решил во что бы то ни стало участвовать в разговоре.
   — Да кто вам сказал об этом? – воскликнул отец Илларион. – Где вы видели в России  хоть одного нормального человека? С моей точки зрения, которая, разумеется, моя личная, Россию населяют одни психопаты. Только лишь дело в том, что русский психопат – это вовсе не то же самое, что американский психопат, который хорошо известен нам по фильму Хичхока. Американский психопат – это человек, убивший свою мать, выкопавший после похорон ее из могилы, и держащий в подвале, который одевает ее, причесывает, разговаривает с ней, и относится, словно к живой. Который содержит у дороги гостиницу, и убивает кухонным ножом остановившихся в ней молодых женщин. Не забывая предварительно, разумеется, подглядывать за ними в специальную щелочку, и мастурбировать в то время, когда они моются в душе. Какой примитив! Какая наивность считать  русского психопата во всем подобным американскому психопату! Или французскому психопату. Или немецкому. Или какому-либо иному. Русский психопат, он же бесноватый, а иногда даже и юродивый, совершенно иной. Очень часто это грозный царь, нещадно направо и налево казнящий своих подданных такими страшными казнями, о каких раньше люди даже и не подозревали. Отрезающий хобот привезенному в подарок из Индии слону, и убивающий на своем пути все живое, причем не только людей, но даже мышей, белок, сусликов, и прочих мелких животных. Или стучащий по трибуне ООН ботинком, и грозящий показать всем кузькину мать. У нас почти всегда что ни царь, то психопат, кроме, разумеется, цариц на троне. Русские царицы почему-то всегда вовсе не психопатки, во всяком случае, не в такой степени, как цари. Потаскухи, да, истерички, да, пьянчужки, да, но почему-то не психопаты. Царственные психопаты у нас почему-то всегда мужчины. Но даже не они являются типичными русскими психопатами. Типичный русский психопат обычно бос, гол, и одет в лохмотья, постоянно думает о благе страны, очень часто ходит с какой-нибудь хоругвью по русским базарам, и предлагает всем покаяться в преддверии Царства Небесного. Причем все это может быть как в явной, так и в неявной форме. Русский психопат вполне может быть школьным учителем, или портным, но в некоем виртуальном, невидимым обычным взглядом мире, он думает о блага России, и ходит с хоругвью в руках по русским базарам, предлагая всем покаяться в преддверии неминуемого конца. А это говорит о том, что русский психопат – это вовсе не американский психопат, а именно наш, родной, исконно русский психопат. А также о том, что Россия – это совершенно особая страна, ничем не похожая на все остальные страны, со своим особым путем. И третий вывод, который я хотел бы из этого сделать – это тот, что русским психопатом в любой момент может стать любой житель этой страны. Хоть царь на троне, хоть простой школьный учитель, хоть самый захудалый портной. Вот почему у нас никогда не переведутся нищие и бродяги, хоть построй каждому жителю этой страны отдельный дом с пятью ваннами и туалетами. И юродивые с блаженными у нас тоже никогда не переведутся, а значит, не переведутся и силы, которым все это не будет нравиться. Чтобы все это исчезло, надо взорвать все русские храмы, и под страхом расстрела запретить народу исповедовать православие. Но один раз это уже не получилось, а, следовательно, не получится никогда!
   — Как вы правы! – с жаром воскликнул Матвей. – Именно к этим мыслям пришел я, живя в Ростове Великом в обществе юродивых и бесноватых, которые, по — существу, были обыкновенными русскими психопатами. Но психопатами именно русскими, а не американскими, или, к примеру, английскими. Не Джеками Потрошителями, хотя у них и своих грехов было достаточно, в том числе и убийств. Но грехи эти, а иногда даже и убийства, были совершены не просто так. Не от простой забавы, а от великой любви. На Руси даже грех, и даже убийство сплошь и рядом совершаются не от скуки, а от любви!
   — Но так вы очень далеко можете зайти, — запротестовал Гоша Ляяписов. – Если убивать во имя любви, то можно от убийства одного человека перейти к убийствам миллионов. И все во имя той же самой любви. Во имя любви ко всему человечеству. Что, собственно говоря, в нашей стране уже и было. А это значит, что все в ней может начаться сначала, и нет никакой гарантии, что опять не начнут разрушать храмы, и расстреливать за то, что ты исповедуешь православие!
   — Разумеется, это так, хотя все это сложно, и объяснить все это из всех нас сможет, очевидно, один лишь отец Илларион. Но я в данном случае говорю о другом. Я говорю о том, что сам, собственными глазами, смог увидеть вблизи русский народ. Тот самый русский народ, который и рождает психопатов, юродивых и блаженных. Который и состоит в основном из психопатов, юродивых и блаженных. Ибо никого иного, по – существу, среди русского народа нет, и быть не может. И я сам точно такой же психопат, а возможно даже еще и худший, чем все остальные. Я очень рад, что наконец-то все это понял, ведь не покинь я Мишу и Петю, и не уйди в свое странствие по России, я бы никогда не смог докопаться до собственных истоков. Москва и Крым – это, конечно, прекрасно, но это не вся Россия, и даже совсем не вся Россия. Чтобы понять Россию, надо какое-то время попутешествовать по ней босиком, и потерять все, что имел, не надеясь уже ни  на что.
   — Даже ценой неизлечимой болезни, и отказа от блестящей карьеры? – пристально глядя на него, спросил Мелихов.
   — Даже ценой неизлечимой болезни, и отказа от блестящей карьеры, — серьезно ответил Матвей.
   — И именно поэтому вы оставили  эту квартиру, и ушли в свое странствие по России? – опять спросил Мелихов.
   — Да, именно поэтому я ушел в свое путешествие.
   Он вдруг начал задыхаться, и ловить губами теплый, насыщенный всевозможными запахами воздух квартиры. К больному сразу же бросилось несколько человек, в том числе и Петя, который обхватил его ноги руками, и тихо плакал, размазывая по щекам детские слезы. Но здесь, в этот момент всеобщей растерянности и отчаяния, в комнату неожиданно вошла Наташа с железным лотком, на котором лежали два шприца, наполненные коричневой и янтарной жидкостью Больному закатали рукав, и после двух уколов он стал ровно дышать, а потом почти сразу уснул. Все, стараясь не шуметь, вышли из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. И только лишь Петя и Соня Любавина по-прежнему оставались у ног больного. Все разбрелись кто куда по просторной квартире, а Мелихов, оказавшись на кухне рядом с Мишей Слонимом, спросил у него:
   — Неужели он никогда не рассказывал, что делал во время своих полугодовых скитаний, и чем занимался в Ростове Великом?
   — Конкретно ничего не рассказывал, — отвечал ему Миша, – всегда только одно и то же, что очень хотел вблизи посмотреть на Россию, и что она — это не только Крым и Москва. Я знаю, что в Ростове Великом он проповедовал среди таких же бездомных, как и сам, или вел разговоры, которые были похожи на проповедь. Еще я знаю, что это не одобрили священники, сначала в тех городах, через которые он проходил, а уже под конец в ростовском Успенском соборе. Его в итоге и отсюда должны были изгнать, и если бы я его не нашел, он бы подался в другое место. Хотя не думаю, что у него были силы для этого. Все свои силы он уже исчерпал, и все, что хотел сказать, уже сказал.
   — А о чем конкретно он говорил в этих своих проповедях?
   — Да все о том же, о чем говорил в Крыму детям и бездомным бродягам. О том, что любовь и красота должны спасти мир. Не думаю, что кто-нибудь из тех, кто слушал его, вел какие-то записи, хотя возможно все, в том числе и это. Не исключено, что через какое-то время могут появиться свидетельства людей, которые близко общались с ним. Хотя лично у меня единственная надежда на сына Петю, которому он тоже рассказывал о любви и красоте, и который, возможно, один когда-нибудь и напишет об этом.
   — А вы действительно не боитесь, что он заразится от Матвея туберкулезом? Все же он не Соня Любавина, которой вообще все нипочем, а всего лишь маленький мальчик.
   — Насчет Сони вы ошибаетесь, она уже совсем не та Соня, которую вы знали когда-то. Она очень сильно изменилась за последнее время, и к прежней жизни уже не вернется. Она, между прочим, не только ушла с телевидения, но и продала свой ресторан в центре Москвы, а деньги раздала благотворительным организациям. А что касается сына Пети, то я уже говорил, что денег на его лечение от туберкулеза, если, конечно, он заболеет, у меня хватит. Я достаточно накопил за последнее время в роли стилиста. Главное, что у мальчика появился смысл в жизни, а с болезнями мы с ним как-нибудь справимся!
   — Вы тоже сильно изменились за последнее время. Я знал вас когда-то совершенно другим.
   — Он всех нас изменил, и не только меня, но и вас. Впрочем, ваши дальнейшие планы мне неизвестны, а лично я решил порвать со своей прежней профессией. Смешно и страшно даже подумать, как я жил последние годы! Вы не поверите, но временами я даже не знал, какой у меня пол, и считал себя попеременно то мужчиной, то женщиной!
   — Не у одного вас в жизни такие проблемы.
   — Да, я знаю об этом. Но нельзя быть трансвеститом, имея на руках взрослого мальчика. Это, в конце – концов, и постыдно, и омерзительно! Ну а вы, каковы ваши дальнейшие планы?
   — В данный момент, поскольку Матвей заснул, я бы хотел съездить домой, потому что  не был там долгие полтора года. А завтра с утра, разумеется, опять вернусь к вам. Как вы думаете, он не умрет до утра?
   — Думаю, что не умрет. Думаю, что день или два у него в запасе еще имеется. Впрочем, я не пророк, и загадывать наперед не могу.
 
 
 
 
   Г л а в а  т р и н а д ц а т а я
 
   Как ни старался Лев Ильич пораньше вернуться назад, ему не удалось это сделать. Сентиментальные воспоминания, о которых он даже не подозревал, нахлынули на него, и он задержался, во всем покорный их неумолимой власти. Слишком многое связывало его с этой квартирой на Новом Арбате, слишком много событий произошло здесь, чтобы просто так взять, и отмахнуться от них. Здесь он прожил если и не лучшие, то самые, очевидно, важные годы своей жизни. Именно здесь он стал могущественным телевизионным ведущим, даже более могущественным, чем иной политик, влияющий на судьбы и мнения миллионов людей. Именно здесь, в конце концов, произошла та самая злополучная помолвка его с Соней Любавиной, которая поставила крест на всей его прежней жизни. И именно здесь, наконец, прожил несколько дней Матвей Херувимов, этот странный полубродяга, полуюродивый, взявшийся буквально ниоткуда, с которым связывал он свои самые грандиозные планы. Но, очевидно, слишком грандиозные планы на то и существуют, чтобы их нарушали самым безжалостным образом. Бесцельно бродя взад и вперед по своей огромной, расположенной на двух уровнях, квартире, Лев Ильич вдруг осознал это совершенно отчетливо. Человек, разумеется, может строить планы, и даже надеяться на то, что они непременно осуществятся, но только до определенных пределов. Перейдя же за эти пределы, человек вступает на зыбкую и неопределенную почву, где его ведет вперед не уверенность в своих силах, а обычная человеческая гордыню. Он слишком возгордился, уверовав в то, что может с телевизионного экрана показывать людям живого Бога, висящего на кресте, и  отвечающего на вопросы простых домохозяек, недоучившихся школяров и подвыпивших обывателей. Он из грандиозного события, лежащего в центре всей мировой истории, хотел сделать дешевое шоу, ничем не отличающееся от множества других таких же дешевых спектаклей, сделанных такими же циниками, как и он сам. Такими же манипуляторами общественного мнения, как и он сам, такими же престидижитаторами общественных низменных вкусов. Он возомнил себя всемогущим, и это, безусловно, погубило его. Но одновременно с осознанием своей вины Лев Ильич чувствовал необыкновенную легкость, как будто с плеч его свалилась ненужная, давно уже мешающая ему тяжесть. Он чувствовал внутри себя даже какие-то необыкновенные и мощные аккорды музыки, как будто кто-то рядом с ним играл на органе Баха. Эти аккорды невидимой музыки были так высоки и так пронзительны, что поднимали Льва Ильича над землей, и несли его в какую-то совершенно неведомую и волшебную даль. Слушая эти аккорды, он понимал, что прощен, прощен однозначно и навсегда, и что его былая гордыня, поначалу сгубившая его, давно уже исчезла, растворившись в калейдоскопе событий последнего времени. Лев Ильич взглянул в окно, и увидел, что уже наступило утро, и пора возвращаться назад. Он наскоро привел себя в порядок, закрыл квартиру, и поехал на Фрунзенскую набережную. Здесь его уже ждали. Дверь открыла Наташа, одетая прислугой, которая сразу же все объяснила:
   — Заходите, Лев Ильич, все давно уже в сборе, не хватает вас одного. Ночью у него был приступ, мы думали, что это конец, но, к счастью все обошлось. Пришлось лишь, как обычно, вколоть морфий и камфару, ну да я это умею, спасибо, что когда-то училась на медсестру. Так с ним все и не спали, сидели рядом, и помимо воли ожидали, когда все закончится. Он сначала дышал из маски кислородом, а потом перестал, и даже начал шутить. Сейчас разговаривал с модельером о моде в этом сезоне, словно он не смертник, а заправский английский денди. А потом стал рассказывать о приснившемся ему сне. Идите, он и с вами обязательно поговорит.
   Мелихов ласково улыбнулся, легко  коснулся плеча Наташи, и зашел в комнату, где действительно рядом с больным собралось все общество.
   — Здравствуйте, Лев Ильич, — радостно приветствовал его Матвей, – вы успели многое пропустить, и теперь я обязан ввести вас в курс дела. Мне ночью сегодня приснился очень странный сон, который все трактуют по-разному. Хотелось бы знать и ваше мнение относительно этого сна.
   — Я не большой специалист в разгадывании снов, — ответил, садясь на свое давешнее место, Мелихов, — но если вы мне расскажете про этот сон, я попытаюсь его разгадать.
   — Сон чрезвычайно простой, но определенно с намеком. Ночью ко мне во сне пришла очень бледная и очень странная девушка, которая подарила мне золотое кольцо. Я поначалу отказывался от этого золотого кольца, но она молча убеждала меня знаками принять его, а потом и вовсе куда-то исчезла. Я же остался с этим кольцом в руке, испытывая небывалое волнение и небывалую легкость, а потом и вовсе проснулся. Сразу после этого у меня начался приступ, а когда он прошел, я неожиданно вспомнил, кем же была на самом деле эта бледная и молчаливая девушка.
   — И кем же она была на самом деле? – как можно более доброжелательно осведомился Лев Ильич.
   — Она была той самой бледной и молчаливой девушкой, на которой меня когда-то в шутку женили во время моей учебы в педагогическом институте. Да, да, не удивляйтесь, это была именно она, моя мистическая невеста. Умершая, кстати,  через несколько дней после нашей потешной свадьбы. Помнится, мы тоже тогда обменялись кольцами, но эти кольца были ненастоящими, и такими же потешными, как и сама свадьба. И вот теперь во сне она вернулась ко мне, и подала настоящее золотое кольцо, которое я от нее принял. Не могли бы вы сказать нам, что означает этот сон?
   — Думаю, — отвечал Лев Ильич, — что она пришла для того, чтобы подтвердить серьезность этой вашей студенческой свадьбы. Которая если и была шутовской, то теперь, после того, как вы приняли от нее кольцо, стала настоящей, и вполне законной. Вы теперь законно женаты на этой девушке, и не можете жениться на другой женщине.
   — Я тоже так думаю, — отвечал Матвей, — ведь просто так во сне золотые кольца не дарят. И я действительно женат на этой странной и бледной девушке, имени которой, к сожалению, не помню. Как вам кажется, смогу ли я когда-нибудь узнать ее имя?
   — Думаю, что наяву это невозможно сделать, — ответил ему Мелихов. – Необходимо еще раз заснуть, чтобы узнать, как ее зовут.
   — То есть умереть, и погрузиться в вечный сон, который у людей называется смертью. Возможно, что вы и правы, и у меня действительно нет иного выхода узнать ее имя, кроме как умереть.
   — Но я вовсе не говорил, что вы должны умереть, — запротестовал Мелихов, — я имел в виду совершенно иное!
   — Нет, нет, Лев Ильич, не возражайте, вы имели в виду именно это. А если и не имели в виду, то это единственно правильное решение для меня. Ведь я, знаете, не хочу уже ничего, кроме как узнать ее настоящее имя. Для меня это так важно, как не было важно ничего в этой жизни. Думаю, что я и жил на земле для того, чтобы наконец соединиться с этой моей бледной и несчастной невестой. Соединиться если не в жизни, то хотя бы после нее. Ведь в конечном счете главное для человека – это любовь. И не важно, когда она приходит, в этой жизни, или в последующей!
   — Как жалко, Царь Иудейский, — сказала Соня, сидящая у ног Матвея, — а ведь я так надеялась стать когда-нибудь вашей невестой! Выходит, эта бледная девушка перешла мне дорогу и в этой жизни, и в той, что будет потом.
   — Выходит, что так, – с улыбкой ответил Матвей. – Но не волнуйтесь, Соня, вы еще станете чьей-то невестой, и обязательно в этой жизни, а не в той, что будет потом. Оставьте бледным девушкам хотя бы немного тихого счастья, которого у них никогда не было. Не будьте слишком жадными, ведь вы получили от жизни гораздо больше, чем получили другие. Живите в странах, залитых солнечным светом, а тихие и печальные лунные долины оставьте другим.
   — Как это символично, — воскликнул Гоша Ляписов, — яркие солнечные страны и печальные лунные долины! Это, царь Иудейский, как раз то, что я так долго искал. Золото жизни и бледный туман печали будут диктовать моду в этом сезоне. Существование на грани этих двух разных миров – вот, что положу я в основу своей новой коллекции!
   — Я рад, что смог хоть чем-то вам угодить, — ответил Матвей. – Только не увлекайтесь слишком бледными лунными красками, как, впрочем, и красками золотыми. Помните, что средний путь – это залог любого успеха!
   Он вдруг начал задыхаться, и ловить посиневшими губами воздух. Лицо его странным образом изменилось, на нем вдруг выразилось мука невыносимого страдания, а потом разлилось абсолютное и невыразимое спокойствие.
   — Дядя Матвей, дядя Матвей, не уходите от нас! – закричал Петя, и бросился к ногам больного. Но было уже поздно. Царь Иудейский умер, и сидел в кресле, окруженный тремя обхватившими его колени женщинами и мальчиком, плечи которого сотрясали рыдания. Стоявшие поодаль мужчины не двигались с места, и каждый из них понимал, что умерший только внешне был им подобен, а на самом деле был совершенно другой.
 
   2015