Запахи детства

Детство состоит, главным образом, из запахов, вкусов, цвета, маленько
из звуков и солнца. Всё остальное остаётся в памяти в виде некоего
слайд-шоу, калейдоскопа, отрывистых картинок, чётко привязанных к
звукам, цвету, осязанию и снова к запахам.
Запахи. Запахи. Запахи...
Это концентрированная память, которая отложена туда, на нужную
полочку, под черепушку и ждущая своей очереди, чтобы выскочить, как
чертик из коробочки в самый неожиданный момент. Но если бы не эта
щедрая заначка, то многое стерлось из человеческих воспоминаний
безвозвратно. Особенно остро это чувствуется зимой, когда нараспашку
открываешь форточку, или вылетаешь из душного подъезда на улицу. Тут же
тебе бьет в нос чем-то, слегка огуречным, знакомым до чертиков и… через
мгновенье все притупляется, и ты водишь носом в разные стороны,
стараешься продлить это, только что пойманное чувство, но все напрасно, а
некий лэйболок моментально прикрепляется в памяти на всю жизнь. Именно
это мы после называем — "Пахнет детством!"
По выходным к бабуле приходила её подруга по старой квартирке,
Мария Сергеевна. Но являлась она не одна, вместе с ней в комнату
нагло вваливался разнузданный запах корвалола и оставался  там
хозяйничать даже после её ухода, от чего Шурке родной дом моментально
становился каким-то чужим. Она всегда угощала Шурку тремя лежалыми
конфетами: "Му-му", "Снежок" и "Ягодка", фантики коих намертво были
прилеплены к конфетному телу. Она доставала их из кожаного, грубого
редикюльчика и конфеты тоже чертовски противно пахли аптекой. Но
Шурка, несмотря на этот малоприятный запах, всё-равно съедал их,
сгрызая с конфет фантики, потому что других конфет у него не было.
И, вообще, к еде Шурка был неприхотлив, потому что никогда не ел
досыта. Ведь жили они вдвоем с бабулей. Мать его, в виду большой
загруженности по пьяному и мужицкому делу, напрочь забыла о его
существовании.
А много ли можно было себе позволить на пенсию в тридцать три рубля,
из которых три восемьдесят уходило за квартплату, шестьдесят копеек -
на чай почтальонше, пять рублей на отдачу долгов. Больше пятерки
бабуля себе не позволяла занимать, но занимала постоянно, из месяца
в месяц.
Бабуля шаркала на кухню греть чайник, накрывала на круглый стол
чистую скатерку, открывала банки со сливовым и вишнёвым вареньем,
ставила прозрачную, под хрусталь, сахарницу с колотым сахаром и
все садились пить чай.
Говорили, по Шуркиным меркам, долго и всё время о матери. Мол,
совсем парня забросила, шлюха, на кобелей променяла. А руки то
залотыя, нитками картины вышивать может, обшивает весь подъезд,
что не жить то по-человечески...
А когда Мария Сергеевна уходила, бабуля, как бы в продолжение их
беседы говорила;
— Тоже мне, нашла задохлого какого. И где тока такого очереднова
чихотачнаго откопала та?  Вот у мене были — на денёк, но паренёк!
И не была бабка гулякой вовсе, а умела любить по-собачьи. Преданно,
навсегда… Как любят детей, Родину и черт знает что еще, в чем
усомниться даже нельзя. Только Родина её не очень то любила…
Бабуля в юности была тульская красавица раскрасавица — деревнями за
неё дрались. И состарилась красиво, не то что многие. А коли чист и
светел человек, он и в преклонном возрасте мил и красив будет, а
если зол, да, ядовит — точно, Баба Яга вызреет.
Одно только — не везло бабуле по жизни. Но её мужикам с ней просто
благо- счастье какое-то было. Четыре раза была замужем, трёх детей родила,
всех от одного мужа и ни одного своего избранника лихим словом
не помянула.
Один в гражданскую сгинул — красные изрубили в куски, за нежелание
служить новой власти. Зверствовали, суки…
Второй — в конце двадцатых, запил крепко, не приняв новой власти —
безбожники, отродье дьявола, пришли Землю поганить… И во все тяжкие.
Угнал себя по-русски...
Любила!!! Ох, любила… Третьего. И потому троих ему подарила. А
если русская баба полюбила, то нет на планете такого притяжения —
не удержать! Ей-ей взлетит и умчится куда ей душа любящая укажет,
куда ни один смертный Богом допущен быть не сможет. Господь это
только нашим, русским бабам позволяет, благость такую. Поскольку
веруют чисто, смиренно, кротко, правильно. Без блажи, надумов разных,
а как Сыном Божьим велено. Вот и пользовалась она милостью Божьей.
Молилась истово… Пила любовь Господню. А что, коль милостив...
Тиф...
И вся недолга. Сошёл любимый на нет быстро… Серафимушка.
Ох, любила...
Четвертый, так это уже с тоски да, с тремя то...
С войны пришёл раненый… не на долго.
Сердце...
С тех пор больше ни кого к себе близко не подпускала. Всю себя
под остаток детям отдала. А уж внуков любила всей сущностью.
Так люди любить не умеют...
А она любила.
Но, кажется, автор отвлекся.
Бабулины руки всегда пахли теплом, заботой, нюхательным табаком с мятой
и чем-то неуловимо родным, от которого становилось умиротворённо
и так хорошо- хорошо. Он любил эти руки как никакие другие на всём свете.
От, не по-женски, тяжёлого труда, они были похожи на корни деревьев,
обтянутые пергаментом, под которыми синели извилины вен. И тем не
менее это были самые прекрасные руки во всей вселенной. Частенько
Шурка припадал к ним губами и длинно втягивал ноздрями родимый запах
и долго, долго не мог от них оторваться...
Лет через восемь, после того, как бабули не стало, от государства пришла
гордая открытка с поздравлением, как труженице тыла, в честь дня Победы,
где говорилось, что теперь она имеет право льготно обслуживаться
в районной аптеке…
От письма пахло чем-то казенным, ледяным и чуждым...