БОЖИЙ ШУТ

  Римма Блахова                                                            
                                                                          «Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе;
                                                                            мы  немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в            
                                                                            бесчестии .Даже доныне терпим голод и жажду, и
                                                                            наготу и побои, и скитаемся, и трудимся, работая
                                                                            своими руками. Злословят нас, мы благословляем;
                                                                            гонят нас, мы терпим…»(1Кор.4:10)
 


Глава 1

 
Яшка
Тихо и пусто в Калиновке. Робкий осенний дождь легонько постукивает по опавшей листве, небо затянуто мрачными тучами. На  ближайших полях и неубранных огородах, слышны крики одичавшей скотины. Низенькие домишки,  устало дыша серым дымом, печально глядят закопченными, покосившимися оконцами. Они, будто осознают, что возможно сегодня ,  в последний раз обогреют  хозяев, а завтра погрузятся  в холодное небытие. С каждым днем таких, навсегда заброшенных хат  становилось все  больше и больше.
Большая редкость встретить кого-нибудь на улице. Боязнь страшной болезни и смертельный страх повстречаться с нею, заставили людей запереться дома, лишая их радости жизни ,  а зачастую и пропитания.
 По Земле шел Сатана,  собирая в духовную темницу души людские,  за грехи отчуждения от лицезрения Божия. Шел по городам и весям, оставляя за собой великое множество лютых смертей, плачевных воплей и  свежих насыпей. Ненасытная утроба его алчно поглощала жизни человеческие, лишая их покаяния, и даже погребения. Открывал Сатана затворы адские, скидывая в утробу земную души грешные, где: геенна, в которой червь не умирает и огонь не угасает, пещь огненная, в которой плач и скрежет зубов, тьма кромешная, бездна страшная...
Превратилась, когда-то  земля благодатная  в обитель печалей и горестей людских, где полноправной хозяйкой стала смерть.
Стоит Калиновка безмолвная, обреченно смертью поруганная.
Ближе к вечеру за околицей появляется небольшое черное пятно, которое по мере приближения превращается в Яшку. Чавкающие в липкой холодной грязи босые ноги, поворачивают  на погост. На вытянутом, треугольном лице Яшки блаженная улыбка, запеченные губы, роняя по сторонам тягучие слюни, гнусаво бормочут: «А, е, ну, а, е, ну…» Руки ,  то над головой,  то по сторонам, размашисто  жестикулируют. Огромные, навыкате глаза,  устремлены вдаль. Через минуту тело Яшки передергивает какая-то неведомая сила, приводя несвязно ,  отдельно друг от друга,  в крупную дрожь его конечности. Выражение лица меняется:  улыбка переходит в  гримасу жалости, рот широко раскрывается, показывая  желтые гнилые зубы.  Яшка мешком валится на землю и  взахлеб рыдает. «А-а-а-калын-калын, а-да-да-да…», — утвердительно, словно успокаивая себя,  кивает он, откинув назад лохматую, нечесаную голову. Крупные капли слез,  стекая по грязному лицу падают на лоскутную рваную рубаху, пропадая в ее складках. Вдоволь наревевшись, бессильно постучав кулаками в грязном месиве, Яшка успокаивается и  медленно поднимается с колен, чтобы продолжить начатый путь.
 Он пробирается хорошо знакомыми тропами в самый конец погоста. Там, забравшись в глубокую яму, хорошо прикрытую сверху старым тряпьем, он полностью замирает на некоторое время, потом начинает копошиться, хозяйничать: прячет принесенные куски хлеба, подмерзшую картошку, пожелтевший кусок сала. Нужно спешить — впереди важное дело. Сегодня, ранним утром он на телеге привез труп Михалыча, одинокого лесника, яма готова, копал два дня, теперь хоронить пора.
Стащив с телеги,  завернутое в фуфайку,  сухое тело,  Яшка аккуратно уложил его в приготовленную яму, и начал засыпать землей. Устав от тяжелой  работы, он присел рядом с могилой, почти все тело Михалыча было покрыто свежими комьями, остались только руки, сложенные друг на друга,  и лицо все в пятнистой сыпи и рубцах. Молодые стволы берез, перевязанные крестом,  служили покойному надгробием и символом веры в благодать  Божью, заботливо установленные все тем же Яшкой.
Окончив погребение,  опустился перед могилой на колени, широко перекрестился и пошел прочь в конец кладбища. В яме он трясущимися  руками, покрытыми коростой,   запихивал в рот  сухой ломоть хлеба,  ловил падающие крошки и жадно проглатывал.
К вечеру Яшка был в деревне, бродил по пустым улицам, собирал овощи в огородах, заходил в опустевшие дома. Заслышав жуткие вопли и причитания, опускался на колени и что-то по-своему бормотал: « Аа-а-а-ми-то-мито-а-а-а», — словно снискивал божью благодать за несчастных и больных людей. С каждым днем  работа у него  прибывала,  свежие насыпи росли как грибы. Проходя у окон домов,   он не раз замечал устремленные на себя взгляды. Худые, осунувшиеся лица, смотрели тоскливо и обреченно, некоторые раскрыв створки,  заговаривали с ним : «Ну, что Яшка, как там, на погосте-то, всем места хватит, али как? Вот наказание Господне за грехи наши, эх, все там скоро будем». Яшка улыбался, тянул руки к окну, протяжно доброжелательно мычал, потом высоко подбрасывая худые ноги вверх, бежал,  сверкая голыми пятками.
Он всегда останавливался возле небольшой, обшарпанной хаты, на переулке. Там, на залепленном и загаженном осенними мухами оконце, сидело милое круглое личико со вздернутым вверх носиком и  весело  моргало зеленью. Это была Ксения, пятилетняя девочка, дочка рыбака Николая. Отца схоронили месяца два назад, а потом словно зацепив рыболовным крючком, но уже не рыбу, а новые души смерть вытаскала, по очереди ,  всех  семерых детей. Оставив  матери последнее утешение-дочь. Яшка прижимался к окну, гладил его руками, протяжно мычал, мотая головой. Было видно, что и Ксюша заметно оживлялась после его  прихода, тоже будто играла с ним через окно, весело визжала и трясла в руках тряпичную куклу. Но вот, Нюра, вся черная от горя  и разбитая наполовину параличом, осторожно взяв  дочь на руки, спускает ее с окна, лишив Яшку радости. Яшка   еще долго стоит перед окном в надежде, что появится девочка, потом медленно бредет по деревне.
«Яшка, Яшка, подь сюда, да куда побрел — то..?!»,  - слышится чей-то взволнованный голос, в темноте его  хватают за рукав рубахи  и силой втаскивают в дом. Споткнувшись несколько раз о пороги избы, Яшка, движимый все той же невидимой, цепкой  рукой оказывается в маленькой комнатушке, тускло освещенной свечой. Слышны протяжные, глухие  стоны; рука отпускает его рукав и совсем рядом женский осипший голос молит: «Избави  Господи душу рабы твоея Пелагеи  от мук преисподней, даруй ей Царствие твое…». Когда его  глаза привыкают к мраку, в слабом свете свечи он видит на лавке молодое  бабье тело с массивными кровавыми излияниями в коже. У нее сильный жар,  мать ее,  бабка Аксинья, сильно прихрамывая, суетится по избе, меняя мокрые тряпки.  « О, господи, спаси и помилуй, что ж это за муки таки….», — бормочет она, смахивая сморщенной загорелой рукой горькие слезы. 
-Яшка, голубчик, мой, — с надеждой в голосе обращается она к нему…, — можа ты чего знаешь, люди балакали смерть тебя зрит, да  обходит, можа знаешь чего такое…?! -вопросительно глядя на Яшку она тормошит его за плечо…Смущенно щурясь, Яшка удивленно открывает свои большие глаза и бормочет: «Аты, калын, калын, калын…». Болтая из стороны в сторону  головой он указывает вверх, на потолок и опять мычит бессмыслицу.
 Пелагея тяжело дыша, хватает ртом воздух, Аксинья одним прыжком, на слабых, согнутых в коленях  ногах оказывается рядом, поскорее наклоняет ее лицо вбок, подставляя  старый погнутый алюминиевый таз. Зловонная рвота льется черным потоком вниз, не давая вздохнуть, громкий кашель Пелагеи заглушает причитания Аксиньи, несколько раз по измученному телу пробегают судороги. Заботливые руки матери толкают в рот кружку с водой, силой вливая содержимое. Сухая  гортань, нарушенная кашлем,  наконец-то успокаивается, уступая место возбужденному болезнью сознанию, начинается бред. « Мамка, гляди-ка, Ванечка пришел, это он  сыночек родненький, холодно ему  в могилке — то, вот и пришел погреться…», -одухотворенная  дикой энергией, выжимая последние силы хрипит Пелагея, стараясь поймать что-то в воздухе.
 
Через двери тихо и  незаметно просачивается Смерть. Медленно крадется к лавке, оставляя за собой леденящий могильный холод, от которого стынут ноги в избе. Высокая, сухая  особь, женского пола, без признаков  возраста, лицо скрыто в глубинах черной  мантии, но все же заметны  светящиеся,  голубые огоньки ее глазниц. Они режут болью и мучениями Пелагею, ведь Смерть знает,  кто ей нужен. Гремящие звуки костей глушатся складками мантии, уверенно по деревянному полу постукивают высохшие  ступни, движения легки  и величественны…  она все ближе и ближе…вот Яшка почувствовал такой знакомый ему запах земляной гнили ,  древесины и болящей плоти…еще секунда у него застыли конечности, кровь остановилась, волосы встали  дыбом.Он чувствует, она рядом, все здесь подчинено ее воле, пришел ее час,  она теперь владычица. Аксинья материнским сердцем предчувствуя беду застыла недвижимая возле печи, прикрыв рот куском платка, чтобы не закричать. По телу забегали колючие, холодные колики, собирались в ногах, обездвиживая  их.
Вдруг  откуда-то послышались ужасающие вопли, вой, рыки явилось множество черной твари  вползающей из  стен и дощатого  пола. И все это злобное воинство окружило болящую. Дикий ужас привел в трепет душу Пелагеи, она готова была выскочить вон от страха, спрятаться, замереть, затеряться где-нибудь, лишь бы не слышать и не видеть этого ужаса,  но время еще не пришло. Страшные личины скалились, нависали прямо над ней, ревели, угрожая расправой. « Господи, помоги и спаси, меня», — еле слышно лепетала Пелагея, вертясь, изгибаясь и отмахиваясь. Как только костлявая госпожа достигла лавки,  вся нечисть почтительно отодвинулась назад,  уступая дорогу важной персоне. Вынув из мантии диковинные ножи, секиры, копья, мечи, топоры Смерть незамедлительно приступила к работе: сначала, отрубила Пелагее ноги, ловко отделив раскрошившиеся суставы, затем избавилась от рук, под безумные крики жертвы. Обездвижив  тело секирой, отсекла мечом голову, та покатилась вниз, как кочан капусты. Костлявая кисть,  скользя  по телу, заставила его трепыхать, вызвав агонию. Размешав в черном сосуде зелье, влила его  в кровоточащую рану на груди, через несколько секунд вылетела душа.
Закончив свое черное, страшное деяние Смерть так же спокойно и бесшумно растворилась, оставляя нечисти власть  над душой и все тот же запах могильной ямы, напоминающий о бренности  жизни…
 Паралич Яшки постепенно отступал, теперь он смог пошевелиться и даже буркнуть: «А ты калын, калын»,- намахиваясь на кого-то в углу. Обхватив голову обеими руками он ,  быстро  покачивается   из стороны в сторону, как маятник. «А ты калын, калын…»,  - громко ревет  он, утирая слезы рукавом.
Напуганная душа Пелагеи,  увидев вблизи  свое тело, пораженное жалом смерти,  ищет  прибежище от черной мерзости. Схватив и сжав  душу в цепкие лапы,  окаянные начали ее стращать  земными  грехами, громко улюлюкая и  беснуясь.  Все естество их желало утащить ее с  собой в царство мрака, они  не могли упустить возможность заполучения еще одного обреченного духа.
Вдруг по душной, темной избе повеяло охлаждающей свежестью  и благоуханием.Вся она разрослась в высоту и ширину от ярчайшего небесного света. Легкие взмахи крыльев свидетельствовали о присутствии Серафимов. «Именем Иисуса Христа, оставьте Душу   в покое»,  - сверху прозвучали голоса двух небесных ангелов, они легко  опустились вниз, простерли руки свои к Душе, ограждая ее.
Светлые лучи били нещадно аваддонов, по пустым черным глазницам, ощеренным пастям, прерывая черную, едкую словесную скверну. Те,  гурьбой взвыли,  завертелись,  пытаясь скрыться. Свет Господень мгновенно настигал обреченную Черноту,  разрывая и сжигая  ее в мелкие  клочки, которые разлетались по сторонам светящимися бликами.  Неудалый, горбатый суккуб, сухой и длинный как оглобля, впопыхах налетел на Яшку, пройдя сквозь него…Яшка задергался всем телом и  пораженный  чернотой, на мгновение замер, внутренне чувствуя и  отталкивая иную субстанцию.  Уничтожив и  разогнав нечисть, Ангелы успокоили душу …
 
Старые, сморщенные руки, омывая тело дочери, вздрагивают от рыданий безутешной Аксиньи. Соленые, горячие  слезы частыми каплями падают на тело Прасковьи, растворяясь в порах  мертвого, остывшего тела, словно на мгновения пытаясь согреть его…
Яшка был тут же, рядом: таскал воду,  управлялся с хозяйством, потом ушел на погост, готовить яму для погребения. Ему нужно было побывать у Матвеича; один плотник на всю деревню остался …Матвеич завидев Яшку, как всегда протяжно крякал, смачно сплевывал вниз, коротким, тяжелым  взглядом охватывал жестикулирующего Яшку и шел  работать. В этом беззвучном диалоге, все было предельно ясно; появился Яшка — за работу.
 В эти страшные часы никого ближе и дороже у Аксиньи не было. Если бы не Яшка, она сошла бы с ума от горя и тоски. И как бы она старая бабка,  приготовила яму, ведь с каждым днем тело потихоньку отказывалось ей служить, силы оставляли его, а  немощная плоть предчувствовала, что скоро и ей отправляться вслед за дочерью.
Два дня душа Пелагеи бродила  дома, слышала крики и   причитания матери, видела ее слезы,  но была нема. Она подошла к Аксинье,  крепко обхватила и прижала ее  руками, но они вдруг  прошли через нее. Она увидела их с другой стороны, и они ничего не ощутили. Тогда она подошла сбоку, ласково провела по опущенной вниз голове, в   черном, застиранном платке, но они опять прошли как-то вскользь, не почувствовав ничего. Обойдя гроб, со своим телом,  она села напротив матери, рядом с Яшкой.
-Яшка…молодец… не бросил…Слава Христу…, — как-то обрывками всплыли слова… Она не знала и уже не понимала может ли она еще думать или ей так кажется. Постоянное, страшное беспокойство терзало   ее, где-то внутри  подсказывало,  что она уже не совсем там, где все так привычно знакомо и дорого, что   она куда-то перешагнула, или вошла, а может  ее ввели….а назад дороги нет и  не сможет быть  . Произошло с ней то самое жуткое и необъяснимое….чего все  так  боятся…. … Душа вновь сжалась в комок, огляделась испуганно по сторонам, не идут ли окаянные….Нет, слава Богу, рядом  Серафимы, легко помахивают крыльями, спокойно с ними …  Взглянув на свое тело в светлом ситцевом платье, на мертвенно-бледное лицо, с кровоподтеками, на руки, держащие деревянный крест, опять никак не могла понять как же так …вот она сидит здесь и вот она лежит там…Захотелось еще раз потрогать, еще раз убедиться….Потянулась к себе, тронула шею, опухшие ноги в синяках, голову  — все страшное — страшное…Внутри ее тело  грызет болезнь,  она это видит, но, Слава Богу ,   не ощущает. Прошла сквозь себя, будто провалившись внутрь, но опять же не ощутила плоти… Болезнь злобно чавкнула в ответ на вторжение, громко отрыгнув гнойно — кровавым смрадом…
   На третий сутки, Яшка  бережно погрузил гроб с  телом Пелагеи на старую  телегу с кривыми колесами. Эта картина, в мрачных красках осенней непогоды, выглядела удручающе. Весь прощальный кортеж состоял из него, разбитой немощью  Агафьи, да пары бродячих собак, которые своим протяжным, берущим за душу воем, заменяли недостающих причитальщиц. Колеса телеги часто застревали в вяжущей грязи, Яшка скользя босыми ногами,  крепко хватал оглобли, напрягался всем телом, выпихивал, вытаскивал, направлял в нужное русло этот убогую, скрипучую развалюху .
Холодный, ветер бил по ноздрям осенней листвой, свежим коровьим навозом, неубранной, гибнущей, пшеницей.
На погосте, Яшка забил гробовую крышку четырьмя кривыми гвоздями, осторожно, с помощью Агафьи и веревок,  опустил гроб.
Душа Пелагеи, последний раз горько и тоскливо взглянув на пристанище своего  тела,  навсегда попрощалась   с жизнью этого мира и,  подхваченная  ангелами, поднялась в Поднебесье.