Больная ночь

Сын плавился от высокой температуры, словно был вылеплен из пластилина. Отекшее бледное лицо, оплывшие черты лица и стеклянный взгляд. Они были одни, совершенно одни на старой, отгороженной от мира высокими карабельными соснами, даче. Тусклый свет уличного фонаря вяло проникал сквозь неплотно задернутые шторы и приобретал серый зловещий оттенок. Громоздкая мебель пятидесятых надвигала плечи теней на кроватку малыша. Чахлые вишни, задавленные величественными соснами и жалко прозябающие у их корней, царапали толстенные стены рубленного дома, словно просились внутрь. Туда, где исходилась в жару и стонах беда.
Она потерянно сидела рядом с кроваткой сына и по десятому разу измеряла ему температуру. Градусник, безжалостный и беспристрастный, жестко расставлял все по своим местам. Сорок с хвостиком. Сын умирал. В девяностых такой роскоши, как сотовый телефон, никто не ведал. Она слепо смотрела в окно и думала, думала, думала, что же ей теперь делать. Часы, бесстрастно отстукивая ритм, водили и водили по кругу пару черных стрелок, и вслед за ними послушно ступало время, отмеривая каждому свое. Ее родным, оставшимся в Москве — одно, ей, живущей в аду болезни сына — другое. Родные, если б знали, помогли. Только где они, те родные, и где — она с болеющим ребенком. Она почувствовала, как горячие слезы сползли по пунцовой от волнения щеке и затекли в губы, посолив ее боль, словно посыпали соль на рану. От беспомощности и обиды на весь белый свет заплакала еще сильнее. Малыш приоткрыл глаза и застонал. Слезы уже застилали прозрачной вуалью ее глаза и она зажмурилась, чтобы поменьще щипало отяжелевшие веки, хотя, возможно, просто не могла больше видеть страдания. Ее мир, ее крохотный мирок, почти перестал существовать. Если сын умрет, умрет и все, что ей дорого, а пока летняя тьма равнодушно глазела на нее сквозь занавески. Часы пробили час. Она встала, бесцельно обвела взглядом комнату и пошла к двери. На улице стояла прохладная июньская ночь. Луну застилали громоздкие кучевые облака, но мелкий горох звезд все-таки нашел лазейку и щедро просыпался на небесное полотно с горних вершин. Она посмотрела на небо и удивилась, отчего это, небо все такое же, каким было вчера и позавчера. Все такое же, как было в первый день их приезда сюда. Как смеет оно, это небо, оставаться совершенно равнодушным к ее горю? Как смеет? Смахнув слезу, она посмотрела на соседние участки, в пустые глазницы окон далеких домов и отчаянно рванула калитку. На слабо освещенной гравийной дороге не было ни души. В дачном поселке людей мало. Будний день — все в городе.
Дачу они снимают, потому что своей у них нет. В те времена, дача была почти роскошью, а такая дача, как та, в которой они живут — тем более. Кратово, престижный дачный поселок, который заселили еще в сороковых. Отсюда и рубленные дома с бревнами неохватной толщины, огромные участки, крайне далекие от причитающихся тогда шести соток, густые заросли орешника и могучие сосны, обосновавшиеся на участках. Отсюда и ее полная неосведомленность о соседях, которые, собственно говоря, и не ее соседи, а соседи тех, у кого они сняли дачу. Вот и пойми, кто где живет, и живет ли вообще кто-нибудь поблизости. Она подошла к большому темному дому и попыталась кого-нибудь позвать.
— Здесь есть кто-нибудь? — робко прошептала она. Тяжелые макушки сосен спесиво прошелестели в ответ, но сосны были ей не нужны. Она поняла, кричать нужно громко, желательно, во все горло. Следующий окрик получился гораздо громче, но все-таки для давно уснувших людей, это не призыв, а мелкая помеха. Она набрала в легкие побольше воздуха и крикнула так, что оцарапала горло до боли. Ответом послужила тишина. Она обволакивала, успокаивала и приглашала вздремнуть. Но невдалеке, за толстыми бревенчатыми стенами, лежал ее больной сын. И она закричала снова. Тишина, наступившая после того, как она притомившись, взяла небольшую паузу, была зловещей. Ей захотелось упасть на колени и молиться, но она не знала молитв, дитя атеизма. Тогда она подняла лицо к небу и закричала на звезды. Закричала, что есть мочи, из последних сил:
— Что уставились! Что смотрите, проклятые. Нет, чтобы помочь! — голос ее осип, горля отчаянно болело. Слезы подсохли, ужасно саднили напрочь просоленные слезами веки. Она потерла их горячими руками и снова подняла опухшее лицо к звездам. Те равнодушно следили за драмой, словно из театрального партера. Тогда она подняла к небу маленький кулачок и молча им погрозила.
Звать возле этого дома было бесполездно. Видимо, в нем никого не было. Она перешла к следующему. Но он стоял в глубине огромного сада и докричаться до людей она бы не смогла. Она отправилась дальше. Четвертый по счету дом стоял достаточно близко к садовой изгороди и она рискнула все начать сначала.
— Девушка, — отозвались на ее отчаянные мольбы минут через десять, — что вы, милая, так кричите. Перебудите всех. Уже второй час, идите спать, прошу вас.
— У меня беда, — задыхаясь от счастья хоть в кем-то этой бедой поделиться, зачастила она. — У меня заболел ребенок Ему два годика. Температура выше сорока. Даю жаропонижающие таблетки, но ничего не помогает. У него рвота. Что мне делать? Что мне теперь делать? — голос ее сорвался и провалился в омут слез. Она онемела.
— Да, — филосовски произнесла старушка, выглядывающая из окна второго этажа. — Вам нужно вызывать скорую. Непременно. А что еще можно сделать, сами подумайте?
— Но как ее вызвать? Здесь есть у кого-нибудь телефон?
— Откуда? Я вообще не удивлюсь, если на этой улице только мы с вами и живем. Остальные в городе. Так что телефонов здесь нет. Вот если, вам добежать до ближайшей воинской части. Это через лес километра два. Не так уж и далеко.
— Через лес? Ночью? Километра два? — она рефреном повторяла за старушкой, плохо понимая смысл фраз. Для нее, городской девчонки, пробежать ночью по совершенно незнакомому лесу два километра и, возможно, в конечном итоге, заблудиться, было чем-то запредельным. Она не могла даже предположить, что такое в принципе возможно. Не то, что все это осуществить.
— Ну и что, — не сдавалась старуха, которой при любом раскладе не пришлось бы бежать дальше собственной постели, — ноги у тебя молодые, быстрые. Куда бежать примерно расскажу. А что тебе еще остается?
— Действительно, — засело острым гвоздем в сознании, — что мне еще остается? — она прислушалась к гулко бьющемуся сердцу и поняла, что побежит. Через лес, через поле, через все горные вершины мира. Побежит, как миленькая, даже если велик риск заблудиться, даже если в этом лесу на нее могут напасть дикие кабаны, даже если в темноте она может подвернуть ногу. Она все-равно побежит, потому что просто сидеть рядом с оплывающим, как огарок свечи, от температуры ребенком у нее больше нет никаких сил. — Пожалуйста, посидите с моим ребенком. Пожалуйста, — жалобно заблажила она.
Старушка раздраженно охнула. Ее, сердечную, злокозненно разбудили среди ночи, заставили думать сразу после сна и еще, в добавок ко всему, нужно тащиться сидеть с каким-то там ребенком. Воцарилась пауза. Царственный трон паузы возвышался над бренными обстоятельствами, как событие возвышается над повседневностью. Наконец, старушка поняла, что ей не отвертеться.
— Заражусь я от вас, — горестно предположила дачница, — ладно, — отважилась, наконец, смелая женщина, — сейчас спущусь.
Она робко вошла в лес. Лес стоял молча, внимательно присматриваясь к ней, словно знакомился. Ровные стволы сосен тянулись вверх колонами, пытаясь поддержать небесный полог и все мироздание в целом. Она опустила голову пониже и пошла дальше, стараясь не смотреть по сторонам. Нужно было строго держаться тропинки. Фонарик поливал жиденьким светом притоптанную людьми траву и проступающий сквозь траву суглинок. Вне зоны охвата фонариком, притаились когтистые кусты. Они напоминали ей страшных чудовищ из детских снов. Но, по мере того, как она все дальше и дальше заходила в лес, страх, почему-то, становился все меньше. Сначала она слегка приподняла голову и посмотрела на темные стволы сосен, потом, минут пять спустя, плечи вдруг распрямились и она вдохнула чистейший лесной воздух, настоянный на хвое, полной грудью. Шаг замедлился, покой задурманил голову чувством полнейшей безопасности. И вот, она уже не спеша идет по лесу. Идет, словно гуляет. Ей не страшно. Она точно знает, ей, по секрету, сообщил об этом лес, что с ее маленьким все будет в полном порядке. Где-то, примерно, через час она вышла к проходной воинской части.
— Мне бы телефон, — спокойно попросила она. Спокойно, потому что знала, здесь ей помогут. Государевы люди не имеют права оставить ее без помощи. Иначе им грозит, она смутно помнила чудное слово, трибунал, кажется. Да, именно, так. Если они не помогут ее ребенку, она отдаст их всех под трибунал. Всех, всю воинскую часть. Если надо, то и всю армию, до кучи. Так она им и сказала. Телефонная трубка вплавилась в ее руку, словно она с нею родилась. Голос диспетчера скорой прорывался сквозь помехи эфира, как с другого конца света.
— Как, говорите, его зовут? Сколько лет ребенку? — она терпеливо отвечала на все вопросы и ей хотелось плакать от счастья. Она рассказывала о своей беде. Теперь ей было кому об этом рассказать.
Когда она добралась до дома, у калиткой уже стояла машина с красным крестом. Добрая тетя в белом халате гладила ее сына по голове. Старушка мирно посапывала в углу.
— Я сделала ему укол. Температура скоро спадет. Посижу с вами еще полчаса. А завтра передам коллеге, чтобы заехала проверить, как малыш. Не беспокойтесь, у него грипп. Это не страшно. Все до свадьбы заживет.
Она сидела на темной терраске рядом с врачом и рассказывала, как шла через лес и ей было совершенно не страшно.
— Да что это за лес, — просто отозвалась та, — мы постоянно через него бегаем, если что
Надо же, а она и не знала, что можно бегать через лес просто так, если что. Просто взять и пойти ночью через темный лес и считать это в порядке вещей. Как здесь все непривычно просто. Утром ребенок проснулся с абсолютно нормальной температурой. Он радостно хлопал в ладоши, пытался вести с ней содержательную беседу на своем птичьем языке, перемежая ее переломанными в хребтине русскими словами. Слова он еще только пробовал на вкус. Привыкал к их форме, округлости и шероховатости. К потаенному смыслу, который полностью постигнет, только повзрослев. Она же гукала в ответ, так же обходясь одними слогами. Их не интересовал смысл, их привлекало общние, как таковое. За окном нежились на утреннем солнышке красивые карабельные сосны, пытаясь достать макушкой до самого неба. Она вышла на улицу и подняла лицо к редким кучевым облакам. Потом вдруг вытянулась в тоненькую струнку и громко, как научилась за прошедшую ночь, прокричала в бездонный небесный потолок:
— Спа-си-бо!!!