Привет, оружие!!!

 
Привет, оружие!!! часть 1


Военком майор Коровяк взял Шуркин паспорт, отдал ему приписное свидетельство с повесткой и с интонацией сработавшей мышеловки долбанул:  — Завтра в восемь ноль-ноль, с вещами, на сборный пункт Хованского входа на ВДНХ...
Проводы склеились второпях — пригласил всех, кого смог встретить. Водка Шурку не брала, видимо нервы не давали организму расслабиться. На Хованке, перед воротами, за которые уходили призывники, он на пару с дядькой Володей заглотил из горлышка полбутылки пшеничной на посошок, расцеловал сестренку Иринку, тетку Людмилу, бабульку Степаниду, друзей и даже мимоходом присосался к хорошенькой при-хорошенькой девчушке из чужой компании, которая с лукавой улыбкой сквозь слёзки верности прервала длительный поцелуй и мило икнув, спросила;
— Ик, ты кто?
— Если бы не эта грёбаная армия, я бы тебе рассказал кто я. А так, на ближайшие два года, я твоя защита. А зовут меня Саня. А тебя как?
— Алёна.
— Ну, давай-бывай, Алёна! Не скучай...
И чугунные, с вензелями, литые ворота, за которые он шагнул, разделили Шуркину жизнь на "ещё до армии" и на всю остальную. Учинённый призывникам досмотр, а вернее отбор спиртного, прошёл дружно. Всех погрузили в ПАЗик и привезли на городской сборный пункт, на Угрешке. К тому времени Шурку изрядно развезло и действительность стала уходить из-под ног...
На городской медкомиссии к раздетым призывникам подошёл военврач под два метра ростом, милого, гестаповского вида и спокойным, равнодушным голосом серийного убийцы изрёк;
— Так, орлы, предупреждаю — у вас в заднице отсрочки не видно, как не видно её в других ваших местах, остряков буду осматривать с пристрастием, шибко борзых пошлю на клизму… И поскольку в армии всё делается через жопу, то данное место считается стратегически важным и обязательным к предъявлению медицинской комиссии. А для вас, сынки, на ближайшие два года армия и будет той самой родимой и стратегически важной жопой! Всем ясно?

Ясно было всем! Шибко борзых и остряков в этот раз не оказалось. Весь этот ритуал происходил в относительном молчании — так каратисты приветствуют сэнсэя с поклоном, только тут поклон делали к учителю спиной, с одновременным снятием трусов, и при этом, раздвигая по его команде ягодицы, после чего у Родины пропадали последние сомнения в пригодности данных отроков к несению воинской повинности.
Учебка в Мышанке, что под Гомелем встретила по-матерински: матерно, то есть, и по-солдафонски неотёсанно грубо. Баня, переодевание в форму, эскорт в казарму и прочие формальности заняли не так много времени.  Вообще то, в армии всё происходит либо моментально, либо быстро, кроме срока службы.
После было торжественное представление комсостава, деление на батареи, на взводы, взводов на отделения и, наконец, всех передали в руки сержантам, которые тут же предложили вешаться, так как им духам осталось трубить всего два года, а это ой как много.
Призыв! Одно слово — "Призыв" должно звучать отечески, торжественно, с уважением, по-партнёрски, по-семейному как-то, мол, Мать Родина призывает сынов своих охранять её, лелеять и оберегать от всего пришлого, недоброго...
А тут… черте, мамаша чтоль подгуляла? Как-то всё рабовладельчески грубо: А ну! Быстро! Пшооол! Сыняра. Салабон...
Разве можно называть порабощение призывом?
 
Каждое утро начиналось непривычно, но бодро. Звучала команда дневального "Батарея, подъём!", все вскакивали и через сорок пять секунд вставали в строй, после выбегали на улицу и по-ротно мчались за ворота учебки. Через пару километров, на берегу речки-переплюйки всем разрешалось оправиться и покурить 5 минут. Весь снег в районе двух вёрст был жёлтого, а если солдатам давали свёклу, то и красно-бурого цвета. Нашатырный дух не пропадал даже в сильные морозы. Ещё бы, изо дня в день, в любую погоду, орава в пять тысяч здоровых, молодых особей, уписывала всю, прилегающую к речке округу с постоянством хронического алкоголика. И так уже длилось добрых два с лишним десятка лет.
Служба давалась Шурке легко, но не радостно. Физически он был крепок, имел первый разряд по боксу, десятку бегал без труда, а уж на турнике вытворял такое, что сержанты стыдливо отворачивались,  краснея, когда он раз двадцать к ряду делал выход на две руки, не говоря уж о различных выкрутасах… К еде он был не привередлив, умел стирать, шить, гладить и, вообще, к армии он готовился очень серьёзно, как все беспризорники или пацаны из малоимущих семей.
Но душевно он был полностью подавлен. Отсутствие свободы, ограниченное пространство, необходимость подчиняться, армейские жаргон и плоский юмор делали своё мерзкое дело. А ещё там, в столице, осталась любимая красавица Светка, друзья-закадыки, бабулька Степанида, что с шести лет замещала ему мать-пьянотку… и, вообще, через каких-то полтора года в Москве намечается Олимпиада-80. И это уже было заметно, как у стройной девчонки поздняя беременность: на месте доходяжного стадиончика "Буревестник" на Проспекте Мира, подводились под крышу два крытых огромных здания (это после назовут спорт-комплекс Олимпийский), В Лужниках и Крылатском кипела работа — праздника ещё не было видно, но подготовка к нему шла серьёзная… И вся эта радость будет происходить без него? А ведь ему раньше казалось, что без него Москва вообще не Москва, а так, захолустье и не более того. А тут целая Олимпиада и без него… Да, вы что, одурели там все!!!

Потихоньку армейское однообразие стало наводить на него тоску неминучую и с этим надо было что-то делать. Решение пришло с неожиданной стороны.
Как-то, на вечерней поверке, Шурка заметил, что прапор старшина роты, очень похож на Глиняного парня, персонажа одноимённой сказки, который жрал всех подряд. Такой же кругломордый, как в детской книжке, с рыбьим ртом, мясистой нижней губой, с которой после каждого слова срывалась, видимо, нота “ля”, смешными, похожими на вареники, толстенными ушами, мочки которых были выгнуты вперёд.
А что, подходящая кликуха — Глиняный парень, но длинная, а вот Гэ Пэ потянет. На том и порешил. Настроение заметно улучшилось и тут его осенило. Мысленно он стал представлять всех своих строгих командиров детишками подготовительной группы детского садика. Рядил их в различные байковые и фланелевые цветастые рубашечки и шортики на лямочках, с весёлыми ромашками, слониками и мишками на кармашках, напяливал им на головы несуразные чепчики и панамки, обувал в нелепые сандалики. В одну руку каждому из этих грозных фельдмаршалов он всучил непременно красного, карамельного петушка и в другую руку игрушку, согласно характера, должности, звания, и Шуркиного к нему отношения — кому юлу, кому свистульку, а кому пластмассовую сабельку (но сабельку, как поощрение, нужно было ещё постараться заслужить в Шуркиных глазах) И сразу армейская жизнь приобрела цветной, весёлый, даже некий гротескный оттенок.
Беспричинно для всех, он стал частенько улыбаться, особенно когда начальники объясняли что-то серьёзное. Им же невдомёк было, что перед Шуркой в данный момент стоит не грозный старшина-прапор с сержантами по обе стороны, а пестрая ватага чумазой шантрапы, напускающая на себя по-взрослому серьёзный вид и, между делом посвистывающая в дудки и свистульки, ковыряющая в носу, и вытирающая о фланелевые рукава текущие сопельки.
Реальность преобразилась. Служба стала не то что сносной, а даже, в некоторой степени, интересной. Курс молодого бойца прошёл незаметно...
Присяга была до омерзительного нудной. Порывистый, морозный ветер глушил голоса курсантов, как пропагандистские глушилки гнобили Голос Америки, и уносил слова клятвы куда-то за ограду, в необъятные просторы Белоруссии, что делало этот обряд таинством, и только ей одной, великой и могучей Родине, было известно, о чем божился на уставе перед ней каждый из этих, в гражданскую бытность, охламонов.
Для военного — присяга, как для юноши — половая зрелость: ему присваивают звание рядового, выдают личное оружие и противогаз, обращаются к нему только по званию, а не как Бог на душу положит, а ещё после неё наступает полная… (нет, дорогие, не то, о чём говорил военврач гестаповец), а моральная, дисциплинарная и, если надо, то и уголовная ответственность.

Привет, оружие!!! часть 2


В декабре начались занятия по специальности. Специальность та называлась — "Химик-лаборант котельных установок" и заключалась в постоянном контроле качества, циркулирующих в различных отопительных системах, воды и пара. Попадая в боевую часть, эти учёные алхимики чудесным образом превращались в чумазых кочегаров с привилегией начхать на строевую и ежедневно мыться от пуза.
Вот когда вспомнились в полной мере школьные и ПТУшные учителя — военные отличались от них в корне. У них все законы и формулы подчинялись военной дисциплине. В хим-лаборатории нередко можно было услышать:
— Реакцию окисления-восстановления начи-най!
— Окончить реакцию!
Не было ни одного преподавателя, чтоб не обладал способностями усыплять курсантов и только тут солдаты познавали азы экстрасенсорики — видимо, отбор преподавателей был очень серьёзный.
Самое дубовое дело — наряд по столовке, да еще в Новогоднюю ночь. Это нужно было за сутки, двадцати доблестным войнам, отпидерасить минимум три футбольных поля полов, поскольку курсанты питались в две смены, помыть с хлорамином двенадцать тысяч скользких, как жабы алюминиевых тарелок, которые чуть тёплой водой от комбижира просто не отмыть, также пятнадцать тысяч не менее скользких ложек, более тысячи котелков, около тысячи чайников и столько-же разводяг, а ещё почистить четыре тонны картошки и так, по мелочам: лучок, морковка...
Именно в такую новогоднюю засаду и попал Шуркин взвод Обидно не было — было не до того. На улице крепкий морозец потрескивал и позвякивал сосульками, а тут войны ракетчики, разошедшиеся от пара, правили свой новогодний шабаш. Гоношение возле туалета привлекло Шуркино внимание — пацаны отмечали Новый год, то есть просто пили одеколон.
Протянули ему кружку, он пригубил и тут же выплюнул — была нужда травиться и, напевая чего-то там про арлекинов и пиратов, направился в зал, домывать полы.
— Эй, воин! Ты чего такой весёлый? — дежурный прапор был сер и зловещ, как немецкий танк.
— Так Новый год наступил, товарищ прапорщик. С наступившим Вас!
— А ну-ка, иди сюда! Дыхни!
— Что, одеколон пил?, — молчание...
Прапор подвёл Шурку к туалету, где в уголке валялась добрая дюжина пустых пузырьков от одеколона.
— Твои?
— Угу...
— Где брал одеколон?
— По тумбочкам наскрёб...
— И сам все выпил?
— А там в каждом по чуть-чуть было…
— Стой тут....
Пока прапор ходил стучать дежурному по части, Шурка заставил любителей отечественного парфюма съесть по охапке лаврового листа и спрятаться с глаз долой. Его тут же отстранили от наряда и отправили в казарму спать...

А то, о чем говорил военврач в Москве, началось на следующий день.
Комбат Юдин на пару с политруком чихвостили парня перед всей батареей в сто шестьдесят лиц и в хвост, и в гриву, мол, падла, у своих товарищей воровал, чтобы только нажраться, как свинья, и как Шурка понял, ещё не придумали такой смертной казни, чтоб разнести его вдребезги и клочья...
Вдруг, он вспомнил про детский садик — вмиг майор с замполитом превратились в двух маленьких шалопаев. Один из них держал за ногу тряпичного зайку и при этом, что-то выразительно говорил (а детский лепет и речь военного мужа мало чем отличаются), он яростно размахивал худенькими ручками и этот несчастный зайка при каждом взмахе бился тряпичной мордахой об пол. Смешно не получилось — в этом зайке Шурка увидел себя, в его арбузной башке на тот момент звучало только одно:
— За чтоооо, блин!!!!!
Позади него в строю стояли пацаны с понурыми, виноватыми лицами и сверлили взглядами его затылок...
Вечером Шурку подозвал к себе сержант замкомвзвода и без злобы, даже с уважением и теплой интонацией в голосе, пожимая руку, тихо произнёс:
— Держись, брат, в армии и хуже бывает, я знаю всё...
— Что, стуканул кто-то?
— Не важно. А если взял всё на себя — тяни до конца.
На душе просветлело. Через пару дней и отношение всего комсостава стало мягче и человечнее, видимо сержант раскололся,  но на всех собраниях продолжалась показушная порка.  Это было нужно для проформы, маховик то уже раскручен и его не остановить… Раз назначили тебя раздолбаем, то так и в личном деле пропишут. Оправдательных действий армия не признает.

Через неделю затеяли строевой смотр, каждая батарея должна была строевым шагом проломить асфальт перед высокой трибуной на которой восстоял Царь и Бог всея учебки — генерал-майор Мороз.
Солдаты делали парад, а генерал свирепо орал с трибуны в хрипатый мегафон:
— Ножку, ножку дайте, суки! Строй держать, мать вашу! Что вы как беременные бабы...
Парадный прогон закончился разносом всей части, что мол, распустились, сволочи, не можете даже элементарного — строем пройти, дисциплина никчёрту, одеколон жрёте...
Такого триумфа Шурка даже не мог себе представить. Его выперли из строя и вся пятитысячная учебка под громогласные оскорбления генерала, выражала ему своё презрение. В этот момент ему хотелось провалиться сквозь землю, стереть себя самого в порошок, он уже и вправду начал верить тому, в чем его обвиняют. И вдруг всё стало по барабану, будто в голове лопнула капсула с “Пофигином” и на продолжение генеральской истерики он уже внимания не обращал. Генерал поистерил ещё минут пять и яростно разогнал своё бездарное войско по казармам, проводить парко-хозяйственный день.
Озлобленные офицеры напрягли солдат тотальной уборкой: все койки были сдвинуты в один угол и натирание полов шло полным ходом...
— Батарея, смирно!
Шурка, как и все курсанты, вскочил, вытянулся по стойке "смирно" и (о ужас), прям на него шёл генерал майор Мороз, но он прошёл как бы сквозь Шурку, даже не заметил, будто его не было вовсе. Ругаясь и матерясь, он пронёсся сквозняком вдоль казармы, неожиданно подбежал к Шуркиной койке и заорал:
— Чья это койка?
— Рядового Мишина!
— Где этот рядовой?
— Товарищ генерал-майор, рядово...
— Воин, вас учили заправлять постель?
— Так точно!
Видимо, когда сдвигали кровати, кто-то нечаянно присел на его койку. Ну, почему именно на его, и почему именно сегодня...
А генерал не ждал реакции на своё замечание, он уже был близок к экстазу и распалялся всё сильней и сильней, орал, что все твари и заросли плесенью, развели пауков и червей, дисциплины не стало, воруют дуг у друга сволочи, одеколон жрут...
— Кто этот солдат?
— Рядовой Мишин!
Розовые, поросячьи щечки генерала окрасились спелым помидорным румянцем и резко перешли в свекольный спектр, а эти глаза человека, страдающего жесточайшим запором, не оставляли разгильдяю Мишину ни единого шанса на жизнь...
У Шурки в башке лопнула вторая капсула с "Пофигином", последнее, что он услышал,
— Отчислить в самое ближайшее время, в самую дальнюю точку Советского Союза!

Через неделю за Шуркой приехал какой-то литёха из Прибалтики. На его проводы пришло всё командование батареи, ошалевший лейтенант не мог понять, с какого пирога простому отчисленцу такие почести. Все обращались к нему по имени, панибратски хлопали по плечу, жали руку, говорили, что он настоящий мужик и желали столько хорошего, что Шурку пробило на сентиментальную слезу с соплей, и он растроганный влез в автобус, который протяжно скрипнув дверьми, фыркая, повёз его к новому месту службы.

Привет, оружие!!! часть 3


Эстония производила некое волшебное впечатление. Задрипанный уездный городишко Валга, завален снегом был метра на два. В этом снегу тонуло и глохло всё. Будто в немом кино проплывали грузовики, автобусы и… прочей мелочи из-за сугробов видно не было. Кисловатый угольный смог делал городок ещё более нереальным. Архитектура была какой-то индивидуально опрятной. Всё ровненько, чистенько, будто в не нашенских фильмах, с аккуратными палисадниками и низкими, и ладными изгородочками. От всего этого веяло уютом, заботой, умиротворением и теплом.
Но сразу бросались в глаза районы компактного проживания военных: неопрятные казенные блочки в девять этажей, с варварски засранной округой, серое уныние и сиротливая безнадёга которой, выдавали равнодушное отношение временщиков, чем вызывали нескрываемую ненависть коренного населения.
ЗиЛок с кунгом на горбу и буржуйкой внутри, вез его куда-то за город, в густые леса Эстонии. В маленьком оконце мелькали только сосново-еловые массивы, наряженные в снежные шапки да, редкие хутора. Через час с небольшим приехали. Дивизион номер три оказался весьма компактным, неприветливым местечком в лесу, с очищенными до асфальта дорожками и плацем, кирпичными казармами, штабом и хоз-постройками, выкрашенными позорно-розовой побелкой. Всё это отдавало жуткой солдатчиной и офицерским самодурством и даже воздух был пропитан не углём, а чем-то недобрым. В штабе въедливый капитан-крысёныш полистал личное дело и ехидно выдавил:
— Что, воин, одеколон жрать горазд?  — Да, не..., — стал было оправдываться Шурка, но посмотрев в глаза штабного грызуна, понял — бестолку. Его всучили чахоточного вида тощенькому, прыщавому прапору, который кокетливо покачивая задницей, привел Шурку в казарму. Только на следующий день он узнал, что это часть за номером №23459, единственного в Прибалтике шахтного комплекса ракетных войск стратегического назначения и ему придётся эти ракеты обслуживать в должности дизелиста, и доблестное подразделение, в которое он попал, называется ЭРР — эксплуатационно ремонтная рота, и что если кто-то там говорит про "****ец Америке", то этот самый ****ец будет гарантировать в полной мере именно он — гвардии рядовой Шурка Мишин.
А пока реальность радовала. Взвод состоял, восновном, из выходцев населения Кавказа и Азии, и вся эта дружба народов внушала чувство светлой перспективы и неподдельного восторга.

Стажировка на боевой зоне пришлась ему по душе, там было всё по другому, нежели в части. Огороженная со всех сторон ажурной сеткой с током, эта зона была лишена всех неуставных предрассудков. Там ценились только профессионализм, расторопность и ещё умение шарить службу. На боевой зоне было все по-взрослому: четыре шахтных ствола с ракетами, накрытых бетонными колпаками на рельсах, а по центру шахта с командным пунктом и всеми необходимыми службами, замаскированная под холмик высотой метра три. Казармы для отдыха смен находились поодаль от пусковой площадки и были довольно уютные и теплые, а не то, что учебные корпуса в части, где зимой температура выше десяти градусов и не поднималась.
У Шурки была одна задача наизусть выучить все составные части трёх дизельных движков, что были установлены на минус третьем этаже, знать принципы их работы, уметь запускать их с закрытыми глазами, чтоб в любое время дня и ночи подать напряжение на борт ракеты, а после работы вылизать их и натереть до блеска.
Через полтора месяца он успешно сдал экзамен на допуск к боевому дежурству и уже готовился стать грозой всем НАТОвским ястребам, но...

Перед первым самостоятельным БэДэ, он заступил в наряд по роте и самозабвенно мёл щёткой и без того сияющий чистотой пол. В углу, на койке валялся ефрейтор Казымов — он дембель, ему не положено щёткой махать. Через пару недель он будет тискать свою усатую бакинскую Улдуз с золотой фиксой, волосатыми руками и одной толстой бровью на два глаза, и в предвкушении этого он громко выл какую-то, видимо, хитовую заунывную азербайджанскую песню по заявке своего дорогого земляка Аля-улю гони Гусейнова, по сроку выслуги черпака, и которому тоже было западло отнимать хлеб у молодого. Шурке подумалось, что так старухи голосят на похоронах, и он улыбнулся.
— Ти, салабон, давай мети быстрэй, — подгонял дембель уже не первый раз Шурку.
Салабон делал вид, что не слышит, и с довольным видом продолжал мести паркет. Такое поведение начало бесить ефрейтора и чтобы хоть как-то отыграться на строптивом москвиче, он крикнул,
— Эй, синок, а ну, бистро заправиль мой койка!
Но и эта команда осталась без внимания. Кавказец вскипел! С воплем, что мол, сыняра абурэль, он запустил в Шурку кирзачём. Поймав налету тяжёлый сапог, сыняра немедля вернул его хозяину, да так метко, что угодил ему ровнёхонько в лоб.
Горец с налитыми кровью глазищами, перемахнул коршуном  через койку, в два прыжка оказался перед Шуркой. Замах, удар… Но на пол упал, причём без сознания, именно Казымов- сработало боксёрское Шуркино недавнее прошлое. Удар навстречу с опережением и переносом веса тела и самое главное с большим-прибольшим желанием, сделали результат выше всех ожиданий.
Земляки отнесли ефрейтора в туалет, где он выплюнул в раковину два зуба. У него образовался перелом челюсти в пяти местах (в общем, он поехал на дембель на три месяца позже — его не отпускали, пока не вылечили полностью)

Этой ночью все офицеры и прапора взвода остались в части охранять Шурку от неминуемой расправы — дембеля и земляки Казымова готовили ему тёмную. Но темную сделать не удалось, а потому вся азербайджанская братия шипя что-то с окончанием на "… счим", и глядя с ненавистью пыталась хоть как-то высказать своё отношение к обуревшему салабону.
После обеда салаге дали пять минут на сборы, всё тот-же, чахоточного вида прапор посадил его в дежурный КУНГ и сам сел неподалёку сопровождающим.
Через минут тридцать петляния по лесным, очень хорошо очищенным от снега дорожкам, прибыли, как сказал прапор, во второй дивизион. Наряду с большим кирпичным корпусом на четыре батареи, вдоль основной бетонки стояли щитовые, одноэтажные корпуса, для других вспомогательных служб, почти по самую крышу, занесённые снегом. Жёлтые фонари отбрасывали тёплый свет, сугробы, шапки на казармах и ёлках празднично искрились, под сапогами крахмально хрустело.
Пока шла штабная кутерьма с оформлением вновь прибывшего, впереди всех прошёл слух, что прибыл новенький, борзой жутко, чемпион Москвы по боксу, отмудохал всех дембелей на третьем дивизионе и от греха, пока всех не уморил, решено его перевести на второй гвардейский дивизион.
В тот вечер Шурке несказанно повезло — в штабе был зам-полка по тылу майор Дмитриев, (как выяснилось позже, мировой мужик, трудяга и высококлассный знаток тылового дела), он узнал, что вновь прибывший солдатик дипломированный повар, а ему в офицерскую столовую позарез нужен ну хоть один специалист, а не те узбеки и туркмены-альтруисты, что на первое, второе и третье готовят один только плов, и он с радостью взял новенького себе под крыло.
В казарме хоз-взвода его встретили не злобливо, а с учётом дошедших слухов и потому перевод произошёл, как говорят в армии, только с песней.
На следующее утро майор Дмитриев лично повёл Шурку знакомить с новым местом службы. Офицерская столовая была довольно прилично мебелированна, сервирована по-домашнему, только в зале было как-то подозрительно дымно. Но майор успокоил, мол, плита чуть поддымливает и с этими словами завел новичка на кухню...
Немая сцена длилась минут пять, судя по ситуации, не так долго: сначала не было видно ничего, но после из этого молочного ничего вынырнула белая фигура в… противогазе и подбежала к майору. Из защитного резинового средства вылупилась губастая, улыбчивая физиономия повара Ниязова, которая поздоровалась и доложила, что всё на кухне просто отлично, снова нарядилась в противогаз и растаяла в дыму. Поднапрягшись, удалось разобрать: огневая плита была заставлена котлами и сковородками, а изо всех боковых и поверхностных отверстий валил густой, сизый дым.
Майор вывел его на улицу и, покашливая, объяснил, что, дал старшему повару Комиссарову дембельскую аккордную работу — почистить трубу в огневой плите, два дня плиту не топили, обходились полевой кухней, а он возьми, и дай это задание молодому узбеку, дембель, его мать… А тому олуху кто-то про способ чистки кошкой рассказал, мол, кинешь ее в трубу, а она сама выберется из неё, да ещё и всё прочистит заодно. Вот молодой кошку и закинул в трубу, только кирпичная труба за два дня не успела остыть (ей остывать минимум дней пять надо), кошка и сварилась, а заодно героически закрыла своим телом дымоход. А дым он первые два часа после растопки держится, а потом перестаёт дымить, там угли образуются. Да, и не везде дым стоит, сантиметрах в пятидесяти от пола атмосфера абсолютно прозрачная...
Последние две новости легли на душу бальзамом.
Задача была поставлена чётко: Сделать еду съедобной, вкусной и разнообразной и чтоб три месяца слово "плов" даже не произносилось.

Привет, оружие!!! часть 4


Началась очень даже экзотическая служба. Работать в противогазе пришлось, но всего дней десять — после засор в трубе устранили, и процесс приготовления блюд потерял весь шарм, стал рутинным и простым. Шурка занимался своим любимым делом, готовил вкусно, извращался, как мог, радовал и баловал офицеров, за что состоял на хорошем счету у высшего комсостава, но отнюдь, не у сержантского.
Особенно его недолюбливал замкомвзвода сержант Корнеев, такой липецкий фашиствующий молодчик, с рыбьим, холодным, бесцветным взглядом. Такие до армии обычно во дворах вешают кошек и слывут живодёрами.
Ну, не нравилось ему лояльное отношение офицеров к этому московскому чемпиону. Да, и чемпион ли он, в натуре? По виду крепкий вроде, но не супермен, и вообще, пробить его на вшивость не плохо было бы. При первой же возможности его ставили в наряд по роте — (к другим нарядам — по полку, по гарнизону, хоз-взвод обычно  не привлекали), все работы делал быстро и добросовестно, команды отбой-подъём выполнял пулей, секунд за двадцать, всё, что положено делать молодому, делал только с песней — ни придраться, ни убить. Вобщем, причин для наезда не было. Одним словом — скотина. Но тут масла в огонь подлил полковник Малахов-замполит полка. Проходя мимо казармы хоз-взвода, он подошёл к выстроенным для развода солдатам и завёл панихиду про неуставные взаимоотношения в войсках, про дисциплину, про хреновые показатели в соцсоревновании, а после ни с того, ни с сего выпалил:
— А это у вас тут служит боец, который на третьем дивизионе деду челюсть сломал? — Шурка сжался в комок...
— Так точно!, отчеканил взводный старлей.
— И где он?
— Рядовой Мишин, выйти из строя!
— Товарищ полковник, рядовой Миш..., замполит жестом поставил его рядом с собой.
— Молодец, рядовой! Ещё одному-двум дедам челюсти сломаешь, в отпуск поедешь.
Деды всего хоз-взвода смотрели на него в тот момент слегка исподлобья и по цвету их глаз было видно, что у этих бравых войнов с гемоглобином все в полном порядке.

Вечером Корнеев попытался влепить Шурке оплеуху за не затянутый ремень, но его рука была очень жёстко отбита в сторону, а другая рука молодого солдата в одно мгновенье упёрлась кулаком в солнечное сплетение сержанта, без удара, но слишком убедительно, с нажимом в точку потери дыхания.
Корнеев остолбенел и стоял, словно потерянный.
— Всё, — объявил Шурка во всеуслышание, — больше издеваться над собой не позволю, делать буду, что положено молодому, а беспредельничать не дам. Можете меня хоть сейчас скопом отмудохать, только потом всех убью…по одному...
Тут же демонстративно расстегнул воротничок, приспустил ремень, сбил в гармошку сапоги и улёгся на койку. В казарме стояла тишина...
Этой очень дерзкой выходкой он обеспечил себе относительную свободу и независимость.
Как-то на смене, он заглянул в "сыпучку", т.е. кладовку для круп и ноздри защекотал до боли знакомый запах. Этот запах присутствовал там и раньше, но он не был столь броским и настойчивым. После недолгих поисков источник запаха был обнаружен: две тридцати-литровые эмалированные кастрюлищи были заполнены, на половину каждая, забродившим яблочным вареньем. (зав-столовой прапорщик Поляк, умыкнул где-то дармовых яблок, сделал варенье, но сахару пожалел — вот оно и начало бродить).
Шурка повёл себя как истинный профи, у которого ни один продукт не пропадает даром: в каждую кастрюлю он долил воды литров по десять и добавил дрожжей грамм по двести и забыл про эти емкости напрочь… А служба шла своим чередом, у него всё сложилось как нельзя лучше — словом, служи и радуйся.
В начале Апреля на глаза снова попались эти две эмалированные кастрюли, запах из них шёл уже бражный, зрелый такой и не продегустировать данное изделие было бы грех. Опущенное в кастрюлю сито, быстро разделило содержимое на две фракции — жидкую и взвесь. Дегустация превзошла все ожидания — брага получилась и вкусной и хмельной. После отбоя Шурка созвал в столовку земляков из музыкального взвода, под это дело он пожарил картошечки с лучком, порезал на тоненькие ломтики филе каспийского залома (это вид крупной сельди, что предназначен был для офицерского состава), сдобрил растительным маслицем с уксусом и черным перцем, густо пересыпал всё полукольцами репчатого лука, обжарил в растительном масле средней толщины ломтики чёрного хлебца и праздник был готов. Посидели душевно, с настроением, вспомнили жизнь гражданскую, девчонок, дружбанов и часам к трём ночи разбрелись по подразделениям. Перед уходом Шурка перезарядил брагу — долил воды, добавил сахару и дрожжей и заготовка к следующим посиделкам была готова.

Наступило то долгожданное время, которое боготворят все люди — первые теплые деньки, безветрие, вылет мошкары, вечера длинные и закатистые, кукушки с совами прокрикивают опушки леса, когда даже толстенные тётки работающие при штабе, не кажутся такими гипопоташками, какими были всю зиму. Первомай прошёл на ура — праздничные столы грели душу офицерам, а после отбоя бражное застолье грело некоторых подчинённых этих офицеров, так что гармония весны и душевного порыва была полной.
Восьмого Мая Шурка заступил на смену, чтобы готовить праздничный завтрак и обед, получил продукты, сделал заготовку на следующий день, а заодно приготовил ночное угощение для земляков. После отбоя тосты сыпались, как из рога изобилия, брага на Шурку в этот раз не действовала, и он опрокидывал кружку за кружкой и как-то потерял контроль над потреблением напитка...
Обрыв плёнки, как в кино, всегда происходит нежданно...
Глаза открывались адски трудно. Казарма, он лежит в постели, раздетый, в роте только дневальный… Звуков не существует. В казарму плавно заходят несколько офицеров и начальник штаба подполковник Конашенко, росточком не выше полутора метров, в огромной фуражке. Процессия остановилась перед Шуркиной кроватью, он встал в знак уважения и в одних трусах вытянулся в подобие струнки… Судя по губам, подполковник что-то страстно говорил, его лицо было очень серьёзным и почему-то сердитым. Вдруг Конашенко показался Шурке гвоздём с широкой шляпкой и ему захотелось вдарить по этой шляпке кулаком и посмотреть, как глубоко войдёт в пол этот гвоздь с одного удара. И улыбка растянула его лицо… Неожиданно включили звук, и последние слова прозвучали приговором: — На свинарник!!!
Все пробелы в памяти в красках восполнили сослуживцы:

Святая святых — Девятое Мая!!! Парады и праздничные мероприятия по всей армии. Офицеры дивизиона идут с боевого дежурства на праздничный завтрак — с тех пор, как появился этот новенький поварёнок, ни одно событие (даже дни рождения) не оставалось незамеченным — всё время готовилось что-то вкусненькое и всё время новое — все гадали, а чем сегодня удивит этот москвич? Но ни разу не угадали — фантазии у москвича было хоть отбавляй. Вот и в этот раз, мучимые догадками, они подошли к столовой… но она оказалась закрытой изнутри. Рядом слонялся беспризорный наряд по кухне, три официантки и две посудомойки. Стучались долго и упорно, но безрезультатно. Когда терпение лопнуло, выбили окно в вестибюле, открыли двери, вошли в обеденный зал и… Посреди зала, на шести сдвинутых в виде кроватки, мягких, кожаных стульях, раскинувшись крестом, храпел что есть сил молодой повар-москвич. От него исходил сивушный, перегарный дух, что сразу отметало все версии типа "заболел". Будили долго,  но без результата, после чего принесли из санчасти носилки и торжественный пронос тела начался...
Основная бетонка, по ней, преисполнены праздничного патриотизма, полковые подразделения с песнями маршируют в столовку на завтрак с яйцами. В противоход этому параду четыре бойца несут носилки, на которых покоится неприлично храпящее тело. Там, где носилки равняются с очередным подразделением, смолкает строевая песня и подразделение делает равнение на носилки, так что продвижение носилок можно было отследить без особого труда… Обычно, с такой помпой продвигаются навстречу чему-то очень и очень значимому...

Пока Шурка почивал в казарме, весь дивизион на плацу поздравлялся с днем Победы. Муз-взвод из восьми душ был колоритен: пятеро духовиков и барабанщик были при полном параде, а чуть на отшибе стояли два представителя ударных, коих сегодня ночью рядовой Мишин имел честь самолично лицезреть у себя на приёме — большой барабан и литавры, в непотребно партизанском виде — один в кедах, другой в тапочках. Позади ударной группы стоял прапор и держал бравых ударников за ремни и не давал им ударить в грязь лицом. Частенько, когда заканчивался марш, эта пенеточно-пуантовая группа пыталась самостоятельно продолжать бравую тему, но пинки группы поддержки беспардонно обрывали их душевный полёт. Командир полка поинтересовался, что там за мудаки играют, на что командир муз-взвода летёха нашёлся — молодых, мол, обкатываем, волнуются черти. Праздник удался!

Привет, оружие!!! часть 5


(Если солдат не хочет есть, то это солдат армии противника!)

Народная армейская мудрость

Свинарником оказалось довольно милое подсобное хозяйство, в десяти минутах ходьбы от территории части, единственное подразделение вне колючки, расположенное на большой поляне, окружённой девственным хвойным лесом. В данное хозяйство входили: две новые большущие теплицы — одна для помидоров, другая для огурцов и зелени, также два свинарника на шестьдесят лиц каждый, в каждом из которых нагло разгуливали по четыре десятка рябых кур-несушек и охреневший от своей значимости петух. Ещё был летний выпас на пару гектаров, щитовой хоз блок, собачья будка с добрым псом подгулявшей породы по кличке Дембель, и чуть поодаль от всего этого богатства, огромная гора свиного дерьма, которая прирастала ежедневно и за многие мили своей вонью позорно выдавала расположение особо секретной части ракет стратегического назначения наземного базирования. Видимо, из-за этого запаха НАТОвские спецы окрестили данный вид ракет — "Сандал"

Как и положено в секретных войсках, кроме майора Рябинина и прапора Алимцева, никто не знал, сколько и чего производит данное хозяйство, а тем более, куда всё произведённое девается. Редкая свинка доходила до столов солдат и офицеров, а помидоры и огурцы не доходили вовсе — вся продукция данной фермы предназначалась для личных нужд высшего командования и, конечно, для командиров хоз-взвода.
Это стратегическое хозяйство доблестно держалось на мощных плечах двух солдатиков: старослужащего по фамилии Бокало и молодого старо-оскольского паренька, Шуркиного призыва, с кличкой Афоня. Поскольку гвардии Бокало готовился по страшной силе на дембель, (оформлял геройский альбом и обшивал цацками парадную форму) то вся эта радость висела на горемыке Афоне, которому Шурка сразу сказал, что весь интеллектуальный труд, заключающийся в раздаче параши и чистке клеток, он оставляет на его совести, а сам он займётся ремонтом ранчо, до которого у Афони просто не доходили руки, а также организацией бытовых мероприятий. Афоню это предложение вполне устроило и данный договор был скреплён рукопожатием.

Полтора месяца прошли, словно в сказке. Каждое утро Шурка делал овощной салат, в который входили помидорчики, огурчики молочной зрелости, такие пупырчатые корнишоны, зелёный лучок, пёрышки чеснока и непременно укроп. Вся эта прелесть крепко солилась, сбрызгивалась постным маслом и посыпалась молотым перцем. Пока салат настаивался и давал сок, готовилась яичница с помидорами, после чего к импровизированному столу подтягивались Бокало с Афоней и все вместе с удовольствием начинали поглощать эту диетическую, здоровую радость.

Воинская сиеста наступала сразу после завтрака. Минут на сорок на солнце выносились из хоз-блока поролоновые маты, неведомо откуда там взявшиеся, вся тройка раздевалась и принимала солнечные ванны под мерное хрюканье подопечных.
А после наступало время трудовых подвигов — раздетый Шурка забирал ящик с инструментами и шёл ремонтировать ограду летнего выпаса для поросят. Через месяц такого курортного режима, он выглядел свежим, отдохнувшим и очень загорелым, даже официантки из офицерской столовой стали делать ему комплименты.
Но хорошо в армии долго быть не может и, видимо, подчиняясь этому закону, в запас был уволен заведующий вещевым складом Трофимов, а замену ему уже полтора месяца не назначали. И вот начальство на общем собрании взвода, за неимением другой штатной единицы, решило доверить раздолбаю-Мишину вещевой!!! склад, а в нагрузку, чтоб жизнь не казалась мёдом, еще и баню.

Вся приёмка склада произошла прозаически быстро — ему кинули связку ключей, печать и… и всё!!! Ни что делать и как делать, и делать ли вообще — ни слова, ни пол-слова — полная свобода действий.

Перво-наперво он навёл на складе полный порядок, завёл книгу учёта, чего небыло отродясь, Но, вдруг выяснилось, что в точном учёте кроме него вообще никто не заинтересован (после он поймет почему), но он продолжал все аккуратно  раскладывать, группировать и настырно вести учет вверенного ему имущества. За фальш-потолком он нашёл тайник уволенного гвардии Трофимова со спрятанными там, в большом количестве различными армейскими кожаными и меховыми изделиями, которые можно было использовать как обменную валюту на всё, что угодно. Всё это богатство Шурка посчитал наследством от "дедушки", чем остался вполне доволен.

Вот когда поговорка "пустить козла в огород" оправдалась в полной мере. Шурка стал одним из пяти солдат в дивизионе, которые еженедельно выезжали в город, а значит, стал одним из главных поставщиков спиртного в часть. В первой же поездке он попросил прапорщика Володченко (мирового мужика), мол, у кого-то день рождения — попросили… Тот фыркнул, сказал, что молод ещё зелёнка и… свернул к магазину.

На фоне пустых, вонючих и грязных московских магазинов, с жирными, замызганными продавщицами-хамками, эстонский сельпошный магазинчик выглядел раем. Полки и витрины были аккуратно заполнены очень хорошим (да, что там хорошим — великолепным) ассортиментом товаров, белоснежная, как медсестра, продавщица без симпатии, но культурно обслужила военных не швырнув в морду товар, а бережно упаковав его.
В её движениях было столько достоинства, и любви к своей работе, что Шурка не первый раз поймал себя на мысли, что эстонцы довольно приятные люди и все те сказки про фашиствующих и ненавидящих русского брата прибалтов — всего лишь сказки. А первое впечатление, как первая любовь — самое яркое и правильное, что ли. Кому понравится, когда в твоём доме будет хозяйничать пьяный, разнузданный, равнодушный хам? То-то же!

Как-то осенью, зайдя в казарму, он вдруг почуял недоброе. Собрание дедов и черпаков не несло гуманитарного начала — у всех лица были весёлые, но как-бы с двойным дном. Взглянув на своих одногодок, всё стало ясно — вышел приказ и неминуемый перевод из "духов" в "молодые", "молодых" в "черпаки" и так далее, состоится в любую погоду, а потому он сам (раз так заведено) улёгся на кровать и...
Все, кто имел на то право, накинулись на него с ремнями.

Такой режущей боли он ни разу не испытывал — за минуту черпаки и деды припомнили ему всю строптивость и дерзость. Били вохоточку, с огоньком, с толком — пряжками то есть, как родного… В глазах будто работала электросварка. Минута показалась полярной… Шурка с трудом поднялся с койки — всё, что относилось к понятию "сзади" пылало. Он оглядел всех до одного экзекуторов слева направо, медленно, поворотом головы, выждал недобрую паузу и неожиданно широко улыбнулся.
— Ну, вы черти оторвались!
— А ты, Москва, думал тебе всё с рук сойдёт?
— Нет, вовсе, просто не ожидал такой душевности...
Со спины и ляжек эта душевность сходила ещё минимум целый месяц.

Привет, оружие!!! глава 6


(Химия в хоз-взводе вам не какая-то там научная ересь или предмет, а некая манипуляция с предметами, в результате чего они исчезают из сферы учёта и контроля, и приобретают свойства эквивалентного обмена на другие равноценные предметы либо денежные знаки, или же приобретают другие магические свойства)
Народное армейское наблюдение

Тыловая химия начинается осенью, когда трудолюбивые кураты (курат — чёрт по-эстонски) приглашают армейцев собирать урожай овощей. Это им выгодно (они так думают), ведь оплату за собранные овощи они производят теми же овощами. Всё по-честному — десять процентов от собранного, вояки выбирают с поля, да ещё своим транспортом… Но тут на арену выходит маг и чародей тыловых манипуляций — майор Рябинин, командир хоз-взвода — толстенький, как и положено тыловику, с розовыми, круглыми, свиными щёчками, хищными глазёнками, грушевидной фигуркой, и короткими, но как оказалось, хваткими ручонками. На гражданке таких барыг как он называют жуликами и прохиндеями, а в армии командир хоз-взвода. Парадокс!
Даааа! Не легко обеспечивать дивизион в пятьсот с лишним здоровых мужиков продовольствием. Башка должна варить, что полевая кухня — в два котла одновременно. И она у него варила, правда как-то очень своеобразно...

(Воровства в армии нет, но есть мелкое жульничество в особо крупных размерах!)
Народная армейская констатация факта

Всё начиналось со странной процедуры: к боковой стене вещевого склада, подъезжал бортовой ЗиЛок, открывал борта и ему в кузов человек пятнадцать бойцов закидывали толстый, полутора-тонный дюралюминевый лист, который накрывали брезентовой накидкой.
Именно эта машина ехала забирать с полей заработанные служивыми овощи. Но для начала её загоняли на полевые весы, чтобы знать вес пустой машины, после загрузки в поле её завешивали ещё раз… Таким образом селяне вели взаиморасчёты с армейцами. Но после первой же загрузки машина приходила в часть и с неё сгружались овощи и эта полутора-тонная хрень и машина уже налегке шла в поле за новой партией овощей, но пустую её больше не завешивали — зачем, если вес машины с таким номером уже известен. А посему каждую ездку в часть поступало полторы тонны халявных, неучтённых ни кем овощей: капусты, картошки, морковки, свёклы… В общем, за сорок с лишним ездок в неделю набиралось вполне приличное количество неучтённки, которая являлась личной собственностью майора Рябинина. Вся эта неожиданно упавшая радость поступала в овощехранилище, а капуста прямиком шла в засолку.
Солили её просто: хранилище, в полу которого вмурованы две дубовые бочки диаметром три метра и высотой три с половиной, оборудовано шинковальной машиной и ленточным транспортёром. Два геройски настроенных война рубили кочаны на четыре части и кидали в шинковальную машину, иногда закидывая туда же морковь. Нашинкованная капуста попадала на транспортёр, который скидывал её в бочку, на дне которой гулял ещё один герой в резиновых сапогах и равномерно распределял пинками падающую капусту. После слоя в двадцать сантиметров, капусту пересыпали крупной солью и так до полного заполнения бочки. Сверху всё это накрывали дубовым щитом, на который клали несколько булыжников как гнёт. Позже этот стратегический запас шёл на стол солдатикам, а под него списывались различные крупы и макаронные изделия которые шли в обмен на строительные материалы и прочие, нужные в личном хозяйстве вещицы. Но на этом капустная сага не заканчивалась.

Если вы думаете, что окислитель это то, чем заправляют ракеты, то вы будете правы, но только наполовину. Окислителем также называют сверх секретное солдатское блюдо, которым почти ежедневно заправляют самих ракетчиков, от чего они встают из-за стола с чувством неполного насыщения, и от чего имеют диетическую стройность, лёгкость в теле, и бравый, поджарый вид. А готовят сие яство следующим образом:
— В паровой котёл ёмкостью пятьсот литров наваливают кислую (не квашенную, а именно кислую) капусту, добавляют десять-двадцать (зависит от повара) кило комбижира, десять кэ гэ томат-пасты, сорок кило резанной на четверти картошки — и воды до полной. Все это парится в котле часа три-четыре, причём картофель в кислоте не разваривается, а только дубеет, но это мало кого волнует, а съедобно это или нет, не волнует вовсе. В результате сей капустный деликатес, почти в полном количестве, оказывался на подсобном хозяйстве, где рядовой Афоня по-братски делил его между своими курносыми питомцами.

Не менее удивительные метаморфозы происходили с мясом и рыбой: поварам выдавали вместо тушёнки или рыбных консервов половину нормы мороженого мяса или рыбы, которое повара специально разваривали до волокон, а тушёнку или рыбные консервы командиры хоз-взвода ежедневно успешно списывали и самоотверженно пускали на собственные нужды.

Наконец-то до Шурки допёрло, почему его добросовестный учёт на складе, вызывал зубовный скрежет у начальства — за определённый период времени с этого склада было украдено и растрачено столько, что если эта его ведомость попала бы в шальные руки, то всему хоз-взводу грозила расстрельная статья после смертной казни. А потому майор Рябинин ждал удобного момента, чтоб устроить на складе пожар и под эту оказию списать всё. На всякий пожарный случай на складе хранились две бутыли керосина и в случае внезапной ревизии, короткое замыкание электропроводки было гарантировано.

В чём можно было быть уверенным на сто процентов, это в том, что Шурка ушёл в армию наивным, целомудренным, морально чистым юношей, без криминальных знаний и наклонностей, но с аналитическим складом ума и неплохой соображалкой. И тут на тебе — изнанка тыловой службы, налицо вся подноготная, и наивысшее криминальное образование в области мошенничества и воровства — кто бы мог подумать, что это возможно в святая святых...
В душе он негодовал, видя всю эту гнилую систему, но бунт на помойке не имел смысла, так как этой системой была пронизана почти вся армия — все тащили то, что было в зоне досягаемости руки — от гвоздя до бензина, от бушлата до сапог. А по сему он стал ко всему этому относиться философски, а тем более использовать ту степень свободы, которая ему представилась.
И правда — чего тебе ещё нужно, скотина?
Сыт, одет, обут, сам себе хозяин, почти бесконтролен. На построения не ходишь — отмазки всё время есть: то учёт на складе (какой?), то в бане что-то прорвало (иди проверяй!). И некая успокоенность от этого разлилась по всей башке.

По субботам, после полудня, когда все офицеры уезжали из части домой, он убегал за колючку, в лесу переодевался в спрятанную там гражданку и шёл куда глядят глаза. Просёлочные дороги радовали и удивляли его. Частенько он сталкивался нос к носу с лесным зверьём (бывало, ему попадались лоси, олени, косули, а однажды даже встретил рысь). Свобода шибала в голову и вызывала чувство эйфории.
Ещё бы — здоровый, молодой, полный сил и уверенности мужик, а вокруг неописуемая красота и воля...

Под ногами пружинила жёлтая, песчаная, просёлочная дорога, по обе стороны которой росли мачтовые сосны и массивные ели, что так красиво смотрелись на синем, до боли в глазах, джинсовом небе. Подстилка из мха и, торчащие из неё яркие шляпки подосиновиков, придавали лесу опрятно-театральный, ухоженный вид — за ним и правда, ухаживали: частенько встречались аккуратные дровяные складки в самых неожиданных местах. Заваленные, сорные и больные деревья своевременно распиливались какими-то эльфами на дрова, на вырубках были удалены пни и посажен молодняк, чувствовалось какое-то любовное, не виданное ему доселе, отношение к природе, что вызывало удивление и неподдельное уважение. И всё это на фоне подмосковного, да что там, РСФСРовского, беспризорного варварства выглядело уж слишком...
Как-то раз, в азарте, гулянье завело его всё дальше и дальше от части, лесная дорога вывела его на трассу недалеко от моста через довольно чистую речку с поэтическим названием, которое под силу только пьяному — Вяйке Эмайыги, а ноги его уже несли вперёд по направлению к маленькому городишке Тырва, в который он не один раз заезжал с прапорщиком Володченко по поручению майора Рябинина с обменной на тушёнку миссией. Попутно Шурка заходил в различные селения, так просто из любопытства, чтоб отметиться и потом сказать, мол, я там был.
Не остался в стороне и Йыгевесте — посёлок по дороге в Тырву, местная достопримечательность с населением полтораста человек, где находится мавзолей великого русского полководца Барклая-де-Толли, к которому вела аллея с двухсотлетними липами. В оккупацию фашисты даже не тронули захоронение и, как говорят, отнеслись к этому месту с уважением.

Уютное кафе в Тырве на время раскрепостило Шурку и напомнило о до-армейских временах, которые прошли преимущественно на ВДНХ, некоей Мекке столичного отдыха. И через часок, в этом расслабленном состоянии он двинулся к выходу...

Она появилась перед ним так внезапно, что он опешил и встал, как истукан у неё на пути. Шурка стоял как парализованный, она же вовсе не торопилась обойти его. Хрупкая, со светлыми волосами, серо-голубыми глазами, в лёгком, летнем платьице с яркими пионами на бело-голубом фоне, она казалась внеземным, божественным созданием. Они стояли и просто смотрели друг на друга — Шурка был не в состоянии оторвать от неё взгляд и она смотрела на него, словно под гипнозом.
Это, дорогие друзья, была тоже химия, но другого, наивысшего порядка, такая красивая и пьянящая, изучать и чувствовать которую люди готовы всю жизнь, которая весенним паводком сносит всё — преграды, временные рамки, запреты, идиотскую мораль и прочие дурные надуманные условности. Еще не произнесено ни одного слова, а два сердца как по команде колотятся в лихорадке, тела становятся невесомыми и кажется, ещё мгновенье и оторвутся от земли...
Из зала доносилось что-то в исполнении "Bee Gees", а они всё стояли и киношно смотрели и смотрели в глаза друг другу, и пауза грозила затянуться.
— Я Саня, — представился он как-то смущённо.
— А я Аста, — бойко ответила она с милой улыбкой и приятным акцентом.
— Идём отсюда, тут накурено — смело предложил он. Она охотно согласилась.
Первое время шли молча, только улыбались, поглядывая друг на друга и удивляясь внезапности этого знакомства и таким волнительным чувствам, которые они только что испытали.

Привет, оружие!!! глава 7


Он протянул ей руку ладонью вверх, она вложила в неё свою изящную ладошку. Рука была горячей, но не влажной и слегка подрагивала от чрезмерного волнения. Молчанье длилось не долго.
— Ты… это… ну, ты армия?, — скомкано спросила она.
Шурка улыбнулся.
— А что, похож?
— Чуть-чуть. Здесь русские не живут...
— Да, я сейчас служу в армии.
— А как так может быть, что ты здесь?
— Я убежал, чтобы встретить тебя.
Они остановились, Аста приблизилась к нему вплотную и чуть подалась вперёд...
Целовались так жадно, страстно и продолжительно, что у обоих спёрло дыхание и голова пошла кругом. Им не верилось, что такое может быть вообще, это даже было не сном, а какой-то очень смелой фантазией. Ведь ещё пять минут тому назад они даже не подозревали о существовании друг друга, или встреться в других условиях, при других обстоятельствах, обратили бы они друг на друга внимание.
Не сознавая того, они шли по направлению из города, азартно болтая о разной ерунде и пожирая глазами друг друга.
Вдруг рядом с ними притормозил грузовичок, из окна высунулся рыжеватый эстонец и глядя на Асту что-то быстро затараторил. Она в ответ бросила ему две-три фразы, после которых он с очень недовольным видом вдарил по газам и через минуту скрылся из виду. Это был её кузен, который и привёз её в Тырву
Всю дорогу они останавливались и целовались ненасытно и подолгу, на них словно накатывали приступы и они не могли перед ними устоять. Шурке нравилась её смелость и решительность, даже некая дерзость, ей же были симпатичны его застенчивость, сила — не только внешняя, но и внутренняя, и такая уверенность, что ей сразу стало с ним спокойно и комфортно.

По пути домой, Аста рассказала, что она живёт в Таллине, заочно учится в Тартуском университете на педагогическом факультете перешла на третий курс, сейчас она гостит у дяди с тётей на хуторе, недалеко от Йыгевесте, чему Шурка был несказанно рад — всё- таки на шесть километров ближе к его части, чем Тырва — больше времени останется для того, чтоб побыть вместе...

Расставание было тяжёлым, уходить вовсе не хотелось, сердце бухало так гулко, что казалось его слышно было за версту, а ещё где-то в груди ныла большая холодная игла. Договорились встретиться завтра на мосту через эту чудную речуху Вяйке Эмайыги, после двенадцати. Еле-еле разомкнув объятья, Шурка взял в ладони её лицо и нежно поцеловал во влажные глаза и раскрасневшиеся, чуть припухшие губки, уверенно повернулся и быстро пошёл по направлению к лесу. В лесу он перешёл на бег, так как времени было вобрез — бежал легко, пружинисто, даже невесомо, душа пела что-то из Битлз, перед глазами стоял образ Асты, с его лица не сходила улыбка.
За всеми этими приятными впечатлениями, он только на территории части осознал, что одет в гражданскую одежду — быстро спустился с небес, переоделся в лесу в форму и пошёл в подразделение.
Пацаны не сразу, но заметили какие-то метаморфозы в Шуркином поведении — черт его знает, то ли обкуренный, то ли бухой — запаха нет, а весёлый гад и загадочный, хоть комиссуй в дурку, но докапываться не стали — ну его чумного, себе дороже выйдет.

Утром он напридумывал себе кучу мероприятий, о чём всех ненавязчиво оповестил, мелькнул на складе, затем близ бани и растаял в лесной глуши за оградой части, быстро сменил одежду и помчался на столь долгожданную встречу. Пока бежал, в голову лезли всякие мысли — а не мираж ли вчера это был, а как она его сегодня встретит и придёт ли вообще...
Но все дурные мысли улетучились, когда он увидел на мосту знакомую, стройную фигурку Асты. Жаркие объятья и поцелуи заменили слова приветствия, глаза смотрели жадно и внимательно, подмечая любой нюанс в мимике и настроении, стараясь запомнить всё как можно подробнее.
— Сегодня ты мой!, — повелительно заявила она. 
Она взяла его за руку и увлекла в лес. Через километр они очутились на небольшой, залитой солнцем поляне, окружённой молодым сосновым подростом. Запах раскалённой, смолистой хвои висел над поляной, от чего дышалось легко и приятно.

— Хочу то сено здесь,- приказала она, наигранно капризно указывая на небольшой стожок на краю поля.
В пять-шесть заходов стожок перекочевал с обочины поля на сосновую поляну, было сделано что-то вроде большого гнезда-перины. Аста нарвала бутонов различных лесных и полевых цветов и равномерно разложила эти бутоны по всей перине, встала в центр гнезда, протянула к Шурке руки и позвала:
— Иди!

Сегодняшние поцелуи отличались от вчерашних большей нежностью, чувственностью, плавностью, но не меньшим желанием. Одежда начала сползать сама, одновременно с обоих — так естественно змеи теряют кожу, руки и губы позволяли себе всё...
Это было так красиво и гармонично: два молодых, загорелых, стройных тела на фоне разбросанных по сену цветков и это всё в окружении пушистых небольших сосен. Они не стеснялись своей наготы, даже наоборот, смело и беззастенчиво ласкали и разглядывали друг друга не то, любуясь, не то, внимательно изучая, стараясь не только насладиться встречей, но и запечатлеть в памяти столь романтический момент...
Шесть часов пролетели беспощадно быстро. Расставаться не хотелось, однако
обстоятельства были сильней и до следующей субботы была целая вечность.

Всю неделю Шурка ходил, как потерянный, Аста занимала все его мысли, это было похоже на болезнь, вроде влюбчивый, но не настолько, что башку должно снести напрочь. Представить всё в виде проходного флирта, каких до армии было не мало, у него не получалось. Она занозой влезла ему в душу и ныла там и зудела, не давала покоя ни днём, ни ночью...
Следующие субботу и воскресенье они провели в их лесном ложе, им даже не хотелось его покидать, жажда друг друга была так сильна, что пресыщения так и не наступало.

— Знаешь, я кажется влюбилась, — тихо сказала Аста, когда они усталые лежали на душистом сене и смотрели, как по небу проплывают редкие облака.

— И со мной творится что-то непонятное, я всё время думаю только о тебе и больше ни о чём не могу думать.

Они раскрывали друг другу не только объятья, но самые сокровенные переживания и чувства, два пылких сердца стучали в унисон и казалось, нет на свете такой силы, которая сможет теперь разлучить их.
В часть Шурка вернулся усталый, но в блаженном, приподнятом настроении.

Неделя тянулась издевательски долго, служба висела кандалами на душе, от чего он не находил себе места. В сердцах он повесил на складе боксёрскую грушу и когда одолевала тоска, срывал на ней вселенское зло. И с этой грушей он как в воду глядел.
После утреннего развода к нему на склад пришел майор — физрук полка и заявил, мол через две недели под Ленинградом состоится чемпионат армии по боксу, и ему выпала радость защищать честь полка.

— Вот тебе на! Честь полка! Я же больше года на ринге не был и даже перчаток не надевал за это время ни разу. А там будут выступать ребята из спортивных рот, они ежедневно тренируются, — начал было Шурка, но физрук напомнил прописную истину, мол, мастерство не пропить и что он на две недели освобожден от любых нарядов и работ. А чтобы подкрепить свои слова делом, гордо сказал, что спортивный зал в его личном распоряжении в любое время дня и ночи, только один ньюансик — прибраться там нужно.
Да говно-вопрос! Что такое прибраться для солдата — плёвое дело, зато в распоряжении будет целый спортивный зал, о существовании которого многие даже не подозревали. Вдохновлённый Шурка сей же час вприпрыжку отправился принимать спортивное хозяйство. Вопрос и правда оказался говно — спортзалом называлась пристройка к клубу по самые выбитые окна врытая в землю, со стойким запахом отхожего места, поскольку в каждом углу было навалено по несколько куч, видимо от больших спортивных достижений.

(В армии, в целях маскировки и дезинформации брезгливых разведслужб противника, объект, который остаётся без присмотра более двух дней, обязательно будет обгажен внештатными армейскими засранцами. Эта, в некотором роде консервация объекта, позволяет сбить с толку противника и тем самым обеспечить военную тайну)

Народное армейское наблюдение

На хорошо выкрашенном полу валялись несколько почти новых матов и всё. Знакомый сержант земляк-москвич выделил ему в помощь семь молодых батарейцев, силами которых спортзал быстро избавился от чуждого запаха и приобрёл чистый и опрятный вид, в углу была повешена груша и процесс подготовки к соревнованиям из начальной вошёл в завершающую фазу. Тренировался Шурка азартно, ведь ему помимо всего прочего, было обещано три дня увольнения, которые он планировал провести с Астой.

Наконец-то!!! Вот она долгожданная суббота! Счастливый, он нёсся что есть сил, чтобы снова заключить в объятья ту, с которой его свёл счастливый случай, ту которой он уже бредил, ту с которой хотел быть рядом и...

Ни в этот день, ни на следующий, и вообще, больше ни разу в жизни он её так и не увидел. Он прождал её безрезультатно два дня на их поляне, бегал к мосту, справлялся о ней во всех ближайших хуторах, но никто даже не слышал о такой девушке или делал вид, что не слышал — она исчезла таким же чудесным образом, как и появилась.

Тем временем в Таллине, в уютной комнатке, на постели лежала и горько ревела Аста. Среди недели за ней приехал отец с матерью — тётка позвонила им и нажаловалась, что она спуталась с каким-то русским, по виду военным и, что пока не поздно, родителям нужно её увезти — ведь, что хорошего можно ждать от военных, тем более русских? Все уговоры и мольбы не подействовали — предки были непреклонны. С русскими у них были свои счёты — дед в войну против них по лесам партизанил, за что его после упекли на Соловки, где он и отдал Богу душу.

Не раз в течение жизни они будут вспоминать те дни и благодарить судьбу за то, что она подарила их друг другу пусть и на короткое время, зато так ярко, словно вспышка метеора в ночном небе, как благодать, как наивысшее проявление чувств мужчины и женщины.

Привет, оружие!!! глава 8


И каждый раз навек прощайтесь!
Когда уходите на миг!

Эти слова из стихотворения Алексанра Кочеткова набатом пульсировали в Шуркиной ватной голове. Он не переставал корить себя за то легкомыслие, которое он проявил, когда не взял у Асты ни адреса, ни телефона — думал, все так прочно, на века, что это всегда успеется...
Успелось, бляха муха! Раздолбай...
Подготовка к соревнованиям не давала ему войти в ступор, но прежней мотивации уже не было. Чемпионат для него закончился уже после третьего боя, в полуфинале. Какой-то мастер спорта из Казани переиграл его по всем статьям и самое главное по настрою, не то чтобы размазал по канатам, а просто отработал добротно и технично.

Вернувшись в гарнизон с твёрдым намерением поболеть, Шурка отправился в лазарет — убежище шлангов, хлипаков и хитро выделанных.
Там, в каждой армейской санчасти есть своя волшебная двухлитровая банка с магическими таблетками от всех мыслимых и немыслимых недугов и хворей.

— Что, голова болит? Таблетку из той банки!
— Понос? Таблетку из той банки!
— Чирей на заднице? Таблетку из той банки!
— Горло? Таблетку из той банки!

В общем, аскорбиновая кислота вперемешку с глюканатом кальция лечили всё самым чудесным образом, не зря на тот момент армейская медицина считалась самой передовой.

Только от ран душевных в этой банке ни чего не было, а Шурке сейчас нужно было именно это, либо отваляться пару-тройку дней, чтоб привести голову в порядок, в спокойной обстановке, вдали от всех. Зёма-сержант санинструктор обеспечил ему постельный режим на три дня, а косоглазенькая библиотекарша с приятной улыбкой, снабдила набором интересных книжек без всякого намёка на шуры-муры...
Лечение пошло на пользу. Со светлой башкой и новыми силами он погрузился в дела служебные вперемешку с занятиями спортом и не только. Частенько к нему на склад заходила смазливая официантка Раечка и он за час-другой? якобы менял ей пользованные полотенца для рук на свежие.

Раечка — жена прапорщика Лохненко, вдохновение и Муза для рук солдатских. Она была поистине оружием массового поражения номер один. Она поражала всех своей дородной фигурой, дерзким, независимым нравом, девушка в теле, но не полная, статная, с красивым, гордым, упругим бюстом, и ненасытная как волчица в течку. Раечка, мечта всего дивизиона, любила всех, кто ей нравился, а ей нравились все. Она отдавалась там, где ей приспичит — от подсобки в столовой, до диких зарослей малины с крапивой, что начинались прям за овощехранилищем, но делала это так мастерски скрытно, что все россказни переспавших с ней, оставались лишь байками злопыхателей и не более того.

Боевой приказ застал дивизион врасплох. Вводная гласила, что одной из батарей нужно обеспечить имитацию пуска ракеты из ЗПР (запасной пусковой район), ввиду того, что эти суки, вражьи приспешники, разбомбили штатную стартовую площадку и, как оказалось выпили почти весь спирт на складе ГСМ, спалили офицерскую баню, падлы, а начальнику того ГСМ, майору Шаркинасу дали по морде и сломали ребро… и чтобы достойно ответить супостатам за плевок в душу ракетной части, решено было привести грозный причиндал с маркировкой 8К-63, с присоединенной к нему учебной боеголовкой, в состояние безудержной эрекции, предварительно нацелив это хозяйство в одну из европейских задниц.

Памятуя, что Шурка хороший повар, его назначили ответственным за питание, дали в помощь поварёнка из солдатской столовой и наряд числом из трёх лодырей, отчинили продуктов от пуза и подвезли нулёвую походную кухню нового образца, которая работала на солярке.
Что и говорить, ему было приятно, что его ценят, как специалиста, от чего он сильно расстарался и сварганил солдатам и офицерам такой рубон, про который они ещё неделю вспоминали, и что позже ему очень сильно помогло.

До ЗПР ехали часа полтора большой колонной, по пути нарушив покой пары-тройки тихих городков, из домов которых выбегали подростки и бодро вскидывали руки в нацистском приветствии. Под сенью леса, на обширной поляне, батарейцы споро настелили большие железобетонные плиты и чудесным образом был подготовлен пусковой стол, на который также быстро была установлена стройная, темно-зеленая ракета. Её заправили какой-то ядовитой дрянью, которую звали как тушёную капусту — окислителем, нацелили куда положено и произвели имитацию боевого пуска. После этот пазл был разобран в обратном порядке, все прибамбасы были погружены на транспорт и зачехлены от глаз любопытных куратов. Когда ж командир дивизиона доложил командиру полка о безоговорочной победе нашкодившего противника, всем была вынесена офигенная благодарность с занесением в личное дело и отдан приказ на веселье.

Ответ врагу был неотвратимым и ужасным — два офицера в результате даже облевались.
Поруганная баня и лицо майора Шаркинаса были отомщены, зарница закончилась, стало как-то чуть грустно, что нет больше этой вселенской суеты и неимоверного напряжения. В большой палатке батарейцы уплетали за обе щеки Шуркины произведения, а в палаточке поменьше, бравые командиры добивали остатки спирта, нахваливая мировой закусон.

В общем, успешное завершение пластилиновой войнушки, комсостав отмечал ещё целую неделю, о чём красноречиво говорили рачьи, красные глаза и жутчайший перегар на утренних построениях. Служба снова приняла однообразный, тягучий вид с периодической сменой Раечкиных полотенец для рук...

В субботу Шурке дали увольнительную за выступление на чемпионате, в героический город Валга. Городом его назвать можно было с большой натяжкой только потому, что у него был железнодорожный вокзал и пара-тройка автобусных маршрутов, но сам этот древний городишко примечателен тем, что стоит на границе Эстонии и Латвии и речка с названием Педеле делит его на две части: эстонскую — Валга и Латвийскую — Валка. Тем не менее, такое двоевластие не мешало городу быть чистеньким и опрятным. За пару часов Шурка обошёл его вдоль и поперёк и после до вечера слонялся неприкаянным оболтусом, думая, что лучше бы провёл время в самоволке, шатаясь по лесным тропинкам или посидел бы с ореховой удочкой на одном из живописнейших, лесных озёр. В часть вернулся усталым, разбитым и злым.

Пришла зима! Пушистая, снежная, белая-пребелая, снегу навалило так много, что всё в нем просто утонуло. Чтобы как-то разнообразить службу, Шурка приходил в офицерскую столовую и просился исполнить на бис какое-либо блюдо, это чтоб навыки не терять, а в выходные устраивал себе лыжные прогулки за колючкой. Вся эта тягомотина продолжалась до Марта месяца, когда объявили, что их дивизиону выпала честь ехать на полигон в Капустин Яр, на боевой пуск ракеты.

Привет, оружие!!! глава 9


Ураааа!!! Шурку взяли на пуск! Припомнив отлично проведённый выезд в ЗПР, его включили в состав дивизиона, который отправлялся в Капустин яр, старшим поваром. В помощь себе он взял проверенного на тех же учениях молодого поварёнка, туляка Женьку Дрынкина. Этому парню на днях плохая весть из дома пришла — жена родила мертвого ребёнка и саму еле спасли. В общем, чтоб отвлечь его от дурных настроений, Шурка и решил взять именно его.
Числа двадцатого Марта началась погрузка в состав, который состоял из одного плацкартного вагона для солдат, одного купейного — для комсостава, шести открытых платформ для ракеты, заправщиков, кранов и прочей нужной вспомогательной техники, и Шуркиного домика на колёсиках — теплушки, с откатными дверьми по обе стороны. В теплушку погрузили тройной запас продуктов, две полевые кухни, дежурный бак с водой, четверть вагона колотых дров и ящик газового крупного угля. Над дровами из толстых досок сколотили нары на десять персон, на них накидали матрацы, подушки и чтоб укрываться, постовые овечьи тулупы — перина получилась, хоть всю дорогу не вылазь из под неё, приёмистая, стало быть. Для досуга захватили карты, шахматы и гитарку — а куда же служивому без гитарки — да, никуда! Гитарка то она и собеседница, и тебе подруга, и любимая, и душу согреет, о доме напомнит, и время скоротать поможет, а ещё под гитарку поются дембельские песни, без которых солдату и служба не служба, а так — тягость одна.

Вся погрузка в Валге заняла вечер и ночь (ночью грузили ракету) и где-то часа в два пополудни следующего дня состав тронулся. Трудно описать то романтическое чувство, которое накрыло всех служивых — заснеженные прибалтийские леса, яркое, чистое солнце с весенним припёком, на опушках леса близ железки грелись на солнышке олени, лоси и косули, шныряли лисы, прям как в кино про природу. В теплушке дышали теплом две кухни, грея воду для ужина, за раскрытой дверью проплывал лесной пейзаж.

В постоянный наряд по кухне на все учения Шурке дали трёх дембелей из своего же хозвзвода, которые моментально заявили, что картошку чистить и кухни драить не их забота, пусть молодой повар это всё делает, на что Шурка сказал, что молодой будет готовить, а вы граждане дембеля будете делать то, что будет необходимо.

Дело в момент ока дошло до драки — в тесноте его быстро задавили массой, одному с тремя, на ограниченном пространстве было не совладать, но синяков было поровну. Выпустив пар, ситуация вошла в фазу передышки, во время которой Шурка поставил всей троице ультиматум — или вы делаете что необходимо, или на ближайшей остановке он их сменит на более умных батарейцев, а они поедут в общем плацкарте. Нарисованная перспектива не обрадовала и вся троица села чистить картошку. Всё решилось так быстро и окончилось столь беззлобно, что это пошло на пользу всем.

Пересечение административной границы Эстонии и Псковской области убило Шурку наповал — аккуратненькие, игрушечные дома закончились разом. Как по команде, в дверном проёме замелькали убогие, полусгнившие, рубленные халупы с крышами из толи, и перекошенными загородками из любого подручного хлама, и ещё появилось ледяное ощущение, что война в этих краях ещё не окончилась, и вряд ли когда окончится. Близ железки валялась ржавая, разграбленная сельхоз техника, поломанные телеги и даже дохлая корова, на половину исклёванная воронами, от всего этого веяло ужасающим безразличием и безнадёгой, и казалось, что здесь нормальной жизни не было и быть не может по сути. Это зона отчуждения...
Проехали Псков, станцию Дно. Ночью встали на сортировку в Старой Руссе, ровеснице Москвы и сразу к ним подошёл мужичок деловой такой, и предложил взаимовыгодный обмен — портвейн "Тринадцатый" на тушёнку. Благо, майор Рябинин загрузил тройной запас продуктов, на всякий случай, а совсем не из щедрости, страховки для, да, и всё равно, учения всё спишут. А потому Шурка ни в чём себе не отказывал, баловал свою бригаду как мог и для батарейцев готовил всё по высшему классу.

Десятилитровый бачок из под первого полный портвейна, был достойным таким эквивалентом двадцати пяти банкам говяжьей тушёнки, что подтвердил кивком головы кворум из полного состава обитателей теплушки. Семь литров срочно было разлито по походным флягам, а три литра очень даже весело ушли на обмывание начала пути-дороги.
И не зря — дорога была действительно роскошной.

Военный состав продвигался не так быстро из-за того, что его цепляли к попутным составам, которые шли в необходимом направлении, на сортировке его ставили в тупик, до тех пор, пока не появлялась очередная попутка. Станции и города мелькали неким калейдоскопом: Валдай, Бологое, Вышний Волочёк… До Шурки стало потихоньку доходить, что движение состава неуклонно направлено в Москву. Когда же проехали Калинин (Тверь) то сомнений не осталось. Стемнело. Стали мелькать знакомые станции — Шурка тыкал пальцем в проплывающие таблички и орал, что сюда он с пацанами ходил в поход, а тут собирал грибы, сюда в Покровку он целых три недели провожал Иринку из восьмого медучилища и чем ближе к столице продвигался состав, тем сильней было его возбуждение. Ребята стали уже подозрительно переглядываться, как вдруг он внезапно затих у распахнутой двери и только смотрел в густую темень, свесив из вагона ноги и облокотившись на дощатую перилу.

Впереди он увидел святой для него ориентир — Останкинскую башню. Сердце грохотало почище колес состава, говорить было трудно, поскольку это сердце можно было выплюнуть, оно было где-то в гортани, воздуха катастрофически не хватало… Он так сильно любил эту стройную и самую красивую на свете спицу, протыкающую облака, для него без неё Москва была неполноценным городом, она как маяк для корабля в непроглядной тьме — всегда приведёт к дому, ведь ему от неё до дома отсилы минут двадцать пешочком, а если бегом, то и меньше десяти. Часто гуляя рядом с ней, он задирал голову и подолгу смотрел на самую вершину башни, туда, где развивается флаг, стараясь проверить слух, что башня шатается с амплитудой до семи метров, но кроме головокружения он ни чего так и не заметил.
Состав остановился в Ховрино, где их отцепили и отправили в отстойник.
Ребята протянули ему кружку с портвейном, которую он выпил походя, даже не заметил как, и снова вперился в родной силуэт, ведь там, на расстоянии вытянутой руки его дом, любимая бабулька Степанида Прохоровна, дружбаны — Хайдар, Колька Тарасик, Борька-еврей, Славка-косой, Горькуша..., и раскрасавица Светка, которая в письмах пудрит мозги и ни слова про жду, люблю, скучаю — наверное трётся уже с кем-то по койкам, волчица...

Все уже давно спали, один он тупо медитировал на башню и сон свалил его только под утро.

В Ховрино простояли больше суток и как назло в дежурство по составу заступил капитан Козлов из РЭЗМа (Рота электротехнических заграждений и минирования). Отгадайте, какая у него кличка была? Нет, не Заяц и не Слон! Ну, вобщем тут всё понятно, хотя мужик он был слишком правильный — из него не гвозди, а эталон гвоздей делать бы. Его, видимо, зачали на уставе, он был такой безукоризненный, как метр..., а то и метр -двадцать, от таких дамы дохнут как от дуста, на второй его фразе они снут как рыбы, а на первой же шутке их начинает тошнить. Такие экземпляры находят абсолютную любовь только с родным государством, которое они часто отождествляют с Родиной, так как только оно обладает виртуозными способностями садомазохизма, скрытым приверженцем которого он и являлся. Все Шуркины просьбы отпустить его позвонить домой не возымели успеха, а только разозлили его и он стал часто наведываться к нему в теплушку с проверкой правильности несения службы. Ну, вобщем, его фамилия не подкачала.

К полудню следующего дня состав тронулся по направлению к центру города, но как-то незаметно после станции НАТИ свернул на московскую окружную железную дорогу и тут начался фейерверк родных мест: три гостиницы (Заря, Алтай, Восток), Ботанический сад, ВДНХ, проспект Мира, Лосиный остров, Измайловский парк и наконец остановились на сортировке в Перово. Пока ехали, Шурка распахнул двери с двух сторон теплушки, чтобы видеть панораму полностью и взахлёб рассказывал сослуживцам про места, которые в данный момент проплывали перед их взором, про ВДНХ особенно, ведь в этой Мекке Союза он провёл всё своё счастливое детство, и даже поварскую практику после путяги проходил в ресторане "Лето" до самой службы. В Перово их быстро прицепили к очередной попутке и адреналина в крови заметно поубавилось.

Чем дальше и южней от Москвы уходил состав, тем бедней, обшарпанней становились дома, огромные свалки, устроенные прям за заборами своих жилищ, наводили на мысль, что люди тут живут последний день и что появились они на свет Божий только для того, чтобы максимально загадить окружающий их Мир, и другой задачи у них просто нет.

В Тамбове на сортировке, из вечерней темени, перед вагоном появилась субтильная, но живенькая бабулька, которая как и тот деловой мужичок в Старой Руссе предложила очень даже разумный обмен: десять литров портвейна "Кавказ" на семидесятикилограммовый мешок пшённой крупы. Кворум из обитателей снова поразил редким одобрительным единодушием.
Через пять минут бабуська стояла перед вагоном уже с полным бачком вина. Шурка живо поинтересовался, кто же будет помогать старушке нести мешок, чай в нём не два кило, а семьдесят. Старушка улыбнулась, подставила спину, на которую он со страхом скинул мешок, (при этом ему подумалось, — Хана бабульке!), как-то смешно крякнув, она присела и с этим тяжеленным мешком, с неё ростом, исчезла под вагоном на глазах у обалдевшего воина.

Точно, — подумал Шурка, — наши бабы коня на скоку, из горящей избы, со спящим мужиком и сопливыми детьми — вынесут запросто!
Дальнейшая дорога была не столь колоритна, за исключением Волжской ГЭС: проезжая по ней создавалась полная иллюзия полёта — рельсов видно не было, от чего сердечко трусливо ёкало, а масштаб станции подстрекал к неверию, что это дело рук человеческих.

Привет, оружие!!! глава 10


Унылый, степной пейзаж тянулся без конца и края. Куда взгляд ни кинь — голяк на базе: ни деревца, ни кустика, собаке ногу задрать и то не на что. В силу этих обстоятельств, собак видно не было тоже, только рельсы, ведущие за горизонт и параллельно рельсам столбы с проводами. По тем рельсам дизельный локомотив- трудяга настырно тащил длиннющий товарный состав, издали похожий на чёрные сардельки. Хищные птицы на столбах внимательно следили за этими сардельками, будто старались их пересчитать. Изредка, как видения, возникали крохотные полустанки, не понятно для чего существующие, поскольку жизни вблизи них не наблюдалось. На какой-то степной сортировке армейский состав отделили от товарняка, но тут же его подцепил весёлый дизелёк и поволок в ещё более пустынную и, как оказалось, особую зону. Зона и впрямь была особой — по проложенным трассам ездила тяжёлая военная техника и было видно сразу, что здесь кипит какая-то своя жизнь.

Километров через тридцать упёрлись в абсолютный тупик с бетонной эстакадой, метрах в трёхстах от которого был авто-полигон, на коем месили грязь ракетные тягачи с большим количеством колёс. Зрелище было фантастическое: по жирной жиже, покрывающей все колёса, плыли двухкабинные зелёные монстры. Они не то чтобы преодолевали бездорожье, они плевать на него хотели с высокой колокольни. Первый раз за службу Шурку охватило чувство гордости за технику СССР, а уж когда такой же тягач, но с грузовым кузовом подали под погрузку, то к гордости прибавилось и чувство ребячьего восторга.
Час на перегрузку и вот уже этот монстр очень мягко и быстро покатил всё тыловое хозяйство на пусковой комплекс, который состоял из силикатной, кирпичной, жилой трёхэтажки, двух стартовых площадок и нескольких ангаров, замаскированных под холмики. Кухню обустроили под шиферным навесом рядом с казармой, ракету и всю технику батарейцы загнали в ангары, выставили охрану и началась степная служба, скучная и однообразная — кругом лысый горизонт, суслики и настырный, упругий ветер. После такого колоритного недельного пути, болотное спокойствие полигона депрессивно подействовало на личный состав и его командиров.

(Только в армии постоянно строят, по сути своей не строя ничего!)

Народное армейское парадоксальное наблюдение

Построения в армии — дело святое! Оно происходит с такой же частотой, с которой арабский муж чешет своё мужское достоинство, а он теребит его постоянно, как-бы проверяя, ежеминутный прирост. Надо, не надо, а рука его сама по привычке лезет на виду у всех тревожить причинное место и происходит это так естественно, что окружающие через некоторое время тоже, не ведая того, начинают подёргивать себя за причиндалы. Даже на приёме в Кремле, кто-нибудь из свиты Ясера Арафата нет-нет, да потянет брюки вверх за мошну, что после киношникам прибавит хлопот с удалением данных движений из видеоряда. Так вот, в отсутствии дела, построения и являются разновидностью времяпровождения, неким арабским почёсыванием личного состава на предмет наличия оного. В подобных утехах прошло добрых дней пять, прежде чем устроили банный день. Два автобуса увезли личный состав в военный городок, что в получасе езды от стартовой площадки.
Городок тот произвёл приятное впечатление полноценного поселения людей, со всеми атрибутами гражданской жизни: почта, магазин, клуб, жилые и учебные корпуса, даже деревья и к радости изголодавшейся публики, красивые девчушки, видимо дочки офицеров, которые показушно воротили нос от навязчивой солдатни и их сальных шуток.

В день пуска чувствовалось некое пчелиное оживление и нервозность, так бывает на свадьбах, когда самогон и закусь на столе исходят слезой и паром, и гости в прихожей давят ноги друг другу, а за стол ещё не зовут. Но разрядку внесла боевая тревога, весь личный состав словно шарахнуло током, броуновское движение приобрело вектор, некоторую упорядоченность и, если угодно, смысл.

Началась лебединая песня батарейцев: в полной боевой амуниции они бегом унеслись на стартовую площадку, выкатили из ангара ракету и установили её на пусковом столе. Все работали как часы, слаженно, чётко, без лишней суеты, каждый профессионально делал свою работу, всё было на полном серьёзе, без шуток. Это тебе не какие-то там КЗ (комплексные занятия) с имитацией пуска, а это сам результат того, чего ради вся служба происходила, тут не место было шуткам и раздолбайству, и это чувствовали все.

Шурка попытался подойти ближе к старту, чтоб в деталях посмотреть весь процесс подготовки ракеты к пуску, но старт был оцеплен вооружёнными РЭЗМачами и ему было по-дружески сказано куда идти, тем более, на старте процесс вошёл в завершающую стадию заправки ракеты топливом, а это дело ядовитое, и потому заправщики работали в химзащите и противогазах. За час до пуска всех зевак эвакуировали в степь, на расстояние полутора километров, откуда ракета была видна как на ладони — высокая, стройная и технически безупречная.
Сначала появилось малиновое зарево и дым в обе стороны от старта, ракета стала тихо отрываться от стола и тут шарахнуло по ушам пусковым взрывом. Звук был очень непривычный, будто воздух рвали как лист бумаги. Ракета приподнялась, как-бы зависла над стартовой площадкой и уверенно набирая скорость рванула вон из атмосферы.

Вторая волна гордости за советскую технику накрыла Шурку с головой. Ещё бы, такую красоту даже не каждый ракетчик видит за время службы, а тут так подфартило. Уже через пару минут весь личный состав нёсся со всех ног к ещё горячему стартовому столу, каждый пачкал копотью со стола большой палец и прикладывал его в военный билет, на одну из пустых страниц, тут же ставил дату и время пуска. Такова была традиция в ракетных войсках. А ещё минут через двадцать связисты сообщили, что ракета попала точно в условленный квадрат в районе озера Балхаш.

Вот когда у армейцев наступает оргазм! Офицеры ходили добрые и весёлые, того и гляди начнут целовать всех подряд, ещё бы, им всем засветило повышение в звании и ещё кой-какие поощрения, от чего они тут-же потребовали накрыть поляну в столовке, благо у Шурки давным давно всё было готово. Солдаты тоже не остались в накладе, и благодаря Гэ-Сэ-эМщику Масловскому Сашке пригубили около четырёх литров спирта (из бидона в тридцать литров не так и заметно). Всеобщее ликование захлестнуло всех.
Горланили под гитару песни, курили прям в казарме и угомонились далеко за полночь.

Со следующего дня стали не торопясь готовиться к отбытию в Валгу, на что было отпущено неделя, но вдруг началось движение на соседнем старте: появилась пусковая техника, люди, много машин и наконец была доставлена и установлена на старт, простая гражданская ракета с флагами СССР и Франции. Пару дней над ней колдовали спецы, на третий день началась заправка, но что-то там не клеилось и вместо вечернего пуска, эвакуацию объявили только в полночь. С расстояния километр, старт весь в лучах прожекторов был похож на сценическую площадку, на которой вот-вот начнётся какое-то действо...
Три часа томительного ожидания в тёмной и не очень тёплой степи были похожи на пытку, все уже устали пялиться на соседний старт, но смотреть больше было некуда, кругом было темно как у Малевича в квадрате, и вот свет приглушили, зрительный зал зашушукался, полыхнуло малиново-красное зарево, взметнулись клубы дыма, от ракеты отвалили опорные и прочие фермы и она пошла. Пошла мощно, яростно, настырно, без зависания и прочего балаганного позёрства, как и положено осуществлять запуск чужих спутников по программе "Интеркосмос". Из всех четырёх сопел вырывались мощные струи огня и вот на высоте примерно метров четыреста она стала делать очень странное движение вправо, очерчивая петлю...
— Вот это траектория взлёта, я о таком и не слыхивал никогда, — пронеслось в Шуркиной голове и тут эта радость, со всего маха саданула в землю в полутора километрах от остолбеневших вояк. Огромный, яркий шар ослепил эвакуированное войско. Секунда, другая, третья — такого грохота никто из них раньше не слыхал, земля подпрыгнула под ногами как батут, двое слишком впечатлительных солдат свалились со страха, но смеха небыло, а если и был, то его ни кто не слышал — все на время оглохли и стояли в оцепенении, соображая, что же произошло на самом деле, уж не розыгрыш ли это.
Из оцепенения всех вывело козлиное блеяние какого-то батарейца.

— Дееембель в опааасности!

В ту ночь спать легли без окон, их просто выбило взрывной волной все до единого. Утро показало, что дембель и правда был в опасности. У ракеты отказал один из четырёх движков, вот её и перекосячило. И слава Богу, что не отказал ближний к солдатам двигатель, а то они стояли точно на радиусе взрыва. Шурка подозревал, что Боженька оберегает его, в чём он убедился ещё в детстве: первый раз, когда они с ребятами кидали в костёр патроны, а они долго не взрывались, он выглянул из-за насыпи и тут раздался хлопок. Пуля облизала висок, он даже почувствовал её тепло. И второй раз, это когда полезли в гаражи за лысыми покрышками, чтоб катать их с горки, и когда он стал перекидывать покрышку через бетонный забор, плохо закреплённая секция того забора рухнула на Шурку, он свернулся калачиком на земле, зажмурился со страху и… Когда открыл глаза, то в пяти сантиметрах над ним качалась бетонная плита, которую чудом удерживала вставшая на попа покрышка. И в этот раз Господь был милостив к нему, но осознание этого к нему придёт много-много позже. А через день связисты сообщили, что на северном полигоне при пуске погибло более ста двадцати человек (вся батарея со службами обеспечения): там ракета крепилась на растяжках с разрывными болтами, один из которых не сработал, ракета дёрнулась вверх, после легла на бок и влетела в ангар, куда укрыли весь личный состав… Им, конечно, не поверили, так как нет на свете больших сплетников и придумщиков чем связисты, чтоб обратить на себя внимание, они готовы сочинить такое… но эта информация подтвердится через лет пятнадцать, когда уже можно будет говорить обо всём.

Долгожданная погрузка в уже любимую теплушечку прошла со знанием дела и с неким энтузиазмом, всем хотелось в дорогу, снова почувствовать дух путешествий, смену мест, климата, долготы дня и вообще перемен. Тронулись под вечер, снова мерный перестук колёс убаюкивал служивых, все были усталые, но по-детски умиротворённые.

Привет, оружие!!! глава 11



Обратная дорога началась с охоты на "тигров" — это такие вагоны с красной полосой для перевозки вина, поскольку весь запас портвейна ушёл на празднование пуска ракеты. На каждой сортировке дембеля отправлялись на добычу веселящего зелья и редко когда приходили с пустыми руками. Всё это говорило о пользе проведённого в армии времени, мол некогда зелёные сосунки и никчёмные повесы, в короткое время превратились в самостоятельных мужичков, добытчиков, которым никакие жизненные выкрутасы не страшны.
А тем временем весна набирала обороты, солнце припекало так, что у всех на носах повысыпали веснушки, а мордахи приняли розовато- красный колер. В теплушке ехалось сверх комфортно: зелёная травка веселила глаз, несколько раз в небе появлялись стаи перелётных птиц, свесив ноги, забавно было наблюдать, как на поворотах и изгибах рельсов, от трения, из под колёс валил сизый дымок, на что раньше то и внимания никто не обращал.
В солдатском плацкарте горланили песни и давили на массу, у комсостава же в купейном вагоне героически отдавал концы бидон со спиртягой. Две довольно симпатичные проводницы были что называется нарасхват, столько мужского внимания они не получали за всю жизнь. Если по пути на полигон офицеры вели себя сдержанно, можно сказать культурно и пили в меру, то уже с полигона ехала отборная пьянь и неотёсанные гусары, которые только что прогнали Наполеошку и ничуть не меньше, и море которым даже до щиколоток не доходило. Все как один были холосты, если верить их словам, каждому в ближайшем, но будущем, светила маршальская перспектива, и не переспать с ними — для юных дев, просто пустить жизнь под откос, и провести её жалкий остаток с обкусанными до локтей губами.
(Солдату влюбиться — только раздеться, сорок пять секунд!)
Народный армейский норматив.
И тут на одной из остановок, ефрейтор Окин по кличке "Кот", привел одну из девушек в теплушку в гости. Состав тронулся и в один момент был организован праздничный стол, пусть не изысканный, но добротный и от души, пусть без шампанского, однако с портвешком. "За присутствующих здесь дам", набрались быстро, так как "между первой и" всеми остальными промежутка вообще не оказалось. Ольга, (так звали проводницу) несмотря на милый, даже целомудренный вид, пила портвейн с мужиками наравне, только в отличие от них не хмелела. Для неё все выворачивались наизнанку, чтоб понравиться, пели песни под гитару, рассказывали анекдоты и смешные случаи, показывали фокусы на картах, и только молодой поварёнок Женька играл с ней в гляделки, а после смело подсел к ней, обнял и стал нашёптывать что-то на ушко, она ему с удовольствием отвечала взаимностью.
Душевный зубовный скрежет оглушил ноосферу! Три дембеля и Шурка смотрели, как этот недоделанный сыняра, запросто так уводит из под носа их, можно сказать, уже любовь и мысленно он был уже измельчён каждым из них до фракции зубного порошка...
Первым и единственным не выдержал сам добытчик Окин. Неуставно грубо он, не найдя ничего лучшего, приказал молодому одеться по форме и, мол, чего он тут вообще… испоганил весь вечер. Моментально все притихли, бросая при этом уничтожающие взгляды на старослужащего раздолбая и Ольга сидела по-мышинному кротко. На следующей остановке она быстро юркнула из теплушки, мимоходом бросив нежный взгляд на Женьку и скупо попрощавшись. В тот вечер гвардии Окин выслушал полновесную лекцию о недоразвитости своей особы и какое место он занимает в иерархии отпетых мудаков, и даже то, что его мама ждала выкидыш, а получился он — Окин. Зато Женьке дали вольную на всю ночь. Он вернулся утром, когда состав остановился в Борисоглебске, сияющий, усталый, выжатый как лимон, но счастливый и с внутренним огоньком в душе. Пацаны сразу Женьку зауважали — надо же, такую кралю у всех на глазах увёл. Наш человек!
А дело опять неуклонно шло к Москве и снова у Шурки тоска-тревога поддавливала сердечко, и как в прошлый раз он пожирал глазами любимую Останкинскую башню, когда поезд тащился по окружной железке, и снова он неудержимо орал сослуживцам про знакомые места, тыкая пальцами в дверной проём, в котором появлялись Московские панорамы и… и всё. На этот раз столицу минули быстро, но на сортировке в Перово, ему удалось сбегать в диспетчерскую и оттуда позвонить бабульке. Она в свои семьдесят девять лет всё ещё работала санитарочкой в санчасти, при заводе "Калибр", мыла пробирки и полы, её все любили, как любят бабулек сказительниц из сказок за её опрятный игрушечный вид. Её подозвали почти сразу, но поговорить не получилось, она плохо слышала, а потому ей всё пересказывала какая-то молоденькая девчушка, которой она отдала трубку. И все равно любимый голос согрел Шурку, внёс некий покой и умиротворение.

В Ховрино удачно обменяли тушёнку на десять литров "Агдама", чем несказанно подняли боевой дух жителей теплушки и на радостях отметили прощание со столицей. Утром минули поствоенные руины псковщины и после таблички "Эстонская ССР" в проеме двери замелькали опрятные пейзажи — рас****яйство кончилось. Но снова нудной пчелой в мозгу зудело- почему всё так неправильно: вроде государство одно, и граница условная, но такая пропасть разделяет две эти территории, да, что там пропасть — гранд каньон, перебраться через который нет никакой надежды: с одной стороны — любовь и уважение к своей работе, дому, среде обитания и полная апатия, фатальное безразличие и абсолютное насрать — с другой.
Полон таких горьких дум, Шурка пялился на проплывающие косогоры, покрытые сине-фиолетовыми первоцветами, похожими на крокусы, которые компактно пробивались из под только что оттаявшей земли, вдыхал этот земляной запах с примесью прошлогодней прели слегка сдобренной солнцем. Каждый вдох имел свой неповторимый оттенок: то хвойный, то отдалённо грибной, а то с нотками талой воды или подсохшей травы. Такое можно почувствовать только на скорости. Первый раз он это заметил лет в пятнадцать, катаясь в Сокольниках на велосипеде и с тех пор, при быстром движении, он всё время жадно втягивал ноздрями воздух, стараясь уловить оттенки запахов.
Май и часть июня Шурка посвятил прогулкам по окрестностям, общению с природой. Частенько он забредал на ту поляну, где он провёл с Астой самые прекрасные минуты в жизни, сидел, тупо пялясь на муравейник, и тешил себя надеждой, а вдруг она сейчас появится. В конце концов он расклеил по всей поляне на стволы сосен тетрадные листки с воззванием:
— Аста, мой телефон в Москве 287-2705, буду дома в Ноябре.
Люблю и жду.
Саня
Больше на эту поляну он ни разу не придёт и не смог бы, поскольку среди недели его, и ещё человек пятьдесят дедов, вызвали с вещами в штаб, моментально оформили все документы, запинали в автобус и аля-улю, часа через четыре высадили в учебке, в Выру, где усадили всех в поданый плацкарт, прицепили к попутному товарняку и покатили. Куда? Зачем? Не ясно. (Хорошо, Шурка успел сбегать в лес за спрятанной там гражданской одеждой).
Оказалось, прибыли в Ленинград. Что ж, приятная неожиданность лучше, чем ожидаемая неприятность. В Питере давно мечталось побывать – кто после этого скажет, что мечты не материализуются? Электричкой доехали до Токсово, где у академии имени А.Ф, Можайского был инженерно-химический полигон, там всех и разместили в щитовой казарме проеденной здоровенными крысами, но зато с хорошим телевизором, что в преддверии Московской олимпиады не могло не радовать.
На полигоне царила строжайшая дисциплина и примат службы по уставу, и вот сваливается неуправляемая, приехавшая из лесной глуши, полусотенная урла обуревших дедов, которым три месяца до дембеля, и которым до фонаря все эти уставные игрища.
Утром этому анархическому образованию назначили командира — капитана, больше похожего на забулдыгу, переодетого в видавшую виды военку, которому незамедлительно дали кликуху "Шнырь", и его зама, худенького старлея, к коему приросло прозвище "Суслик". Видимо, за некие провинности, в виде наказания, им под начало и была отдана эта "дикая дивизия". Для ознакомления они выстроили всех в казарме, в две шеренги — зрелище было жалким, деды были одеты и обуты кто во что горазд, на бравурную команду Шныря Ровнясь! Смирно! из дальнего края второй шеренги тут же донеслось,
— Да, пошёл ты на ***!
Общий громкий хохот, и девичий стыдливый румянец на щеках зама-старлея, показали всю тщетность попыток повлиять на столь благородное собрание в стиле Макаренко-Сухомлинского, а потому он не мешкая перешёл на угрозы в стиле: Я щас батьке скажу! В роли деспота-батьки выступал полковник командир части, человек правильный, как таблица умножения и столь же неоспоримый. Для всего местного служивого населения он был царь, Бог, гром и молния… но только не для этих гвардии героических войнов, прошедших все прелести махровой, лесной романтики и дедовщины, а по-сему, капитана послали ещё раз, только теперь с другой стороны строя. Худо-бедно, ему удалось сделать перекличку, но никто не стал ждать команду "Разойдись!", разбрелись самостоятельно.
Инспекция территории оставила самое благоприятное впечатление: колючки вокруг почти не было, что для самоволки самое первое дело, укромных уголков тоже было с избытком, рядом с клубом был каскад прудов с проточной, ключевой водой и оборудованный десятиметровой вышкой. Вобщем, ландшафт располагал к комфортной службе, что в дальнейшем и подтвердило первые ощущения.

Привет, оружие!!! глава 12


Днём позже, весь этот поистине бомонд Советской армии был собран на руинах некой стройки, что была в метрах двухстах от казармы, на самом высоком месте и напоминала помпезные развалины Парфенона.
Поставленная задача была по-армейски тупа, кратка и масштабна — за три месяца, сея руина, которую бесхитростно изуродовал разогнанный стройбат, всемогущими руками ракетного дембельского состава, должна превратиться в образцово-показательную столовку на шесть сотен голодных кадетов военно-космической академии. Благословенные на ратный труд деды, в едином порыве… разлеглись неподалёку на мягкой, бархатной травке и с коровьим равнодушием смотрели, как старлей-Суслик мечется от одной группы, справляющей сиесту, к другой, безрезультатно взывая к дремлющей на траве совести. В своих потугах, он напоминал комиссара с пластмассовым пестиком из "Детского Мира", пытающегося поднять в шальную атаку, обкуренное дурью войско, которое противника не видело в упор. Эта забава продолжалась до обеда, после которого старлейские домогания продлились, но с большей силой и одержимостью. В конце концов солдаты сжалились над ним и соизволили вступить под прохладную сень развалин, поскольку жара стала нестерпимой и...

О, Боже!!! На лесах, на дощатом настиле была расстелена позавчерашняя "Правда"-самобранка с бравурным призывом к соитию пролетариев всех стран, на сим эротическом издании с целующимся взасос Лёней, вальяжно раскинулись плавленые сырки, молочная и кисломолочная группы, скудно представленная фракция колбасных, и подавляющее большинство представителей хлебобулочных изделий. Вокруг этого тощего изобилия сидели семь божественно смазливых, в недавнем прошлом воспитанниц ПТУ благородных девиц, замызганных краской и беленькой, гламурной шпатлёвкой.

Мужская половина пришла в восторг, энтузиазм ударил гормонально в виски. Такому выбросу адреналина позавидовал бы восьмой "А" класс, когда увидел розовые, в цветочек трусики двадцати двух летней училки-практикантки.
Светский раут со знакомством и представлением персон продлился до
конца дня, в финале которого образовались три-четыре пары, симпатизирующие друг другу, чему был несказанно рад радёхонек сват-старлей — ещё бы, у него появились сильные козыри влияния на анархию, а это стоило дорогого.

После рабочей смены, когда девушки из Золушек-замарашек
превратились в причерченных и принаряженных во всё очень яркое в горошек и розочки, у героев-ракетчиков появилась реальная возможность убедиться в правильности сделанного выбора, а у всех остальных зародились виды на ещё незанятую часть тружениц отделочниц.

И ещё, под конец дня выяснилось, что при этом Парфеноне, в комнатке
со стёклами, обитают четыре, забытых Богом и начальством, зодчих стройбатовца, потерю коих, разогнанный в сердцах начальником полигона отряд, видимо не заметил. Эта естественная убыль личного состава, отступившего с передовой подразделения, околачивалась при стройке и единственной задачей которого было подрядиться на любой небескорыстный труд в соседних селениях и тем самым обеспечить плавное перемещение стройматериалов со стройки века на благое удовлетворение нужд гражданского населения. Девушки их абсолютно не интересовали, а посему, в отсутствии ревности, они быстро стали своими среди состава дикой дивизии. Один из них, высокий, свободолюбивый свердловский паренёк Григорий, оказался фанатом самоволок и очень быстро согласился составить Шурке компанию в ближайшие выходные.

В субботу, переодевшись в лесу в цивильное, друзья тронулись в
сторону железки. Час пешком и тридцать минут зайцем в тамбуре и вот ОН, заочно любимый и желанный город, доступный и добрый, разбитый трамвайной нематодой, слегка обшарпанный по краям, но строгий, гордый и величавый. Не влюбиться в Питер было верхом невежества — самовольщики мерили его быстрыми шагами и глазами впитывали все его виды и панорамы, Шурка одержимо трогал и гладил все памятники, скульптуры, монументы, чтобы установить с городом тактильный контакт, как стремятся почувствовать друг друга влюблённые. Надышавшись вволю упругим, свободным питерским ветром, полные впечатлений экскурсанты вернулись в часть и весь остаток дня провели у телевизора — в тот вечер, девятнадцатого июля, дорогой Леонид Ильич Брежнев, причмокивая, объявил об открытии московской олимпиады.

На следующий день Шурка уже один рассекал по всему Питеру, изучая его ногами. Ходить в самоволку одному ему нравилось больше, нежели с кем-то — не нужно ни под кого подстраиваться, абсолютная свобода в выборе действий и направлений, независимость от чьих-то прихотей. Вобщем отвечаешь сам за себя. В часть воротился измочаленный и счастливый, устроился у телика и погрузился в олимпийские страсти.

А тем временем волна патриотизма всколыхнула Советское болото, гордость за наших Ким, Давыдовых, Сальниковых, Дитятиных шампанским вспенивала кровь и ударяла в промытые на партсобраниях головы. КГБ организовало невиданный доселе в соцлагере спортивный слёт на самом высоком уровне. Из городов олимпийцев и их спутников были удалены все бездельники, бродяги и забулдыги. Улицы и менты лоснились от опрятности и гостеприимства, в тот момент на свете не было более безопасных и комфортных мест, чем города олимпийцы. Воры в законе, карманники, фарцовщики и прочий сброд, были предупреждены о неминуемой войне газават, в случае намёков на их деятельность во время игр и они держали фасон. В магазины завезли и пустили в открытую торговлю, а не из подполы, импортные продукты, чего не было уже лет десять, приостановили колбасные электрички, отсекая страждущий люд ещё в пригородах. Словом, было создано полное ощущение победы социализма в отдельно взятом штурмом бараке, и будь здесь так всегда, плюс свобода поговорить, то многие перебежчики изменили б вектор своих устремлений.

Перевалившее за экватор лето радовало погожими, солнечными деньками, ноги сами несли куда-то вон из части и вечерами Шурка и ещё человек пять уходили купаться в окрестных озёрах нередко по пути прихватывая с собой токсовских девиц настроения для, а не баловства ради, и всё это совсем не походило на армейские будни. Но западло в армии подкарауливает в самых неожиданных местах.

После очередной прогулки, когда девушки пошли восвояси, трём бравым войнам из этого коллектива вздумалось забраться на картофельную делянку, (видите ли им молодой картошечки захотелось), Шурка, считавший воровство ниже своего достоинства, присел у придорожной берёзы, дожидаться любителей чужих урожаев и грезил о чем-то своем, постепенно сваливаясь в дрёму… Тишину нарушил кирзовый топот — сначала пронёсся один охотник до картошки, следом ещё два, которые кинули к Шуркиным ногам мятое жестяное ведёрко с молодым картофелем и задыхаясь просипели,

— Атас!!!

Шурка вскочил на ноги и не понимая что происходит, смотрел вслед
своим сослуживцам, что скрылись в ближайшем перелеске. И тут перед ним со всего маху затормозили две почти новенькие, холёные "шахи", из которых вылетели словно шершни шесть крепких мужиков, заломили ему руки, сунули в машину и куда-то повезли. Метров через триста остановились у ладного рубленного дома лесника, чьей делянка и оказалась. Моментально вызвали дежурного по части и уже через десять минут Шурка сидел на гауптвахте. Смена обстановки, декораций и настроения были столь быстры и неожиданны, что ему понадобилось некоторое время, чтоб осмыслить, принять произошедшее и смириться с ним. Взывать к некой справедливости было поздно и бессмысленно, но то, что эти картофельные шалуны получат по полной, решено было однозначно.

Утром от дощатых нар ломило рёбра, жутко хотелось спать так как от жёсткого приходилось каждые пятнадцать-двадцать минут переворачиваться и полноценного сна не получалось, да, ещё эта лампочка ядовито выедала глаза… Строевая на плацу до самого завтрака показалась приятной зарядкой. Завтрак состоял из остатков того, что не доели охранники, но у охранников был неплохой аппетит, а потому остатков было не так много и голод стал напоминать о себе всё настырней и сильней. После завтрака прапор-начальник губы объявил, что Шурке влепили трое суток и сегодня он будет доблестно мести площадку перед КПП.

Когда он оказался на КПП, тут же заметил неподалёку знакомых
токсовских девчонок и представил, как он у них на глазах будет выписывать разные падеде с метлой и эта перспектива показалась ему унизительной, а потому он объявил выводному, что работать отказывается, ввиду выслуги лет — не салабон какой. После обеда его перевели в одиночку и добавили ещё пять суток за отказ от работ.
Что и говорить — одиночка есть одиночка! Человек — социальное существо и для него пытка одиночеством, это самое тяжкое наказание. Четыре бетонных стены, ледяные, как у смерти чугунные рёбра батареи, умывальник с гонорейным краном, табурет, дощатый пол, голод и тоска — вот вся нехитрая компания, в обществе которой ему предстояло провести восемь длиннющих дней. Время остановилось...
На третий день он нашёл интересным чтение "Красной звезды", в которой писалось про небывалые достижения в разных родах войск, что, мол, идя навстречу очередному съезду партии, танковая часть под номером "Эн", вдрызг разбила условного противника, не оставив от него камня на камне, а рядовой Джуманбельдыев после этих военных подвигов подал прошение о вступлении в партию, а всё потому, что он рядовой Джуманбельдыев и комсорг, и наставник, и затейник, и массовик — и ему теперь одна дорога в партийные бонзы, а всё благодаря неусыпной заботе ленинской партии, которую возглавляет обожаемый всеми дорогой Леонид Ильич. Вот так!

Восемь дней прошли как восемь лет. Рёбра у Шурки уже не болели, они устали ныть и болеть, а потому ему иногда удавалось выспаться. В день освобождения начальник губы тянул до последнего выпуск борзого деда, после чего самолично в сопровождении двух духов с автоматами довёл его до ворот и открывая калитку, ядовито усмехаясь процедил сквозь зубы,
— До скорой встречи!
— Пшёл на ***!, выпалил Шурка, о чём тут же пожалел — прапор завёл его снова на губу и объявил десять суток от имени командира полка. Ребра жалобно заныли...

Привет, оружие!!! глава 13


В общей сложности Шурка провел на губе больше двадцати пяти суток, ему добавляли ещё пару раз по несколько дней, но это делало его более злым и упёртым. Ведь эта губа не шла ни в какое сравнение с той, что была в Валге — там была губа, в которую свозили всех самых злостных штрафников со всей Прибалтики. Заведовал ей некий капитан Колесник, редкий тип, которого из гестапо выгнали бы за зверства. После восьми суток пацаны прибывали в часть все искусанные клопами, которых запрещалось травить и с кровяными мозолями от строевой. По малому сроку там никто не сидел, потому что, прибыв туда на трое суток, тебе сразу добавляли ещё пять, а если кто начинал качать права — добавляли ещё, и ещё, и ещё… Колесник мог за десять минут до Нового года появиться на губе с ёлкой, установить её в центре плаца, и устроить подопечным хоровод по-пластунски минут на сорок, а после в пургу, на морозе заставить маршировать и петь гимн Союза часа полтора… Что и говорить, милейший был человек. Да, будет старость его светла, как дни его постояльцев.

Памятуя об этом, Шурка считал эту губу детским садом с большими
бытовыми неудобствами и плохой кормёжкой, но убило его малюсенькое, в три строчки незаметное сообщение в армейской газетёнке, на которое он раньше и внимания то не обращал, а говорилось в нём о смерти Высоцкого.

Когда он вышел на волю, на него смотрели с большим уважением, ещё бы больше него в одиночке здесь ещё никто не сидел, на пару дней он почувствовал себя героем, однако повышенное внимание к его персоне быстро ему надоело, и он снова стал в одиночестве ходить в самоволки.

Время потихоньку шло к дембелю, но результаты работ по строительству столовки не оправдали ожиданий высокого начальства, деды стали совсем неуправляемые и их поведение напрямую отражалось на поведении личного состава обслуживающего полигон, да, что греха таить, и на поведении кадетов. Исходя из всего этого, дикую дивизию собрали и на двух чахоточных автобусах привезли дослуживать в Питер, где тем временем в учебных корпусах академии им. Можайского, шёл грандиозный ремонт. Бесплатные подсобники типа принеси-замеси для прорабов таких строек просто находка и они бросили это доблестное войско на разгрёб мусорных и прочих завалов, но предварительно поселили в казармах на улице Красного курсанта. Теплые, кирпичные корпуса встретили по-домашнему, с тараканчиками и клопами, но не в тех диких количествах, чтобы обращать на это особое внимание. Всё это походило на дом престарелых, куда заботливые потомки свозят на доживание мешающих их быту чумных предков, и отношение к ним было соответствующее — Бог с ними, пусть шальные, но старики же, им не долго осталось, потерпим как-нибудь...

Увольнение в первой, второй и прочих партиях, (кроме последней, под Новый год) Шурке не грозило, а потому все задания и работы он грубо отсылал куда подальше и новый комвзвода капитан, которого Шурка нарёк "Кирпичом", каждый день напоминал ему про эту последнюю партию, на что он грубо парировал — дольше Нового года всё равно не продержишь, а вот тебе тут трубить и трубить.

Дней десять спустя, на стройплощадке объявили срочное построение. Все были крайне удивлены, когда перед строем вырос генерал-лейтенант, заместитель начальника академии и, не рассусоливая, по-деловому задал вопрос:

— Кто хочет уволиться в первую партию?

Пока все думали, какой подвох скрывается за столь заманчивым
предложением, Шурка смело шагнул вперёд, терять то ему было нечего.

— Мне нужен ещё один человек, — произнёс генерал.

Шурка подмигнул бывшему штабному писарю, который тоже отметился на губе и которому тоже светило увольнение "под ёлочку". Он нерешительно вышел из строя и встал рядом с Шуркой, переминаясь с ноги на ногу, словно ему приспичило в туалет.

— Значит так! На этом месте, через двадцать пять дней должно быть
построено КПП. Даю вам в помощь прапорщика Лахно, с сего момента, вы поступаете в его распоряжение, он обеспечит вас всем необходимым и как специалист он хоть куда, а я со своей стороны даю гарантию, что домой поедете в первую партию.

В стороне Кирпич, глядя исподлобья, похрустывал зубными пломбами, а Шурка нагло, даже показушно вызывающе лыбился ему в лицо.

Вот что значит генерал — задачу поставил четкую и ясную, обозначил срок исполнения, дал компетентного спеца в помощь и заинтересовал по-полной — на дембель первыми. Не то, что эти капитаны и майоры, по полдня сопли жуют, а толком объяснить чего хотят, не могут...

Пока он внутренне восторгался генералом, рядом стоял прапорщик
Лахно и смотрел в небо так, как смотрят правоверные при исполнении намаза, закатив глаза и со смиренным лицом.

— Ну, командир, с чего начнём?, — поинтересовался Шурка у прапора,
на что тот толково так ответил, мол, с расчётов, вынул из внутреннего кармана тетрадь в косую, да-да, в косую линеечку и принялся на коленях делать какие-то исчисления в столбик. Минут через сорок он выдал полный список необходимых для выполнения задачи строительных материалов и на глупый вопрос, когда эти материалы привезут, указал на стройку, что шла (верней, стояла — тогда долгострой был в моде) на противоположной стороне дороги, и объявил это неисчерпаемым источником солдатского архитектурного вдохновения.

Вечером при помощи двух бутылок водки (сторожу по одной на каждый глаз) и сорока дисциплинированных кадетов со стройки, напротив, на будущий объект перекочевали: две двери, два широченных окна, доски и брус для крыши, красный, ровненький кирпич, рубероид и даже паркетная доска. Кадеты выстроились цепочкой и всё передавали друг дружке по конвейеру через дорогу, а двоих сослуживцев с флажками поставили семафорить проезжающим машинам, что очень положительно оценили проплывшие мимо Гаишники. За три часа с гаком, объект был укомплектован под завязку, в пылу даже принесли несколько шпал под лаги — в двух кварталах шёл ремонт трамвайных путей. Вобщем, Родина в тот вечер для армии не жалела ни средств, ни сил, ни материалов — Все для фронта, всё для победы!

Нет для солдата большей радости, чем дембельская аккордная работа, в этот срок самые невыполнимые задания делаются с лёгкостью пинка и потому задачи ставятся не из лёгких. За день было вырыто ложе под фундамент и сколочена опалубка, на следующий день залили опалубку бетоном, который помогли месить те же кадеты и через сутки приступили к кладке стен. Любо- дорого было наблюдать, как ряд за рядом стали расти эти стены, появилась гордость за свою работу, даже некая наглая уверенность, что не Боги горшки обжигают, а ещё зародилось сильное подозрение, что многие шедевры питерского зодчества, были именно дембельскими работами петровских времён, только задачи ставились чуть масштабней и мотивация была более весомой, а так всё то же самое.

Через двадцать дней, на указанном генералом месте, стояло новенькое КПП с беленькими окнами и дверьми, оштукатуренные изнутри стены и, ладно настеленный пол, лоснились от масляной краски, в таком здании можно было не только службу править, а даже жить красиво. Генеральская улыбка стала приговором к увольнению в запас, но до этого как награду строителям дали два дня увольнительных в город, куда Шурка снова ушёл один. На этот раз он прощался с полюбившимся ему мегаполисом, на душе была светлая грусть, так бывает, когда расстаёшься с очень близкими тебе людьми — сердце начинает сдавливать невидимая рука, а в носу, ближе к переносице предательски пощипывать, да, так, что нос начинает шмыгать и в краешках глаз образуется сентиментальная влага. В такие минуты даже самые брутальные супермены украдкой гонят слезу со щеки и ничего не могут с собой поделать...

В воскресенье Шурка поехал в Гатчину прощаться с девчонками отделочницами, с которыми подружился в Токсово. Проводы в их общаге получились весёлыми и хмельными, много пили на брудершафт, целовались не по детски, откровенно тискались, расслабуха пошла по-полной, ещё бы он один и пять девчонок, башку просто снесло. Трудно представить, чем бы это всё закончилось, если бы одна из них не сказала, что через двенадцать минут будет последняя электричка...

Оделся за сорок пять секунд, беглые поцелуи, сбор адресов и лошадиный бег на станцию под проливным дождём. Ему оставалось еще метров сто пятьдесят до платформы, когда к ней подошла электричка, сил уже не было, ноги стали деревянными, каждый шаг сотрясал мозг. Раздался характерный свистящий звук закрывающихся дверей, Шурка выбежал на рельсы перед локомотивом, встал на колени и распростёр в стороны руки, из кабины выглянул машинист и крикнул, чтобы он бежал скорее к ним в кабину. До окончания увольнительной оставалось пятьдесят минут и если он хоть на минуту опоздает, то завтрашнее увольнение не состоится, и ещё два месяца Кирпич будет у него пить кровь. На Балтийский вокзал электричка пришла за десять минут до окончания увольнительной. Стоянка такси напоминала мавзолей — очередь была ничуть не меньше. Шурка с мольбой в голосе обратился к очереди, мол, из увольнения опаздываю, его моментально усадили в первое же такси. Водила, оказался понятливый и лихой — гнал даже на красный свет… На КПП он вошёл ровно за две минуты до часа икс, там под часами стоял Кирпич, лицо его радости не выказывало, затаив дыхание, чтобы тот не унюхал перегар, он прошёл мимо Кирпича, отдав честь...

Утром, после завтрака ему вручили документы и проездные деньги, дали пять минут проститься с сослуживцами, вывели с чемоданами на плац и после смотра выпроводили за ворота… и никаких сантиментов. Свободен!!!

Прощаясь с этим, изрядно надоевшим, но ставшим каким-то родным, заведением, Шурка был всё же безгранично благодарен армии, за ту закалку, опыт, привитую уверенность в своих силах, обретённое сознание самостоятельного, сильного мужика, полностью готового к свободной, независимой, гражданской жизни.

Он огляделся по сторонам, втянул ноздрями морозный, питерский воздух и с улыбкой, ощутившего свободу узника, произнёс:

— Прощай, АРМИЯ!!!!