Слабые крепления

За нашей улицей — широкий и глубокий овраг. Тянется он далеко за поселок, в поле. Зимой к нему собирается почти вся ре­бятня. Кто приходит на лыжах, кто тянет за собой санки, а самые нетерпеливые прибегают прямо из школы и, пока не по­явятся с хворостиной или ре­мешком рассерженные родители, успевают без счета скатиться с излюбленных горок на своих по­тертых ранцах, в новых куртках.

Вжик, вжик, вжик! — проно­сятся в стороне от меня лыж­ники. Ух, ух, ух! — поочередно слетают они с трамплинчика. Ве­село им, жарко! А я в сугробе сижу, посередине склона. Левая лыжа рядом торчит, правая вниз укатилась. Столько снегу наби­лось в валенки, под полы и во­ротник пальто — без слез не вы­гребу. В лицо и руки будто кто-то иголками шпыгает. Зябко. А обида еще больше -  с самой что ни есть пологой горочки упала!

Завидую мальчишкам, в том числе однокласснику Ваське Тру­нову, хоть и он всякий раз кубыряется вверх тормашками и ныряет головой в сугробы. Зато Васька настырный: без задержки взбирается наверх и смело ставит лыжи на край пропасти. Ни­чуть не боится. Выбирает до­вольно крутые склоны, лезет туда, куда иной взрослый не ре­шится.

— Не  дури, не   возьмешь, — кричат  ему  ребята. — Только лыжню  портишь.  Уходи  к  малышатам.

— Еще  чего! Скажете тоже, — упрямится Трунов. — Я   круче  от­косы   брал… Вот   только  крепле­ния   подводят.   Слабые очень.

Сочувствуют ему мальчишки. Но свои лыжи никто не пред­лагает. Каждый боится, что сло­мает невзначай. Не я одна удивляюсь: из какого же материала слеплены его лыжи, и как это ни одна из них до сих пор даже не треснула? Ведь носится, как неугомонный.

Вот опять —  ч-ч-ирк! — как при взрыве подхватывается стол­бом снежная пыль. Сначала вы­скальзывают оттуда лыжи, за­тем комком выкатывается — не понять, где руки, где ноги — Васька! Словно ежик, развора­чивается неподалеку от меня… Весь облеплен. Что дед Мороз. И обряжать не надо. Прямо бери и ставь под ёлку.

— Ты что? Плачешь? — спра­шивает Трунов удивленно.

Мальчишки ругают его за ис­коверканную лыжню, — не слы­шит. Ему и самому не рай, а торопится мне на помощь. По­могает подняться, отряхнуться, бежит вниз  за моей  правой лы­жей. На ходу сбивает с себя снег — с шапки, с ватной кур­точки, со штанов. Поднимаясь обратно, подбирает свои лыжи. Васька поселился на нашей улице летом. Приехал с родите­лями с севера. Много такого рассказал — дух захватывает. И на белых медведей охотился с отцом. И на льдине как-то ночь провел. И была у него однажды температура сорок два градуса. А что, может, и  впрямь ему на­ши горки, что семечки?  Вот раздобудет новые крепления… Скорее бы!

— Держи, — протягивает  Тру­нов   лыжу. -  Главное,   страх в себе   побори.     И    тогда  любой склон  осилишь.   Если,  конечно, — он  тяжело  вздыхает и почему-то отводит глаза, — если,  конечно, крепления не   будут душу выма­тывать.

Он отходит, карабкаясь по склону наверх. Бреду по следу за ним. В овраге многолюдно, и мы ничем не выделяемся в шум­ной, беспорядочной ораве маль­чишек и девчонок. Все одинако­во вывалены в снегу, у каждого ноги давно мокрые и холодные, кончики пальцев одеревенели. Хорошо!

… Вечером я отогреваюсь у раскаленной плиты. Одежда и обувка сушатся. Мама ушла в спальню, дает лекарство больно­му дедушке. Папа читает за сто­лом журнал и одновременно слушает меня
.
— А, врет он все, ваш Трунов, — отмахивается папа. — Какие с ним в его годы приключения? Книжек  начитался и теперь вас дурачит. А вы уши, как лопухи, поразвесили… И с креплениями он мудрит. Ты вот завтра не поспи до обеда. Каникулы каникула­ми, но долгий сон не в пользу. Выйди утром раненько в овраг. Увидишь и убедишься…

— Что я увижу? Что,  пап?

— Э, нет, сама, сама...

Мне ночью снится наш посел­ковый магазин. Я пробиваюсь в толпе к прилавку и через голо­вы покупателей тяну продавщи­це деньги. Я нигде не вижу Трунова, и мне боязно, что ему не достанется отличных лыжных креплений. Уже не так много их остается на стеллажах… Ура! Мы гурьбой бежим к оврагу. Васька напяливает очки мото­циклиста, поправляет шапку и резво срывается на лыжах в пропасть. Через мгновение он птицей вспархивает с трамплина, разворачивается над улицей. Чудно! Проплывает над нами. Счастливый! Не замечаю, как и я сама оказываюсь высоко над домами, над лугом. На ногах лыжи,   а снега  нет.  Пестреют  цветы,   порхают  мотыльки,   жужжат  шмели.   Мне     очень   тепло. Странно.

-  Пора, Надюша. Поднимайся, — толкает   меня   папа. — Надюша!

Я мычу спросонок, отворачи­ваюсь лицом к стене, натягиваю одеяло на голову.

— Ну, вот-те на… — огорчается папа.

Вспоминаю: пообещала ему подхватиться чуть свет. Так то вчера! Не зря же говорят, утро вечера мудренее. Хочется, чтобы папин голос оказался продолже­нием сна, а лучше, если бы у мамы был выходной, и она не ушла бы так рано на ферму доить коров. Мама за меня засту­пилась бы.

— Потом   доспишь, -   не   от­стает   папа.  — Надюша,   пожале­ешь. Поторапливайся.

— А уже началось? — шевелю я губами, но папа слышит.

— Что?

-  Ну,  в  овраге. То, о чем ты говорил...

— Да,  да!  Смотри, опоздаешь.

— А   там   один   только   Васька? — бормочу я.

— Конечно. Он  скрытничает.

 Хм… Интересно     все-таки. И  что Трунов выдумывает такое, что никому не открывается? Ну, ладно. Так и быть. Добегу до оврага на несколько минут и обратно в постель. Сейчас вот отгоню дремоту.  Раз! — медленно   спихиваю  с  себя одеяло и сворачиваюсь невольно калачиком от холодка. Два! — не размыкая ресниц, уса­живаюсь на кровати, опускаю ноги на пол. Три! — становлюсь в полный рост, потягиваюсь сладко-сладко и ныряю к отцу под полы пиджака.

— Теперь зарядочку, умойся с мылом, почисти зубы — сон как рукой снимет, и согреешься сразу, — советует он, прижи­мая меня к себе и ероша мои волосы.

— Потом, папа. Хорошо?  — хватаюсь  я одеваться. — Не по­спею   вдруг!  — продираю   кула­ками   глаза   и   смеюсь.   — Да   за день я сто раз выкупаться сумею в   сугробах,  не  то, что  лицо   помыть.

— Не сомневаюсь, — разводит руками    папа. — Задаст тебе ма­ма. Мы уголь  и  дрова в  основ­ном   на что   тратим? Да на про­сушку твоих валенок и пальто.

Укутываюсь потеплее. Ежась, выбираюсь из дому на свежий, морозный воздух. На улице начинает светлеть. В темно-синем небе над  горизонтом мерцает звездочка. Гремят ведрами жен­щины у колодца. На ферме за околицей  заводят трактор. У меня изо рта валит пар, как из самого настоящего паровоза. Громко хрустит под ногами упругий наст.

Трунова я обнаруживаю в овраге за третьим от поселка кру­тым поворотом. Прячусь за трансформаторной будкой и наблю­даю, как он «елочкой» взбирает­ся на лыжах по склону, а затем, отдышавшись, становится на край горки… Ой и чудак! Да разве не видит, что она почти пологая и к тому же без трамплинчика? С нее слететь любому мальчишке с нашей улицы — раз плюнуть. Он что, близорукий? Очки бы надевал. Кого стесняется?

Не   выдаю  себя,   а   Васька   то потопчется  у  спуска,  то   оттолкнется   палками  назад.   Оглядится   вокруг  и  снова  те  же движения  повторяет.     Специально   что     ли  лыжню   на   старте   раскатывает? Наконец  срывается вниз.  Молод­цом!   Но   на   середине   горки — не верю глазам  и цепенею — теряет  равновесие     и    дальше   едет   по снегу     на     спине.  Моментально подхватывается и, поспешно от­ряхиваясь, стреляет взглядом по сторонам. Смешной. Когда днем  при всем поселке барахтается в сугробе, — не краснеет даже, а тут,  в полном одиночестве, -  конфузится. С чего бы так?
Через   несколько  минут стаскиваю рукавицы и щиплю себе пальцы, щеки. Не сои ли? Нет. Наяву Васька никак не осилит  злополучную горку. В четвертый раз уже пытается, и вот — опять неудача! Я в недоумении: свора­чивает он к другому склону, потом пробует одолеть третий и удачно спускается лишь с того, который по силам и мне… И что он,   в  самом  деле,  все озирается  вокруг?  Как трусишка какой.

Ой!..  Кажется, я догадываюсь… Неужели? Да неужели мне Васька вчера о себе говорил?! Как это он?.. Главное — страх побороть, и тогда любой склон оси­лить можно. Васька боится, что его кто-нибудь увидит сейчас! Ну и открытие! Днем при ребятах он не идет к малышевским горочкам. Знает, шмякнется с   них   раз-другой,   быстро   раскусим, что он хваста, и засмеем. А с крутых склонов можно бухаться  сколько  угодно,   ссылаясь  на   слабые   крепления.   Никто   не попрекнет  в  трусости.

Что-то   сдерживает     меня. Не, выбегаю из укрытия, чтобы запрыгать от злорадства и вдо­воль посмеяться над Васькой. Выжидаю, когда тот спустится вниз, медленно и задумчиво бреду домой. Над заснеженными   крышами   струится   из   труб   белесый   дым.  Хлопают    калитки. Мальчишки  и  девчонки   уже,   наверное,   пробуждаются. Нет,   я  никому  ничего не   расскажу. Кроме   папы, конечно.  Мне почему-то верится:   не пройдут   для  Васьки даром   тренировки.   Не  завтра, так  через   неделю он  перещелкает,  как орешки,   все склоны  в  овраге не­пременно откровенно   признается  нам    в  сегодняшней  своей  слабости.