Кукла

                                      С Е Р Г Е Й   М О Г И Л Е В Ц Е В
 
 
 
                                                    
                                                        К У К Л А
 
                                                      монопьеса
 
 
   Писатель видит ночью в разбитой витрине голый женский манекен, и, повинуясь мгновенной прихоти, забирает его себе домой. Постепенно манекен все больше и больше приобретает черты живой женщины, и писатель влюбляется в нее. Но любовь пластмассовой куклы жестока, и не похожа на любовь женщины. Лишь с огромным трудом, стоя на пороге гибели, удается писателю избавиться от страшной любовницы. Он относит ее на прежнее место – в витрину магазина, где когда-то впервые увидел, а сам пытается жить дальше.
                                                     
 
 
   Комната.  О н  рядом с голым женским манекеном, говорит со странной улыбкой. 
 
   О н. Впервые я увидел ее ночью, голой, в разбитой витрине. Она смотрела на меня своими большими, полными слез глазами, и, казалось, молила о помощи. На улице не было ни души, во всем большом городе не было ни души, и только мы двое – я и она, — смотрели друг другу в глаза, и молили каждый о своем. Она о том, чтобы я спас ее, а я о том, чтобы это наваждение кончилось, и вокруг опять была лишь одна зима, пустые улицы и проспекты, пустые площади, одинокие машины, и мертвенный свет еле видных сквозь непрерывно идущий снег фонарей. Но это наваждение, сколько я ни молил, обращаясь мысленно к неведомым высшим силам, не кончалось, и она по-прежнему стояла передо мной в разбитой витрине, голая, замерзшая, отверженная, и беззвучно молила о помощи. О помощи молило в ней все: протянутые ко мне руки, прекрасное белое тело, уже слегка запорошенное падающим наискось снегом, ну и, конечно, глаза, наполненные печалью и болью. Глаза, в которых была такая бездна, такая глубина, что всякий, хоть раз взглянувший в них, сразу же начинал тонуть, падая куда-то вниз, в страшную пропасть, в которой не было дна. Теперь-то я понимаю, как называется эта пропасть, но тогда, ночью, впервые заглянув в эти глаза, я начал сразу же тонуть в них, падая куда-то вниз. Погружаясь в сладчайший омут полузабытых образов и грез, в розовый туман, сотканный из улыбок, полунамеков и обещаний таких восхитительных и безумных подарков и наслаждений, о которых я уже давно запретил себе думать. Собственно говоря, эти ее глаза и погубили меня. Если бы я не смотрел в них, или посмотрел лишь мимоходом, безразлично и холодно, как смотрят на случайных, пускай и полночных, пускай и необычных, прохожих, я, возможно, равнодушно прошел бы мимо. Но в тот момент я, устав от непрерывного одиночества и раздумий о своей неустроенной жизни, нуждался как раз в таком пристальном и ласковом взгляде. Я нуждался в том, чтобы кто-то посмотрел на меня – пусть и ночью, и зимой, и в холод, и сквозь залепленные снегом ресницы, — но обязательно посмотрел, доброжелательно улыбнувшись при этом. А она именно так посмотрела на меня: ночью, сквозь холод и лед, сквозь занесенные снегом ресницы. Посмотрела, и улыбнулась, подарив мне надежду. Надежду, которой я уже почти что лишился. И в тот момент, когда наши взгляды встретились, я и погиб окончательно. Я смотрел в ее бездонные глаза, от которых невозможно было оторвать взгляда, и падал в бездонную пропасть, очень хорошо сознавая, что гибну окончательно и бесповоротно, и уже никогда из этой пропасти выбраться не смогу. И так мы стояли вместе с ней, одни во всем огромном ночном городе, освещенные мертвенным светом висящих где-то в стороне фонарей, и смотрели друг другу в глаза, понимая, что эта встреча соединила нас навсегда. Я, одетый в свое старое пальто с поднятым воротником, и она, в разбитой витрине, среди осколков стекла, похожих на куски острого льда, совершенно голая, замерзшая, и прекрасная. Смотрели, понимая, что встретились мы не случайно, что это судьба, что судьбы наши отныне соединены навеки, и что теперь разлучить нас может лишь смерть. И после этого, после того, как нам обоим стало ясно, что разлучить нас отныне сможет лишь смерть, я, рискуя пораниться, зашел внутрь разбитой витрины, снял с себя пальто, и накрыл ее, холодную, прекрасную, и обещающую все чудеса ада и рая.
 
 Снимает с вешалки  свое пальто, накрывает им  К у к л у,  поднимает кверху воротник.
 
    А потом поднял на руки, вынес на улицу, и понес домой по холодному и совершенно пустому городу. Вы не поверите, но она оказалась такой легкой, как будто внутри нее ничего не было, кроме бездны, в которую мне теперь было суждено падать всю мою жизнь.  И так я шел с ней на руках, сквозь огромный, заснеженный и совершенно пустынный город, а над нами уже начинали петь ангелы, и к тому моменту, когда я открыл дверь своей квартиры, пение их стало особенно невыносимым. Оно поднялось до какой-то совершенно невообразимой ноты, а потом неожиданно оборвалось. Наступила тишина, и в этой тишине, вот здесь, в этой комнате, куда я ее принес на руках, мы стояли одни, друг перед другом: она, абсолютно голая, с одним лишь наброшенным ей на плечи моим старым пальто, и я, полубольной от холода и безумия этой странной и страшной ночи.
 
                                         Берет  К у к л у  на руки,  некоторое время молчит.
 
   Да, все так же, как в ту прекрасную, морозную и роковую ночь: я и она, совершенно голая, холодная и загадочная, разве что снег на ее ресницах постепенно растаял, но во всем остальном все осталось без изменений. Я и она посреди пустой, неожиданно наполнившейся надеждой комнаты, молча глядящие друг другу в глаза.
 
                                                    Пауза. Ставит  К у к л у  на пол.
 
   Самое время теперь рассказать, кто я такой. Я литератор, или, если угодно, писатель, гуляющий по ночам для поисков вдохновения. Днем вдохновение в большом мегаполисе вы не найдете, днем там сутолока, наразбериха и бедлам, а ночью, когда хотя бы на время все умолкает, вы остаетесь наедине со своими мыслями, и вас невзначай может посетить вдохновение. И Муза к вам может прийти лишь ночью, ведь нелепо думать, что Муза появится перед вам в переходе метро, мелькнет на мгновение, и тут же исчезнет в толпе спешащих по разным делам людей. Нет, Музу в метро вы не найдете, хоть сто раз будете проходить мимо нее, ибо Муза это не то, что куда-то спешит в безумии, боясь опоздать на учебу, или работу. Муза терпеливо дожидается вас в ночной разбитой витрине, обнаженная, замерзшая, и прекрасная, протягивающая к вам свои белые руки, и ожидающая, что вы обратите на нее внимание.
 
          Улыбается такой же странной улыбкой, с любовью смотрит на  К у к л у.
 
   Ну вот, теперь вы поняли, кем она была для меня, и кого я нашел в разбитой витрине той странной и холодной ночью. Да, правильно, я нашел свою Музу, я сразу же понял, что это она, стоило мне всего лишь раз посмотреть на ее наготу и ее беззащитность, и на этот немой призыв, который посылала она мне через стекло разбитой витрины. Я сразу же понял, что она нуждается во мне, а я – в ней, что мы посланы друг другу некими высшими силами, и что это, несомненно, судьба!
 
                                                        Пауза. Улыбка. Шаги.
 
   Вы, очевидно, подумали, что я сумасшедший. Более того – извращенец, раз тайком, зимой, холодной и промороженной ночью, притащил домой манекен, выкрав его из разбитой кем-то витрины. Ведь поступить так может только безумец, или извращенец в самой последней степени, и вы вольны строить обо мне самые страшные предположения. Однако, уверяю вас, я ни тот, ни другой, я вовсе не безумец, и не испытывал, во всяком случае тогда, в первый момент, к ней никаких плотских желаний. Это было нечто высокое, и абсолютно бесплотное, я даже не осознавал тогда, что она обыкновенная кукла, бездушный манекен, у которого внутри одна пустота. Я не думал о том, что в ней нет жизни, ибо как раз своим внезапным порывом, своим поэтическим вдохновением, и наделил ее этой жизнью Я, как творец, как Пигмалион, вдохнул жизнь в эту замерзшую и безмолвную куклу, бессмысленно глядящую на меня своими широко раскрытыми глазами. Я вдохнул в нее жизнь, я оплодотворил ее своим воображением творца, и она сразу же стала живой, хотя всем остальным вокруг, возможно, и продолжало казаться, что она мертвая. А после того, когда я понял, что она живая, что она есть мое собственное творение, нечто вроде внезапно появившегося в голове стихотворения, нечто вроде гениального четверостишия,
 
                                                     Беззвучно читает стихи.
 
   я бережно взял ее на руки, поминутно оглядываясь по сторонам, боясь, что мне кто-нибудь помешает, и отнес к себе домой.
 
   Берет  К у к л у  на руки, носит ее по комнате, несколько раз оглянувшись по сторонам.
 
   Ведь, согласитесь, не будете же вы выбрасывать на улице гениальное четверостишие, только что появившееся у вас в голове! Вот так она и появилась у меня здесь, в моей скромной однокомнатной квартире на двенадцатом этаже. О том, что она обыкновенная кукла, я в тот момент даже не думал.
 
                                   Пауза. Шаги. Восклицания. Улыбки. Стихи.
 
   Вот так мы и стояли с ней друг перед другом: она, одетая в мое старое пальто с поднятым воротником, на котором я даже в спешке не успел застегнуть пуговицы, и я, вообразивший, что она моя Муза, и что я только что создал ее из призрачного и морозного ночного воздуха. Стояли, и не знали, что же нам сказать друг другу. Разумеется, она мне сказать ничего не могла, и я постепенно, стоя перед ней, начинал понимать это все больше, и больше, однако отступать мне было уже некуда. Безумие всего происшедшего, хотя, повторяю, я не был тогда безумцем, заставляло меня действовать так, как будто все  случившееся совершенно естественно. Как будто все это просто увлекательная игра, в которую начали играть мы оба: я и она, стоящая рядом со мной обнаженная и бессловесная кукла. И я принял эту игру, как приняла, конечно же, и она, и стал делать вид, что ничего страшного не произошло. Я просто поставил ее  в углу, снял с нее пальто, и повесил его на вешалку, а сам стал заниматься тем, чем всегда занимался до этого по ночам: пытаться сочинить что-нибудь стоящее.
 
   Ставит  К у к л у  в угол, снимает с нее свое пальто, вещает его на гвоздик, а сам
                                        садится за стол, и начинает писать.   
 
   Так продолжалось несколько дней. Я писал, спал, ходил по редакциям, устраивая свои стихи и рассказы, а она молча стояла в углу, молчаливая, обнаженная, и прекрасная, совершенно мне не мешая. Более того, я по-прежнему все еще был во власти своего давешнего порыва, воображая, что это мое творение, созданное мной из снега, льда и стекла, а сам я – Пигмалион, вдохнувший жизнь в этот бездушный кусок пластмассы. Она стала просто частью интерьера, вроде статуи Афродиты, или сюрреалистической картины, которые рисовали некоторые мои друзья-художники. На  всякий случай, правда, когда ко мне приходили гости, — а среди них были и писатели, и художники, все такие же начинающие, как и я, — я прятал ее в шкаф, или засовывал под кровать. Мне не хотелось, чтобы обо мне говорили, как о сумасшедшем, или как об извращенце, живущим с пластмассовым манекеном, похищенным, кроме всего, ночью, тайком, из разбитой кем-то витрины. Такого даже мои свободные от каких-либо предрассудков друзья не смогли бы понять.
 
   Встает, берет  К у к л у, засовывает ее под кровать, а потом опять садится к столу.   
 
   После же того, как друзья уходили, накурив, и оставив после себя горы пустых бутылок и грязной посуды, я вынимал ее из шкафа, или вытаскивал из-под кровати, а сам начинал наводить в доме порядок. Иногда я воображал, что порядок наводит она, что она моя Муза, что-то вроде натурщицы, живущей вместе с художником, и проникался к самому себе уважением за то, что такая красивая женщина живет с таким никому неизвестным писателем, как я. Потом я спохватывался, и говорил сам себе, что я идиот, что она всего лишь обыкновенная пластмассовая кукла, часть интерьера, и не более того, и что я должен относиться к ней именно так.
 
        Вытаскивает  К у к л у  из-под кровати. Пауза. Шаги. Невнятные восклицания.   
 
   Так продолжалось какое-то время. То есть я писал,  что-то ел, пил, и вел философские беседы с друзьями, ходил по редакциям, разнося в газеты и журналы свои рукописи, а она все так же молча стояла в углу, поощряя и одобряя все это. Вот тут-то и скрывалась загвоздка – она поощряла и одобряла мою жизнь писателя, она, несомненно, была живой, если и не совсем, то, во всяком случае, намного более живой, чем тогда, когда я первый раз увидел ее. Она уже не была бездушным манекеном, к ней уже нельзя было относиться, как к части интерьера, как к забавной сюрреалистической картине, написанной кем-то из моих друзей – художников. А раз так, раз она хотя бы немного стала более живой, чем раньше, ее следовало одеть. И я одел ее, сначала в какое-то простое, чуть ли не ситцевое платье, купив его за углом в секонд–хэнде. Одел, и сразу же понял, что должен был сделать это с самого начала.
 
   Одевает  К у к л у  в платье, удовлетворенно кивает головой, отходит на шаг назад, и
                                                            молча на нее смотрит. 
 
   Да, так было гораздо лучше, одетая она смотрелась гораздо лучше, и, кроме того, сразу же исчезали все эти невольные мысли об извращении, которые нет-нет, но появлялись у меня в голове. Одетый манекен, одетую куклу, не стыдно было показать и друзьям, выдав ее действительно за часть интерьера. Но этого уже было мало, она уже не была просто мебелью, она уже не была просто куклой, бездумно глядящей на меня  своими широко раскрытыми глазами. Она определенно помогала мне писать, и в этом смысле действительно становилась моей Музой.
 
                                       В волнении ходит по комнате из угла в угол. 
 
   Вместе с ней ко мне пришло вдохновение! Я стал писать так, как не писал раньше! Мне, мало кому известному литератору, перебивающемуся случайными заработками, стали звонить редактора издательств и толстых журналов, и просить что-нибудь новенькое, какой-нибудь свой очередной шедевр!  Мне стали наконец платить гонорары, я стал постепенно входить в моду! Я всегда знал, что это в итоге произойдет, я всегда знал, что это в итоге случается если и не со всеми, то хотя бы с некоторыми. Нельзя вечно сидеть у себя в однокомнатной квартирке на двенадцатом этаже, и год за годом строчить никому ненужные вещи, в конце концов, это должно кончиться. Но чтобы это случилось так быстро, и к тому же благодаря пластмассовой кукле, у которой даже не было имени, и которую я в безумии своем называл Музой, я, признаться, не предполагал! Но, тем не менее, все было именно так: я неожиданно стал модным писателем, из-под моего пера выходили совершенно безумные повести и рассказы, перемежающиеся безумными стихами, мне платили приличные гонорары, и во всем этом была виновата она – бездушная пластмассовая кукла, одетая  в простое ситцевое платье, неподвижно стоящая в углу моей комнаты. И я решил для начала дать ей имя. Раз она моя Муза, то должна, несомненно, иметь свое имя. Все Музы имеют свои имена, и моя не должна быть исключением. Я относился в этот момент к ней так хорошо, что мне не хотелось называть ее каким-нибудь вызывающим и шокирующим именем. Мне хотелось чего-нибудь простого и задушевного, и я назвал ее Анной, тем более, что имя это мне всегда нравилось. Это ее имя – Анна, — было нашей с ней тайной. Она всегда была рядом со мной, и тотчас же отзывалась на это новое свое имя, причем так естественно, как будто оно было у нее всегда. Кроме того, она определенно стала еще более живой, чем раньше. Имя сделало ее гораздо более живой, и она сделала еще один шаг вперед от куклы к человеку. От куклы к женщине.
 
                                                Пауза.  О н  ходит по комнате.
 
   А потом, после того, как у нее появилось имя, я решил ее одеть. Не так, как одел до этого, не в простое и дешевое ситцевое платье, купленное в секонд-хэнде, а в платье настоящее, какое и должна носить Муза писателя. И я купил ей такое платье, а вместе с ним туфли и украшения, и она действительно теперь стала моей Музой, которую не зазорно показать даже моим изощренным и развращенным богемой приятелям.
 
 Снимает с  К у к л ы  старое ситцевое платье, достает новое дорогое, одевает на нее.                       Одевает, кроме того, на нее туфли, вешает на шею бусы, а на руки браслеты. Отходит
                                                          на шаг назад. 
 
   Да, так определенно гораздо лучше. Так она определенно становилась женщиной, становилась Музой, подругой модного писателя, всегда находящейся рядом с ним, и поощряющей на создание гениальных произведений.
 
                               Пауза. Хождение по комнате. На лице мечты и восторги.
 
   А потом я пригласил к себе в дом друзей. Это было ошибкой, причем ошибкой непоправимой, но я к тому времени настолько свыкся с мыслью, что она живая, что она действительно моя Муза, ничуть не хуже, чем те натурщицы, которые жили с моими друзьями – художниками, что даже не думал о том, что может произойти! А произошло то, что меня действительно приняли за извращенца. Ходило уже довольно много слухов, что я сторонюсь женщин, и что за этим, очевидно, что-то скрывается. Со всеми моими былыми привязанностями, со всеми былыми подругами, как только в доме моем появилась Анна, я сразу же порвал, и это мне моментально припомнили. Все эти мои былые подруги были на той злополучной вечеринке, которую я устроил после очередного крупного гонорара, и, естественно, они с недоумением смотрели на то, как я обращаюсь по имени к одетой в дорогое платье бездушной кукле. Скандал был неимоверный! Если в начале вечера гости еще как-то держались, то после двух – трех стаканов вина многие, и прежде всего мои бывшие привязанности, стали меня открыто оскорблять и высмеивать. Я пытался оправдываться, говоря, что это просто кукла, похожая на ту, с которой я когда-то играл в детстве, и которую захотел вновь иметь у себя через долгие годы. Но бывшие подруги кричали мне в ответ, что это еще хуже, чем педофилия, и что с таким извращенцем, как я, они никогда больше не будут иметь дело. Я пытался оправдываться, я вспоминал Пигмалиона,  вдохнувшего жизнь в бездушную статую, но мне кричали в ответ, что в этой кукле жизни нет и в помине, и что мой странный литературный успех имеет в своей подноготной что-то унизительное и отвратительное! Меня пытался поддержать мой старый друг, предлагавший всем успокоиться и выпить, но он явно оставался в меньшинстве, и гости торопливо покинули мой дом, предварительно облив Анну вином, и разорвав на ней новое платье. В конце концов последним ушел и мой друг, виновато пожав плечами, и глядя на меня испуганными и смущенными глазами. Я был один в разоренной квартире, рядом с оскорбленной, униженной, и лежащей на полу Анной.
 
   Опрокидывает  К у к л у  на пол, разрывает на ней платье, обливает из стакана вином.
 
   Она лежала на полу, жалкая, униженная и оскорбленная, лежала совершенно живая, и не заслуживающая такого отношения к себе. И я упал на пол рядом с ней, и стал покрывать все ее тело безумными поцелуями, впервые, наконец, осознав, как же я сильно ее люблю!
 
   Бросается на пол рядом с  К у к л о й, обнимает ее, покрывает поцелуями, плачет.
                                                   Потом поднимает ее на пол.
 
   В этот момент я наконец-то понял, что она живая, что я безумно люблю ее, как не любил до этого никого, и что мы с ней теперь соединены навеки. Мне было абсолютно плевать на мнение своих друзей и знакомых, ничтожных и бездарных писак, ничтожных и бездарных художников, вместе со всеми их подругами и натурщицами, которые не могли вдохновить их абсолютно ни на что! Я был гениальнее всех их вместе взятых, а моя Анна была выше и чище всех их подруг, поскольку действительно была живой.
 
                                              Смеется, размазывает по щекам слезы.
 
   Кстати, этот скандал, и вся эта история, связанная со мной и с Анной, ничуть мне не повредили. Скандал вообще крайне благоприятен для любого художника. Все искусство вообще держится на одних скандалах, а на чем держится личная жизнь художника – одному Богу известно! Мне, во всяком случае, вся эта история пошла только на пользу. Про меня на полном серьезе стали говорить, как о Пигмалионе, оживившем некогда античную статую, и меня стали еще более охотно печатать, а также платить еще большие гонорары. Пропасть между моим талантом и бездарностью моих приятелей возросла еще больше, и многие из них даже приходили ко мне извиняться. Разумеется, я их великодушно простил. Приходили ко мне с извинениями и с предложением начать все сначала и мои бывшие подруги, но разве они были нужны мне, если со мной была моя несравненная Анна?
 
                               Пауза. Хождения. Вздохи. Улыбки. Покачивания головой.
 
   Какое-то время я был безумно влюблен. Я ничего не видел вокруг, кроме своей Анны, я купил ей новое платье, еще более шикарное, чем прежнее, еще более шикарные туфли и украшения.
 
   Достает новое платье и туфли, одевает на  К у к л у. Украшает ее бусами, кольцами и
                                                                 браслетами.
 
   Она действительно была моей Музой, я зависел от ее благосклонности, вся моя литературная карьера зависела теперь от ее благосклонности. И я был должен ублажать ее изо всех сил, не жалея на это ни денег, ни времени. И я ублажал ее, как только мог, я наряжал ее, как куклу, а потом садился писать, а она стояла рядом, более живая, чем все живые женщины мира, и диктовала мне мои вдохновенные сточки!
 
                                Бросается за стол, начинает лихорадочно писать.
                                                                   Пауза.
 
   Кроме того, я, как уже говорил, безумно любил ее, и она отвечала мне взаимностью. Мы теперь по ночам спали вместе, и ее безумные ласки не шли ни в какое сравнение с ласками моих былых холодных подруг.
 
        Раздевает  К у к л у,  укладывает ее в кровать, ложится рядом с ней.
                            Звуки любви. Восклицания. Смех. Чьи-то стоны.
 
   Утром мы просыпались, и я приносил ей в постель кофе, а иногда зажигал сигарету, и вставлял ей в губы, ибо она к тому времени приучилась курить.
 
                           Приносит кофе, вставляет ей в губы зажженную сигарету.
 
   Потом я носил ее голую по комнате на руках, и мы оба смеялись от счастья, потому что это действительно было счастье, о котором ни я, ни она раньше даже не могли и мечтать.
 
                 Носит  К у к л у  на руках по комнате, целует ее, смеется от счастья.
 
   После этого я ее одевал, всегда изобретая что-то новое, то новые колготки и новые   туфли, то новые бусы на шею и новые кольца на  тонкие пальцы.
 
                          Одевает  К у к л у, украшает ее, ставит в угол напротив стола.
 
   А потом, как обычно, я садился за стол писать, и часто делал это до самого вечера, а она, как всегда, стояла рядом, и молча все одобряла.
 
   Садится за стол, и пишет, время от времени влюбленно поглядывая на  К у к л у.
                                                                     Пауза.
 
   Одного она не хотела – выходить на улицу. Выходить днем она, понятное дело, из-за возможных пересудов не могла, и это можно было бы делать ночью. Однако она наотрез отказывалась, и я долго не мог понять, почему. Сначала я считал, что ее мучают воспоминания о той страшной и холодной ночи, а также о разбитой витрине, в которой я ее впервые увидел. Я несколько раз пытался заговорить с ней на эту тему, и, в частности, узнать, почему она стояла в витрине нагая. Я, кстати, не говорил, но рядом с ней стояли совершенно такие же, только уже одетые, манекены мужчин и женщин, и только одна она среди них была голой. И, кроме того, мне бы хотелось узнать, зачем разбили стекло в витрине, и что там хотели похитить. Однако она упорно молчала, и не отвечала на эти вопросы, словно бы подчеркивая этим, что они ей неприятны. И я перестал у нее спрашивать, так до конца и не докопавшись до  этой тайны. Несколько раз, кстати, я ходил днем к тому магазину, в витрине которого ее впервые увидел, но ничего существенного выяснить не сумел. Магазин был, как магазин, не лучше, и не хуже других, торгующий разнообразной модной одеждой, которую рекламировали с помощью манекенов. Ничего особо ценного, кроме этой самой одежды, в витрине не было, и только из-за нее лично я разбивать стекло бы не стал. Впрочем, возможно, у того, кто это сделал, были какие-то особые мотивы. Так ничего и не добившись, я перестал ее мучить вопросами, и по-прежнему выходил из дома один. Надо ли говорить, что по ночам я теперь не гулял, ибо ночи мы проводили с ней вместе, и это были ночи любви!
 
                                       Пауза.  О н  вспоминает ночи любви.
 
   А потом мы с ней поссорились, в первый раз, и это было так необычно и так странно, ведь наша любовь достигла к тому времени вершины своего блаженства. Я уже давно уговаривал ее выйти со мной на улицу, потому что больше не хотел скрывать ни от кого. Но она была домоседкой, ей нравилось находиться дома, и смотреть, как я работаю за столом, создавая свой очередной литературный шедевр. Ей нравилось, когда я ее наряжал, когда приносил из магазина новое платье и новые украшения, на которые тратил все свои деньги. Она была моей домашней куклой, большой Куклой с Большой буквы, о которой я мечтал давно, еще в детстве, и только сейчас смог позволить себе получить ее. Она была тихим домашним существом, но если вы считаете, что она вообще не разговаривала, то вы очень ошибаетесь! О, как она со мной разговаривала, и как она вообще умела говорить! Мы переговорили с ней на все возможные темы, на такие, которые я не мог затронуть ни с друзьями, ни с бывшими у меня когда-то подругами. Она была мне одновременно и подругой, и женой, и любовницей, она была неким совершенным существом, о котором я мечтал, возможно, еще до своего рождения, и вот теперь, за какие-то свои тайные заслуги, наконец получил.
 
                                           В волнении ходит по комнате.
 
   Но о ней, кроме меня, практически никто толком не знал. Что-то знали друзья, что-то соседи, которые догадывались, что я с кем-то живу, но по-настоящему красивую, одетую в дорогие платья, украшенную купленными мною для нее драгоценностями, великолепную и блестящую, похожую на известную манекенщицу, — такой ее не видел никто. Такой ее видел только я, и страстно хотел, чтобы увидели и другие. Я давно уже, как говорил, просил ее выйти со мной на улицу, но она все время отказывалась, говоря, что ей и так хорошо, что она обыкновенная домашняя кукла, хоть и большая, хоть и одетая не так, как одеваются куклы, которых изготавливают для детей. Что она была у меня еще в детстве, но имела тогда совсем другой облик, мечтая всегда стать большой, и остаться со мной на всю жизнь. Потому что она влюбилась в меня еще в детстве, когда я был маленьким, и не переставала любить всегда, а тем более сейчас, когда я стал мужчиной.
 
                                      Бросается к  К у к л е,  и покрывает ее поцелуями.
 
   О, любовь моя из далекого забытого детства! Спасибо тебе за твою верность, и прости за то, что я тебя не послушал! А я действительно ее не послушал, и, несмотря на уговоры, серьезные доводы, и даже слезы, взял ее на руки, и спустился вниз со своего двенадцатого этажа. Спустился, и некоторое время прогуливался с ней по улице.
 
   Берет  К у к л у  в охапку, и выскакивает с ней за дверь. Через некоторое время
                                             возвращается, и ставит ее на место.
 
   О, это была моя роковая ошибка! Возможно, самая роковая ошибка за всю мою жизнь! И дело здесь было не в удивленных и пораженных увиденным соседях и прохожих на улице. Дело было не в том, что люди не могли понять, как это взрослый человек прогуливается по улице с куклой, наряженной, словно парижская манекенщица, разговаривает с ней, переносит на руках через дорогу, и вообще оказывает ей все возможные знаки внимания.
 
                                         Улыбается, вспоминая прошлое.
 
   Одни приняли меня, очевидно, за сумасшедшего, другие за шутника, третьи за клоуна из ближайшего цирка. Некоторые решили, что это такое бесплатное представление, и даже начали мне аплодировать. Другие стали говорить, что моя кукла живая, и что это просто актриса, переодевшаяся куклой. Вы не поверите, но рядом с нами даже появилось несколько  собак, которые стали ее облаивать, а также дворовых мальчишек, швыряющих в нее камнями, и в дерзости своей норовивших поднять подол ее шикарного платья. Скандал был полный, скандал был настоящий, какой-то космический и гротескный, каким и должен быть настоящий скандал! Но самое обидное то, что наше появление все приняли за некое шоу, за балаган, которым время от времени потчуют артисты жителей больших городов! Но мне-то что было до этого? Для меня было самое главное, что она страшно перепугалась этого балагана, всех этих хихикающих и крутящих пальцами около виска зевак, всех этих норовящих дотронуться до нее пальцами мальчишек, и лающих непрерывно дворовых шавок. Она перепугалась настолько, что вцепилась в меня, как маленькая девочка, прильнула к моей груди, и ни за что не хотела отпускать, рыдая и обливая меня слезами, умоляя немедленно вернуться домой.
 
   Хватает  К у к л у, прижимает к себе, ходит с ней по комнате, и шепчет на ухо слова
                                                                   утешения.
 
   И вот так, рыдающую, с поднятым кем-то подолом, испуганную, и прижимающуюся ко мне всем телом, я и принес ее домой. Принес, понимая, что совершил роковую ошибку.
 
                                    Ставит  К у к л у  на пол, отходит в сторону.
 
   Да, это была моя роковая ошибка! Немного успокоившись, и придя от страха в себя, она объяснила, что я не должен был поступать так, как я поступил, что я совершил над ней насилие, пойдя против ее воли, и что теперь между нами все кончено. Она объяснила мне, что была моей тайной, моей реализованной и воплощенной в жизнь детской грезой, моей мечтой, моей сказкой, с которой надо было обращаться очень бережно. Которую нельзя было выставлять напоказ, а тем более на всеобщее обозрение. Она объяснила мне, плача, и успокаивая меня, потому что я тоже плакал, что наша с ней сказка теперь умерла, и оживить ее теперь не сможет никто.
 
   Плачет, бросается перед  К у к л о й  на колени, обнимает ее ноги, прижимается к ним,
                                          шепчет слова прощения и раскаяния.
 
   О, как я просил у нее прощения за все, что совершил! О, как я раскаивался за свою глупость, как целовал ее ноги, как покрывал поцелуями все ее тело, как уверял, что больше никогда такого не повторится! Как я упрашивал ее вернуть нашу прежнюю сказку! Она наконец смягчилась, престала плакать, и сказала, что попробует вернуть все, что было когда-то. Вернуть наше с ней уединение, нашу совместную с ней работу, нашу сказку и нашу мечту. Я поклялся, что больше никогда не покажу ее ни одному человеку, что больше никогда не сделаю ничего без ее одобрения. А она в ответ сказала, что прощает меня, и что у нас все опять будет по-прежнему.
 
                         Поднимается с колен, влюблено смотрит на  К у к л у.
 
   И я поверил ей, хотя где-то внутри себя понимал, что так, как раньше, у нас уже ничего не будет. Что тайна, которой владели только мы с ней вдвоем, оказалась раскрытой. Что сказка исчезла, и, как ни старайся, вернуть назад ее уже не удастся. Дальнейшие события показали, что я, к сожалению, был прав.
 
                                                                 Пауза.
 
   Да, в наших с ней отношениях что-то надломилось, в них уже не было той легкости и прозрачности, не было той откровенности, что была вначале. Она все так же стояла молча возле моего стола, и, казалось, все понимала, но в этом понимании была теперь большая доля осуждения. Да, она по-прежнему осуждала меня, несмотря на все ее уверения, что я  прощен, и что все у нас с ней будет так, как вначале. Вдобавок ко всему, она начала лгать.
 
                                  Некоторое время молчит, собираясь с мыслями.
 
   Вы знаете, как умеют женщины лгать, как они вытягивают из вас душу своими мелкими обманами, совершенно нелепыми, ненужными, и абсурдными. Вот точно так же, совершенно нелепо, абсурдно и мелко, лгала она. В этой ее лжи не было никакой необходимости. Она была лишней, она мешала и ей, и мне, она ставила нас обоих в какое-то унизительное положение, когда в итоге приходилось оправдываться и ей, и мне. Присмотревшись внимательней, я неожиданно понял, что эта ложь была присуща ей всегда, просто она умело скрывала ее, маскируя влюбленностью, и хорошим ко мне отношением.
 
                                               В волнении ходит по комнате.
 
   Вы знаете, ведь все начинается с малого. Большое начинает рассыпаться по кусочкам, а потом вдруг падает вниз, оставляя после себя лишь жалкую груду разбитых надежд. Вот точно так же, с малого, начала рассыпаться и наша любовь. Неожиданно обнаружилось, что она не прочь выпить. Я уже и раньше замечал, что она пьет в мое отсутствие, но теперь она уже не скрывалась, и требовала своей ежедневной дозы вина, а я должен был наливать ей, а заодно уж и пить сам, что разумеется, сразу же отразилось на моей литературно работе.
 
                                                           Со странной улыбкой.
 
   Всем известно, что литераторы в большинстве своем пьющие люди, и я тоже не был среди них исключением. Без алкоголя и без вина не было бы вообще всей мировой литературы. Не было бы вообще всей мировой культуры. Дионисийское начало, вакхический дух лежит вообще в основе всей европейской цивилизации. Но она отнюдь не была молодой влюбленной вакханкой, подругой модного преуспевающего литератора. Она оказалась прожженной, изощренной и крайне опытной авантюристкой, прошедшей уже и через огонь, и через воду, а также разного рода трубы, а, возможно, и через что-то, похлеще этого. Я никогда не спрашивал раньше, сколько ей лет, ибо считал этот вопрос неуместным, но теперь вдруг впервые задумался над этим. Собственно говоря, я ведь ее совсем не знал, моя влюбленность застила мне глаза, я просто бесконечно идеализировал ее, а теперь вдруг впервые посмотрел трезвым и внимательным взглядом. Все эти ее разговоры о том, что она была куклой моего детства, с которой играл я в младенчестве, мечтая, что она в итоге станет большой, были, разумеется, очень искусным обманом. Ничего такого, конечно же, не было и в помине. У нее определенно было прошлое, и прошлое очень богатое, которого я одновременно и страшился, и хотел страстно узнать. Я начал допытываться, где и с кем она была до меня, но слышал в ответ такую изощренную ложь, прерываемую, к тому же, бурными рыданиями, что каждый раз оставлял свои попытки что-либо выяснить. То она рассказывала мне, что была маленькой куклой у еще одного, похожего на меня, мальчика, а потом, повзрослев, стала его подругой жизни. На вопросы о том, что стало с этим выросшим мальчиком, она, каждый раз путаясь, отвечала, что точно не помнит, но, кажется, он стал не то генералом, которого убили в сражении, не то крупным политиком, не то горьким пропойцей, замерзшим зимой под забором. Скорее всего, было последнее, и, возможно, такая же участь ждала и меня. Кроме всего, чувствовалось, что таких мальчиков у нее было много. То она начинала врать, что была моделью в Нью–Йорке, и даже Париже, где в нее страстно влюбился какой-то выдающийся кутюрье, но после безумного романа была вынуждена бежать от него, и очутилась в итоге в холодной и разбитой витрине, где я впервые ее и увидел. На вопрос о том, почему она стояла там голой, Анна ничего не отвечала, а лишь презрительно кривила свои по-прежнему красивые губы.
 
                                              В волнении ходит по комнате.
 
   Вот в этом-то и была вся загвоздка: она по-прежнему была необыкновенно красива! Она была так красива, что я временами сходил от нее с ума, и желал еще больше прежнего. О, как страстно желал я ее, как ждал целый день наступления ночи, предвкушая, что она будет ночью нашей любви, и каждый раз вставая утром совершенно больной, ибо ее ласки раз от разу становились все более холодными и искусственными. Однажды, проснувшись ночью, я вдруг с ужасом обнаружил, что она холодна, словно лед. Более того, приложив ухо к ее груди, я вдруг понял, что ее сердце не бьется! Можете вообразить весь мой ужас, можете вообразить весь ужас любовника, который неожиданно понимает, что у его подруги нет сердца! Что она холодна, как сама смерть, а внутри у нее пустота, заполненная ложью, недомолвками, ухищрениями, и таким обилием бывших связей, которых бы хватило на целый бордель, населенный такими же прожженными и развратными куклами! Да, она несомненно была куклой, обыкновенной куклой, у которой не было сердца, не было души, а была одна лишь пластмассовая оболочка, под которой скрывалась пугающая пустота!
 
                         Пауза. Шаги туда и сюда. На лице ужас, отчаяние и страх.
 
   Вдобавок ко всему, она начала мне изменять. Она, холодная, пустая, лишенная души и сердца, абсолютно прожженная и циничная кукла, которой было, возможно, уже тысячу лет, изменяла мне в мое отсутствие. Она изменяла мне, а потом стояла в углу с совершенно невинным видом, показывая, как же она сильно меня презирает, и какой же я несчастный писака на фоне всех этих ее мифических парижских кутюрье и политиков, от которых она была вынуждена бежать. Вы знаете, ведь женщине необязательно изменять вам явно, она может сделать это и в мыслях, если угодно, виртуально, лишь намекнув на возможность такой измены, и вам это будет вполне достаточно! Возможность измены гораздо хуже, чем сама измена, она сводит вас с ума именно своей неопределенностью и безадресностью, когда не знаешь, куда надо бежать, и кого убивать. Страх измены гораздо хуже самой измены, она это знала, и ловко этим пользовалась. Впрочем, вполне возможно, что она действительно изменяла мне в мое отсутствие, когда я днем ходил по редакциям, разнося свои рассказы и повести, которые вдруг оказались никому не нужны.
 
                             Смотрит вперед. Чему-то улыбается. Философски.
 
   Вы знаете, что самое страшное для пишущего человека? не знаете? Тогда я вам сейчас объясню. Самое страшное, это вовсе не тогда, когда ты ходишь годами по редакциям, и тебя упорно отказываются печатать. Нет, друзья мои, это вовсе не страшно, это нормально. Не напечатали сегодня, напечатают завтра, таков закон, через это проходили все. Самое страшное – это когда ты вдруг осознаешь, что не можешь больше выдавить из себя ни строчки. Что ты исписался, что весь запас внутренней энергии у тебя иссяк, и ты стал, как пустая пластмассовая оболочка, как пустая кукла, внутри которой одна пустота. Падение с литературного Олимпа гораздо страшнее, чем прозябание у его подножия. Наша с ней любовь закончилась, и вместе с ней закончился мой литературный успех. У меня больше не было своей Музы, которая бы вдохновляла меня на безумие творчества, и я больше не мог выдавить из себя ни строчки. На меня теперь смотрели, как на неудачника, и отказывались брать в редакциях мои рукописи. И во всем этом была повинна она, пустая пластмассовая кукла, лишенная души и сердца, которую я выдумал с начала и до конца, и в безумии назвал ее Анной.
 
                                                                         Пауза.
 
   Я уже давно ничего не писал. Все мои мысли были обращены лишь к Анне, которая по-прежнему стояла в своем углу напротив моего стола, холодная, прекрасная, и абсолютно чужая.
 
                                                    Смотрит на  К у к л у.
 
   Из дома я почти не выходил, потому что в этом не было надобности. Разносить рукописи было некуда, ибо их никуда не брали, да и самих рукописей уже не было. Покупать еду тоже было не нужно, поскольку она была куклой, и еда ей не требовалась, а у меня уже несколько дней не было крошки во рту, но, странное дело, голода я не испытывал. Я чувствовал, что погибаю, но не знал, что нужно делать. Наши с ней отношения зашли слишком далеко, и мы настолько отдалились от остальных людей с их заботами, любовью и ненавистью, что, казалось, не выйдем из этого заколдованного кукольного царства уже никогда, и  останемся в нем навеки.
 
                                                     Ходит по комнате.
 
   Она меня откровенно презирала, но моя любовь к ней от этого становилась все больше и больше. Я сгорал от этой любви, и постоянно шептал лишь одно слово: «Анна! Анна!», но ответом мне было лишь презрительное молчание. И тогда я не выдержал, и ударил ее.
 
                                  Бьет  К у к л у  по щеке, и она падает на пол.
 
   В этой пощечине было все: и наша с ней первая встреча, и наша любовь, и наше уединение, и мой баснословный литературный успех, и ее измена, и все ее бывшие любовники, и мое нынешнее отчаяние, и наша с ней близкая гибель. Я ударил ее, но она, как и прежде, лишь презрительно молчала, кривя свои красивые губы, решив добить меня этим презрением окончательно.
 
                          Протягивает к ней руки, и шепчет одно слово: «Анна! Анна!»
 
   Да, она лишь презрительно молчала в ответ, и тогда я, не выдержав, стал бить ее ногами, а затем схватил за волосы, и потащил по комнате, совсем уже не владея собой.
 
                         Бьет  К у к л у  ногами, а потом волочит ее по полу из угла в угол.
 
   Безумие охватило меня. Безумие и ярость. Я не отдавал себе отчета в том, что делаю, в первый раз в жизни избив женщину.
 
                                                      Продолжает бить  К у к л у.
 
   Но, странное дело, сделав это, я почувствовал необыкновенное облегчение. Более того, я понял, что такое же облегчение получила и она, что она специально сделала все для того, чтобы ее избили. Что ей нравилось, когда ее избивают; что она была не просто женщиной, сводящей мужчин с ума, но и извращенкой, которой необходимы были боль и унижение, которой необходимы были не только обычные и банальные женские слезы, но слезы, подкрашенные алыми каплями крови. О том, что у куклы не может быть крови, и что, скорее всего, это была моя собственная кровь, я в тот момент не думал.
 
                                Останавливается, и смотрит на избитую  К у к л у.
 
   А потом я посмотрел на нее, избитую, окровавленную, лежащую на полу в изорванной и забрызганной кровью одежде, и увидел в ее глазах призыв. Это была мольба о любви, это было возвращение любви, возвращение всего, чего я так страстно желал, и это, разумеется, было спасением. И я бросился к ней, избитой, окровавленной, лежащей на полу в нелепой позе, с подвернутыми в сторону рукой и ногой, с задранным кверху подолом платья, и начал покрывать ее  страстными поцелуями.
 
               Бросается на пол, и покрывает  К у к л у  своими безумными поцелуями.
 
   Я любил ее, любил так, как не любил еще никогда, и она отвечала мне в ответ такой же любовью. Это было странно, это было страшно, в этом было какое-то дьявольское наваждение и наслаждение, но, пройдя через унижение и кровь, она вновь полюбила меня.
 
               Страстные объятия.  О н  и  К у к л а  на полу в безумном поединке любви.
   Через некоторое время  О н  встает, поднимает  К у к л у, ставит ее на место,
                 поправляет на ней одежду. Приводит в порядок себя и комнату.
 
   С тех пор это повторялось каждый день. Я избивал ее, а потом швырял на пол, и мы с ней занимались любовью. И чем больше жестокости и ненависти было в моих действиях, тем большей любовью светились ее глаза, и тем более страстные слова примирения шептали ее разбитые в кровь губы.
 
   Опять бьет  К у к л у, хватает ее за волосы, волочит по комнате взад и вперед, швыряет на пол, сам бросается к ней, обнимает, и покрывает страстными поцелуями. Потом откидывается на спину, раскидывает в стороны руки, и неподвижно лежит,
                                             глядя в какую-то точку на потолке.
 
   Ей были необходимы унижения, кровь и любовь, смешанные в одном стакане, словно дьявольский коктейль Молотова. Она была не просто бездушной куклой, лишенной души и сердца, она была еще и дьявольской извращенкой, по сравнению с которой мои собственные извращения, все эти детские мечты о большой и красивой кукле, казались всего лишь детскими шалостями. Более того – они были совершенно нормальны на фоне того, что у нас с ней происходило сейчас! Вся наша с ней прошедшая жизнь была лишь прелюдией, лишь вступлением к этой новой фазе любви, настоянной на крови, унижении, слезах, и коротком мгновении счастья. Это была не человеческая любовь, точнее говоря, это была любовь куклы и человека, в ней уже не было ничего человеческого, и окончиться она могла лишь смертью нас обоих. Впрочем, она, как все, очевидно, понимают, умереть не могла, ибо умереть бездушная кукла не может. И, следовательно, такая участь ждала лишь меня одного. Ну а она… Она, очевидно, после всего найдет себе нового восторженного почитателя, увидевшего ее ночью, в разрывах снежной метели, в разбитой витрине модного магазина, и все начнется сначала. Сначала – вот в этом-то и было спасение!
 
               Вскакивает на ноги, смотрит на лежащую рядом с ним голую  К у к л у.
 
   Да, вот в этом-то, — в начале для кого-то, и в конце для меня, — и заключался единственный шанс, которым я должен был немедленно воспользоваться! Схватить ее, голую, соблазнительную, желанную и бесконечно порочную, лежащую сейчас передо мной на полу, и, не медля ни секунды, нести через снег и пургу к тому самому модному магазину, в котором я когда-то ее впервые увидел. Нести, не обращая внимания на слезы и на мольбы, а потом разбить стекло витрины первым попавшимся камнем, и поставить ее посреди осколков рядом с другими одетыми манекенными!
 
                       Одевает пальто, хватает голую  К у к л у,  держит ее на руках.
 
   Да, сделать именно так, как сделал это мой предшественник, желающий спастись от нее, и бежавший с ней, голой, избитой, и абсолютно порочной, через весь город ровно год назад к тому самому модному магазину, с которого все у него и началось. С которого все началось у всех, кто был с ней до этого.
 
                    Делает шаг в сторону двери, продолжая держать на руках  К у к л у.
 
   Ибо в этот момент мне вдруг стало понятно, почему она стояла голая среди других, модно одетых кукол, и почему стекло в витрине было разбито. Она была голая потому, что от нее избавлялись внезапно, в каком-то безумном порыве, спеша сделать это как можно быстрее, ибо в следующий момент может быть уже поздно. Ибо в следующий момент она опять начнет плакать, применяя все эти свои бесчисленные уловки и ухищрения, которым она научилась у своих бывших любовников. И ты размякнешь, как кусок воска в ее умелых и ловких руках куклы, и не сможешь уже вырваться из них никогда.
 
                          Подходит к самой двери. Голая  К у к л а  у него на руках.
 
   Да, года безумия для меня было совершенно достаточно. Ведь лишь сейчас я вдруг понял, что прошел ровно год с нашей с ней роковой встречи, и на улице опять метель и мороз, и если я сейчас не отнесу ее на прежнее место, то не сделаю это уже никогда!
 
      Выскакивает с  К у к л о й  за дверь. Через некоторое время возвращается один.
 
   Да, я сделал это. Я бежал через пустой и заснеженный город, боясь не успеть осуществить задуманное. А потом я разбил камнем витрину, и вернул ее на место, туда, где она когда-то стояла, и где, голую, холодную, и желанную, увидел ее в первый раз. Она была теперь рядом с другими, модно одетыми манекенами, и, кажется, не испытывала ни капли стыда. Как античная богиня, только что вышедшая из морской пены, которая неизмеримо выше людских представлений о добре и зле. Острое чувство жалости к ней внезапно кольнуло меня, но, вспомнив все, что было до этого, я с трудом подавил его, и, повернувшись к ней спиной, торопливо пошел прочь. Я знал, что если сейчас повернусь, все начнется сначала, и я вновь принесу домой голую куклу, которая заставит меня поверить в то, что она живая. Уже поворачивая за угол, я увидел, как от ближайшего дома отделилась неясная тень, и, метнувшись к разбитой витрине, схватила двумя руками стоявшую там голую замерзшую куклу, торопливо унося ее прочь. Я знал, что это был ее бывший любовник, который терпеливо ждал целый год, чтобы снова вернуть ее себе. Возможно, через год я сделаю то же самое, но сейчас я был полон уверенности, что уже никогда не приму за женщину голую пластмассовую куклу, как бы призывно не смотрела она на меня, и не улыбалась сквозь стекло разбитой витрины.
 
   К о н е ц
 
   2012
 
   e-mail: [email protected]