Страшное Зеркало

СЕРГЕЙ МОГИЛЕВЦЕВ

СТРАШНОЕ ЗЕРКАЛО

сборник сказок







СТРАШНОЕ ЗЕРКАЛО

сказка


В конце длинного коридора висело старое зеркало. Оно было пыльное, местами испорченное черными пятнами, а рама его была вся потрескавшаяся, и лишь с трудом можно было догадаться, что она когда-то была покрыта лаком. Зеркало досталось от бабушки, которая привезла его из деревни, и ни за что не хотела с ним расставаться. Она называла его “Мое страшное зеркало”, и сердилась, а иногда даже и топала ногами, когда родственники смеялись над этими словами. Что означает выражение “страшное зеркало”, никто, разумеется, не понимал, но из уважения к бабушке все понимающе качали головами, и делали умные глаза. Бабушка многим казалась чудаковатой, а некоторые даже считали ее колдуньей, и предпочитали не связываться по пустякам. Недавно бабушка умерла, а ее старое зеркало, всеми забытое, так и продолжало висеть в конце длинного коридора.
Однажды в зеркало из любопытства посмотрелась маленькая девочка, которой для этого даже пришлось пододвинуть к нему стул. Сначала она ничего не увидела, но потом перед ней стали мелькать разные цветные картинки, и, наконец, открылась большая сцена, на которой пела одетая в белое платье певица. Девочка узнала в певице саму себя, и, хоть и была очень ма­ленькой, но все же поняла, что увидела свое будущее.
– Как хорошо! – сказала она. – Спасибо тебе, зеркало, за то, что ты сделала меня такой большой и такой нарядной.
Зеркало неожиданно затуманилось, и в нем показалось лицо опрятно, но довольно старомодно одетой старушки. Старушка на удивление была похожа на покойную бабушку.
– Это не я сделала тебя такой большой и нарядной, – сказала старушка, – потому что я вообще не занимаюсь такими глупостями, и никого специально не наряжаю. Я просто показываю человеку, что есть в нем самое главное, а это, как ты скоро поймешь, не очень-то нравится людям. За это меня называют Страшным Зеркалом, но на самом деле я зеркало доброе. Просто я не умею, как это делают другие зеркала, приукрашать события и льстить людям.
– А что такое льстить? – спросила девочка, которая еще не знала значения многих ученых слов.
– Льстить – это значит называть черное белым, а уродливое красивым! – ответило зеркало. – Впрочем, хватит задавать глупых вопросов, посмотрелась, и иди себе, играй в бабки и салки. И скажи спасибо за то, что у тебя будущее белое и красивое, а не какое-нибудь черное и уродливое!
– Спасибо, бабушка, – ответила зеркалу девочка. – А только теперь в салки и бабки никто не играет. Теперь играют или в куклу Барби, или в покемонов, или в игру “Угадай миллион”!
Она побежала по длинному коридору в комнату, нашла там своего старшего брата, и рассказала ему про чудесное зеркало.
Старший брат девочки был известный шалопай и бездельник. Ему шел уже пятнадцатый год, и он успел прославиться тем, что замучил несколько кошек и довел до инфаркта директора школы. Разумеется, он сразу же побежал в конец длинного коридора к старому зеркалу, и, без всякого стула заглянув в его туманную глубину, потребовал раскрыть свое будущее.
– А не боишься ли ты того, что сможешь увидеть? – ответило бездельнику зеркало. – Знаешь, иногда бледные юноши вроде тебя, посмотревшись в мою туманную глубину, или сходят с ума и начинают писать стихи, или вообще убегают на какую-нибудь войну, и очень скоро погибают в сражении. Не советовала бы я тебе смотреться в меня слишком пристально. Лучше пойди на улицу, и замучь еще одну несчастную кошку.
– Давай, жестянка, показывай будущее, а не то возьму молоток, и разобью тебя на кусочки! – сказал зеркалу шалопай, которому шел уже пятнадцатых год.
– Ну что же, – вздохнуло старое зеркало, – если ты на этом настаиваешь...
Поверхность его стала туманной, она подернулась рябью, как гладь воды, в которую бросили камень, и шалопай увидел в глубине этой ряби покрытое воронками поле и бледного юношу с древком в руках, на котором весело зеленое знамя, украшенное звездами и полумесяцем. Юноша бежал вперед и что-то звонко кричал. Рядом с ним бежали смуглые люди в тюрбанах и тоже что-то кричали.
– Что это? – спросил он у зеркала.
– Это ты, мой милый, борешься за свободу и счастье чужого народа, – ответило ему зеркало. – Как вскоре убежишь из дома, так и начнешь бороться за справедливость и всеобщее счастье.
– Это я в папу такой, – ответил зеркалу шалопай. – Папа у меня тоже борется за всеобщее счастье. Ладно, старуха, не буду тебя разбивать, виси себе потихоньку, может быть, родитель захочет в тебя посмотреться.
Вечером за ужином он рассказал отцу, который, кстати, работал вице-спикером Государственной Думы о старом смешном зеркале, которое может угадывать будущее. Вице-спикер, не веря, разумеется, ни капли своему шалопаю, на всякий случай решил сам во всем убедиться. Он пошел в конец длинного коридора, предварительно включив в нем хрустальную люстру, – подарок коллег-депутатов ко дню рождения, – и заглянул в старое зеркало. Сначала он ничего в нем не нашел, но потом, присмотревшись внимательней, увидел самого себя, сидящего на золотом троне, в золотой короне на голове, в центре огромного золотого зала, в котором то тут, то там громоздились кучи золота, а между этими золотыми кучами лежали отрубленные головы его политических противников.
– Вот оно что, – задумчиво сказал, почесывая лысину, вице-спикер, – выходит, все мной задуманное вскоре осуществится? Впрочем, до поры до времени об этом надо молчать, а то как бы соперники обо всем не разнюхали! – И он, сходив в кладов­ку за молотком, размахнулся, и ударил им в зеркало.
Зеркало охнуло, и разбилось на тысячи блестящих осколков. В свете хрустальной люстры они блестели, словно кусочки льда. Пришедшая на шум горничная без лишних слов собрала все осколки, а старую раму выбросила на улицу. Она давно уже привыкла ничему не удивляться.
Ночью вице-спикер плохо спал, ему снились горы отрубленных голов, которых становилось все больше и больше, ибо, как известно, политических противников всегда в итоге оказывается слишком много. Иногда ровно столько, сколько людей живет в этой стране. На утро, проснувшись совершенно больным, вице-спикер написал заявление о сложении с себя депутатских обязанностей, и отослал его в Госдуму вместе с курьером. Больше на работу он никогда не ходил. Говорят, что теперь он живет на маленькой пасеке, вполне счастлив жизнью, а мед его считается лучшим во всей округе. Сын же вице-спикера, кстати, вскоре ушел воевать за землю Ирака, и, по слухам, стал не то шейхом, не то героически пал в этой священной войне. Впрочем, возможно, это была вовсе и не война за землю Ирака. Маленькая же девочка, первая заглянувшая в Страшное Зеркало, по уверению многих, со временем непременно станет знаменитой певицей. Впрочем, она и сама в этом уверена. Что же касается самого Страшного Зеркала, то оно, оказывается, вовсе и не разбилось, потому что было волшебным, и вскоре объявилось в доме еще одного депутата, и тоже по странному совпадении вице-спикера. У него тоже растут сын и дочь, и, по слухам, он тоже в тиши строит грандиозные планы.




КАК БАРСУК СТАЛ ГУБЕРНАТОРОМ

сказка


Один молодой Барсук сошел с ума и стал говорить в лесу безумные речи.
– Нет зверя хуже, чем наш отечественный чиновник! – говорил Барсук зверям, которые обступили его на поляне со всех сторон, и слушали, раскрыв от удивления рты, ибо таких безумных речей до него в лесу не говорил никто, разве что в стародавние, уже порядком подзабытые времена, когда, говорят, в лесу случались и революции, и мятежи, и даже гражданские войны, заставлявшие одну половину леса воевать с другой, отчего во многих его частях исчезли звери и птицы, и долгие годы росли одни лишь ядовитые мухоморы.
– Нет зверя хуже, чем наш отечественный, в лесу рожденный, чиновник! – самозабвенно вещал Барсук, поднимая вверх пушистую лапу, и потрясая ей в гулком лесном воздухе. – Даже последние гады, такие, как мокрицы, тараканы, ехидны и змеи, намного лучше, чем наш отечественный, лесной чиновник, ведь он маму родную не постесняется продать ради своей личной, шкурной выгоды, которая милее ему, чем все остальные блага на свете. Последние мокрицы, блохи и тараканы еще имеют какие-то понятия о чести и совести, а лесной чиновник таких понятий не имел никогда. Последняя подколодная тварь, лесная гадюка, свернувшаяся под корягой в надежде кого-то ужалить, в тысячу раз честнее, чем самый мелкий клерк из какого-нибудь отечественного министерства. A что касается чиновников рангом повыше, то их просто необходимо душить на месте, и закапывать в землю живыми, чтобы очистить лесной воздух от того ядовитого смрада, который окружает это поганое племя. И чем раньше мы, звери, все это сделаем, тем ближе станет к нам то прекрасное завтра, о котором каждый из нас втайне мечтает!
– Но послушайте, – робко спрашивают у него столпившиеся вокруг белки, зайцы, еноты и кабаны, а также стоящие немного поодаль любопытные медведи и волки, – но послушайте, неужели дело зашло так далеко, и хуже нашего родного чиновника действительно нет зверя в лесу?
– Не просто далеко, – отвечает безумный Барсук, – а чрезвычайно далеко. Можно сказать, что все мы повисли над пропастью, и повторяем судьбу несчастных людей, живущих за пределами нашего леса. Ведь у них, у людей, живущих в больших городах, все то же самое, и точно так же чиновник задавил у них все общественное процветание и является главным тормозом развития и прогресса. Людской чиновник жаден и мерзок, он поголовно берет взятки и сидит на своем месте только ради своего собственного, личного прокормления, и своей мерзкой и ненасытной утробы, которая вечно урчит и вечно просит новой добавки. Не было и нет честного директора и честного клерка. Нет честных секретарей и честных министров. Все они злодеи и супостаты, похуже любого насильника и убийцы, и срочно необходим чрезвычайный закон, позволяющий отстреливать их, как бешеных скунсов, без суда и следствия, которые только затормозят борьбу с этими отвратительными чудовищами!
– Но послушайте, – спрашивают у него, – а как же вообще обойтись без чиновничества? То, что все они поголовно прог­нили, об этом мы тоже догадывались; но как, скажите, существовать государству, что человеческому, что лесному, без их, чиновников, прыти и ловкости? Ведь тогда вокруг все развалится, некому будет справки выписывать, и ставить на них большие гербовые печати. Да и страх тогда в народе исчезнет совсем. Нет, хоть чиновник и плох, но без него жизнь совсем остановится, и жить в лесу будет нельзя!
– Как обойтись без чиновника? – вещал безумный Барсук. – Да очень просто: ввести повсеместно местное самоуправление. Пусть каждый зверь у себя в норе, поляне, или овраге решит, что ему плохо, а что хорошо, и спрашивает с местного администратора, который теперь будет у всех на виду, и уже не сможет в открытую воровать. Чем больше контроль на местах, тем больше надежды, что мы покончим с произволом чиновника!
– Ага, – отвечают ему, – значит, чиновники все же необходимы! Пусть и на местах, пусть и под контролем местной общественности!
– Необходимы, – отвечает Барсук, – но все же лучше их всем скопом вздернуть в лесу на деревьях, а самим жить, как лесная республика, подражая в этом античным городам-полисам, таким, как Афины и Спарта.
– Как так, – ужасаются звери, – вздернуть всех чиновников на суку? Эдак ты договоришься до слов, что вздернуть и президента, то есть, просим прощения, Льва, придется, ведь он тоже чиновник, пусть и самый главный, и сидит на самом верху?!
– Нет, – отвечает Барсук, – Льва мы оставим в покое, хоть он и тоже чиновник, и ничем в это смысле не отличается от остальных. Льва надо оставить в покое, хотя, по логике, он, как самый большой и сильный, должен хапать больше, чем оста­льные, и быть намного гаже и виновнее, чем они. Льва нельзя трогать из принципа, как жену Цезаря, которая вне подозрений в любой ситуации. Кто-то один в лесу должен быть хорошим и честным, иначе вообще ни во что нельзя будет верить, и из-за отсутствия идеалов самим придется повеситься на первом суку!
Дивились звери таким речам безумного Барсука, и расходились после его проповедей задумчивые и молчаливые по своим норам, оврагам и буеракам, чтобы завтра с утра опять прийти на большую поляну, где Барсук уже стоял на высоком пне, пылая гневом негодования и сатиры. Весь лес постепенно наполнился слухами и кривотолками, и многие даже склонялись к тому, что хуже чиновника зверя нет, и что плачет по нему, по чиновнику, сук на ближайшей сосне. Так далеко дело зашло, что, наконец, доложили обо всем президенту, то есть, прошу прощения, Льву. Лев как раз в это время проводил государственный совет, и созвал на него всех губернаторов своего обширного лесного царства.
– Нам докладывают, – сказал собравшимся Лев, – о безумии некоего Барсука, утверждающего перед лесным собранием, что нет хуже зверя, чем отечественный чиновник, и настала пора от этого чиновника освободиться, ибо он-де мздоимец и лиходей, и самое место ему на суку ближайшей сосны.
– Да как же освободиться от мздоимства и лихоимства, – засмеялся добродушно Медведь, хозяин обширной северной территории, – если мздоимство и лихоимство, можно сказать, есть не что иное, как кровь государственного устройства, а чиновник является его пламенным сердцем. Без сердца и без крови организм, то есть, прошу прощения, государство, никак не сможет существовать. Это не более, как идеализм, и я бы даже сказал, либерализм, за которые, впрочем, следует жестоко карать!
– Есть еще какие-нибудь мнения относительно Барсука? – вопросил у собравшихся Лев.
– Да какие тут могут быть мнения? – рявкнул с места зубастый Волк, губернатор центральной, обильно населенной зайцами и барсуками, а также другим мирным зверьем, провинции. – Какие могут тут быть мнения? Содрать с мерзавца шкуру, и повесить на дереве, чтобы другим неповадно было. А чиновнику в нашем лесу повысить жалованье, и наградить специальными льготами при проезде, то есть, прошу прощения, пробежке через лесные поляны. Нам либеральные идеи в лесу ни к чему, от этих идей зайцы в весе теряют, и от нас, волков, разрешения требуют на их сезонный отстрел.
– Фи, господа, как это все некрасиво! – сказала с места крашеная лисица, бывшая когда-то рыжей и гулящей по разным нехорошим местам, а ныне перекрасившая себя в черный цвет и считающаяся образцом лесной добродетели. – Фи, господа, как это грубо и примитивно! Зачем же говорить вслух то, что и так всему лесу понятно? О том, что гаже чиновника зверя нет, давно и людям, и нам, зверям, известно доподлинно. И никакой революции тут Барсук совершенно не произвел. Ежу, господа, ясно, что самое лучшее, что можно с чиновником сделать, это повесить его на ближайшем суку, или бросить в ближайшую прорубь, чтобы очистить воздух в лесу. Но, господа, во-первых, ни суков, ни прорубей на это не хватит, а, во-вторых, несчастье государства как раз в том и заключается, что без чиновника оно решительно невозможно. Ведь надо же кому-то бегать по лестницам вверх и вниз, выказывая служебное рвение, и папочку с документами под мышкой держать. Это, господа, парадокс, который ни звериным, ни людским умом никак не решить. Конечно, время от времени чиновника надо отстреливать, или, к примеру, оптом, в большой ракете, отправлять на Луну, однако и этот метод имеет свои издержки. Предлагаю поэтому Барсука не казнить, а, наоборот, обласкать, и, потеснившись немного, уступить ему место в наших рядах. Одним губернатором больше, одним меньше, – какая, господа, разница? А все же в государстве будет спокойней!
Так в итоге и порешили. Волк и Медведь, правда, протестовали, и предлагали спустить с Барсука пушистую шкуру, но мнение большинства все-таки перевесило. Так Барсук стал губернатором, и сидит теперь в государственном совете рядом со страшным Львом, всеми четырьмя лапами поддерживая законопроекты об увеличении численности лесного чиновника и о даровании ему дополнительных льгот. А заслышав попреки о своем недавнем безумии, отвечает коллегам, улыбаясь и покачивая головой:
– Молодо-зелено, господа, неопытным был, и не понимал, что говорю. Неважно, господа, как начинать, а важно, к чему в итоге прийти!
И звери соглашаются с ним, понимая, что заблуждения и ошибки молодости присущи и людям, и барсукам, и вообще любой твари на этой земле.




ТИХИЙ ОМУТ

сказка


Тихая и неторопливая речка мирно катила свои воды среди зеленых полей и лесов, и мало кто догадывался, что совсем недалеко от берега находится глубокий и страшный омут, засасывающий в свою пучину всякого, кто неосторожно окажется в нем. Омут этот облюбовали очень вредные черти, которые обычно вели себя тихо, но раз в четыре года неожиданно просыпались, и устраивали такой страшный шабаш, что местные жители даже не знали, куда им бежать и где прятаться. Так было и на этот раз. Черти, мирно дремавшие на дне в обнимку с затонувшими корягами и огромными илистыми плывунами, вдруг почувствовали нестерпимый зуд в разных частях тела, и стали сильно чесаться, а потом вскочили на ноги, и начали мутить воду. Они прыгали из стороны в сторону, корчили страшные рожи, наставляли сзади друг другу рога, и вообще вели себя крайне неприлично и некрасиво. На ровную песочную площадку, поросшую по краям речными водорослями, вылез Главный Черт, и, повелительно взмахнув волосатой рукой, прокричал:
– Тише, господа черти, тише, а не то вы разгоните всю рыбу в реке, и привлечете внимание к нашему омуту, в котором живем мы уже тысячу лет. Лучше успокойтесь, и послушайте то, что я вам скажу. Чувствуете ли вы нестерпимый зуд в разных частях вашего тела, и знаете-ли, что это такое?
– Чувствуем, чувствуем! – закричали со всех сторон черти, продолжавшие чесаться и строить препротивные рожи. – Чувст­вуем, но не знаем, что это такое,
– А это, господа черти, не что иное, как предвыборная лихорадка, – пояснил им Главный Черт. – И должна она закончится выбором президента нашего Тихого Омута. Четыре долгих года, которые, впрочем, пролетели, как один день, правил я вами, чертями, милуя одних, и сурово наказывая других. Теперь же мой срок завершен, и вы вольны или вновь избрать меня президентом, или выдвинуть какие-то новые кандидатуры. Есть на этот счет какие-либо соображения?
Что тут началось! Одни черти стали кричать, что их вполне устраивает нынешний президент, другие стали предлагать соб­ственные кандидатуры, порой настолько сомнительные, что просто непонятно было, откуда эти черти вообще появились. Вода в Омуте опять забурлила, и редкие путники, проходящие в этот момент по берегу, в испуге крестились, и бежали без оглядки, куда глаза глядят. В короткий срок были выдвинуты следующие кандидатуры: Главного Черта, которого предлагали переизбрать, как самого мудрого, на второй срок, некоего черта по прозвищу Гробовщик, любившего тащить в ад грешные души, погрузив их в гроб, а также черта по прозвищу Золотая Рыбка, потому что он частенько любил попадаться на крючок доверчивым рыбакам, и выполнять самые безумные просьбы, которые в итоге вели к их погибели. Свои кандидатуры выдвинули также некая Двухголовая Гидра, которая на самом деле состояла из двух чертей призывного возраста, помешанных на однополой любви, которой и смущала нестойких подростков, а также некий Русский Молот, здоровенный чертяка с пудовыми кулаками. Претендовали на пост президента некая Спящая Красавица – так звали чертиху, обычно дремавшую где-то в тихой заводи, и просыпавшуюся только лишь накануне выборов, и еще с дюжину чертей разного возраста и калибра. В короткий срок все поголовье чертей объявило себя кандидатами в президенты, и начало сражаться друг с другом, отчего вода в Тихом Омуте бурлила не переставая, в воздух поднимались облака из серы и разного рода смердящего газа, а жители окрестных деревень в испуге бежали кто куда, крестясь, и повторяя, как заклинание: “Чур меня! Чур меня!”
Рейтинг Главного Черта был, разумеется, самый высокий, но другие черти тоже не дремали, и постоянно наступали ему на пятки. В ход пошли компроматы и разные провокации, о которых раньше в Тихом Омуте никто и не слыхивал. Так, Главного Черта обвинили в том, что его тайное прозвище Три В Одном, поскольку он любил губить людские души не просто так, а сна­чала замачивать человека в сортире, потом делать ему обрезание, а следом за этим пощипать его так, что бедолага попадал в ад совсем голым, в чем мать родила, искренне считая, что еще дешево отделался. На обвинения в излишней жестокости Главный Черт отвечал своим оппонентам, что они, возможно, еще хуже и гаже, поскольку используют в политике подлые ме­тоды. Так, Гробовщику он заявил, что тот хоронит людей еще до того, как они умерли, закапывая их в землю живыми; Золо­тую Рубку обвинил в том, что она слишком прожорлива, и не оставляет другим рыбам, то есть, прошу прощения, чертям, их законной добычи; Двухголовую Гидру стал уличать в массовом разврате людей, которых, конечно же, надо губить, но ведь не в таких же больших количествах, разъезжая по разным странам под видом двух очаровательных потаскушек, исполняющих со сцены скабрезные песенки и обнимающихся на виду переполненных подростками залов; Русскому Молоту было сказано, что у него столько же в голове, сколько и в кулаке, разницы никакой, а Спящей Красавице – что она проспала всю свою жизнь и совершенно не понимает нынешнего политического момента. Досталось и остальным кандидатам, то есть практически всем чертям в Тихом Омуте, которых Главный Черт обвинил в бесовщине и склонности устраивать шабаши, а потом, по уже укоренившейся привычке, пригрозил всем скопом сначала замочить, потом обрезать, а потом пощипать по всем русским, то есть, прошу прощения, чертовым правилам.
Лучше бы он этого не говорил, потому что последствия были ужасными! Сначала все остальные черти составили оппозицию Главному Черту, и развесили в Омуте следующие плакаты: “Главный Черт – предатель народа!”, “Ну его к чертовой бабушке!”, “Три В Одном – замочи лучше себя!”, а также: “Три В Одном – сделай сам себе обрезание!”, или даже вовсе уж возмутительное: “Три В Одном – это наш чертов щипач!” Потом, немного успокоившись и одумавшись, а также взвесив все обстоятельства, часть коалиции переметнулась на сторону Главного черта, причем перебежчиков оказалось так много, что они сразу же захватили власть в местном подводном парламенте, и проводили свои законы, с усмешкой взирая на беспомощных оппонентов. Беспомощное меньшинство сначала впало в уныние, но потом все же собралось с силами и заявило, что, поскольку в столице, то есть в самом Тихом Омуте, для них нет перспектив, надо начинать работу в провинциях, и во всех озерах и речках, даже в самых ничтожных, где водятся черти, укреплять власть меньшинства, продвигая на должности своих надежных людей, то есть, прошу прощения, надежных чертей. Но такое крохоборство еще более озлобило партию Главного Черта, и они обрушили на оппозицию всю мощь своего административного ресурса, а также все возможности своих карманных газет, которые, хотя и размокали в воде, но все же легко читались по диагонали, поскольку во всех было написано одно и то же: “Главного Черта – в народные президенты!”
Тем временем президентская компания набирала свои обороты, и еще не замоченные, не обрезанные, и не пощипанные кан­дидаты стали обещать чертям разные блага в будущем и сулить им небо в алмазах. Так, Гробовщик пообещал каждому черту по индивидуальному бесплатному гробу, красиво инкрустированному косточками грешников и с орнаментом в виде Адамовых голов и сцен мирной адской жизни. Спящая Красавица пригрозила сделать сама себе обрезание, и, превратившись в мужчину, навести, наконец, в Омуте надлежащий порядок. Русский Молот призвал чертов народ поклониться новому царю-батюшке, и зажить наконец-то в нормальной средневековой монархии, о которой простой чертов труженик втайне мечтает. Золотая Рыбка предлагала всем бросить эту чертову жизнь, уплыть в озера и реки, и перестать вредить людям, поставляя вместо этого к их столу нормальных окуней, щук и налимов. Двухголовая же Гидра, совсем одурев, вместо того, чтобы агитировать за себя в самом Омуте, разъезжала по разным странам, и смущала людей однополой любовью, отчего они тысячами губили свои бессмертные души, и их тут же утаскивали прямехонько в ад.
А между тем время, отпущенное на предвыборную агитацию, неумолимо приближалось к концу, и надо было срочно принимать какие-то меры, поскольку из-за всеобщей вакханалии и шабаша выборы могли элементарно сорваться. Некоторые льстецы вообще советовали Главному Черту отменить эти чертовы выборы, поскольку он и так президент, и все равно будет избран подавляющим большинством. А зачем же зазря тратить время и опустошать государственную казну? Другие предлагали пойти еще дальше, и, не дожидаясь, пока это сделают другие, срочно объявить себя подводным царем, или, если понадобится, даже главным генералиссимусом всех чертей в мире, что, возможно, намного престижнее и почетней, и, кроме того, уже однажды было в истории. Не чертовой, разумеется, а людской, но это не имеет большого значения, поскольку разница тут не очень большая. Главный Черт призадумался, и уже склонялся к последнему варианту, поскольку искренне презирал своих оппонентов, и только, как буриданов осел о трех головах, не знал, что сделать раньше: замочить их, обрезать, или пощипать так, чтобы навечно запомнили. И тут неожиданно ему донесли, что шабаш и вакханалия в Тихом Омуте негативно влияют на тех людей, что издревле проживают с ним по соседству. То есть, говоря проще, предвыборные выбросы серы и дыма, а также языки пламени, поднимающиеся из воды, заставляют сниматься с места целые деревни, которые, вместе с бабами и плачущими детьми, а также с ревущей от бескормья скотиной, бегут без оглядки в разные стороны, подальше от Тихого Омута. Кроме того, некому стало совращать людей с путей истинных, поскольку все поголовье подводных чертей было занято выборами президента, и никто уже не занимался своим прямым чертовым делом. Моментально был издан указ о прекращении всей предвыборной агитации, поскольку все сроки, отпущенные на нее, уже кончились, и пора было остановиться на единственном чертовом кандидате, достойным стать чертовым президентом. Тихий Омут моментально закрылся, волнения в нем прекратились, и уже нельзя было понять, что же там делается на глубине. Поэтому неизвестно, кого же избрали чертовым президентом, а гадать на кофейной гуще не входит в наши привычки. Единственно, что нам известно, это то, что вскоре не только наверху, но и на глубине все уснуло и успокоилось, и только лишь мирная неглубокая речка тихо катила к морю свои мирные неглубокие воды.
На том и сказке конец.




УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

сказка

На опушке зеленого леса стояло красивое здание, выкрашенное в желтый цвет. Это была лечебница для душевнобольных, которых содержали здесь, не стесняясь особыми правилами. Можно даже сказать, что надзиратели и сами больные были просто родные братья и сестры, настолько крепко они сдружились за годы пребывания в таком милом обществе. Здесь давно уже сложилась необходимая иерархия, и какой-нибудь несчастный больной, считающий себя, к примеру, цыпленком, и постоянно клюющий с руки санитара зерно, не мог быть главнее, чем Наполеон из соседней палаты, или Александр Македонский из отделения для буйно помешанных. Самым же важным и уважаемым в лечебнице, однако, был пациент по прозвищу Главный Чайник, который вечно пыхтел, пуская изо рта и носа пар, и предлагал всем налить свежего чаю, для чего даже специально носил с собой несколько баночек отличного варенья, которое ему привозили родственники. Главный Чайник был четыре года назад выбран президентом лечебницы, и этот титул его не оспаривал никто: ни санитары, ни надзиратели, ни даже Александр Македонский из отделения для буйно помешанных и Наполеон из соседней палаты. Однако все имеет свой срок, и пришло наконец-то время Главному Чайнику доказать всем, что он в лечебнице самый главный. А произошло все следующим образом. Накануне весеннего обострения, когда многие пациенты чувствуют себя не очень отлично, и даже временами впадают в отчаяние, начиная создавать разные партии и предлагая рецепты всеобщего счастья, – разнесся весной по лечебнице слух, что надо выбрать нового президента. Аргументы в пользу этого выдвигались разные, вроде того, что президент сильно заважничал, и надо отдать власть кому-то более скромному, или даже такие, что президентство вообще в лечебнице ни к чему, и надо организовать здесь парламентскую республику. Страсти по этому поводу разгорелись нешуточные, и им, как ни странно, поддался весь медперсонал лечебницы, который в некотором смысле на время сошел с ума, и тоже решил участвовать в выборах президента. А в том, что выборы эти должны состояться, уже ни у кого не возникало сомнений. Моментально была создана избирательная комиссии, которая и зарегистрировала следующих кандидатов: Главного Чайника, о котором здесь уже говорилось, Японскую Вазу, женщину, считавшую, что она самурай, и Русского Гризли, здоровенного психа с пудовыми кулаками, проводящего обычно время в отделении для буйных; были среди кандидатов также некий Денежный Мешок, безобидный старик, вечно пускающий мыльные пузыри, и считающий, что он доверху набит деньгами, и некий Северный Олень, гордый псих с посеребренной сединой бородой и далеко идущими планами; замыкал список претендентов на президентство местный Иван Рыбак, которого за глаза называли Иваном Дураком, но который на самом деле был очень умным, и только притворялся, что он псих.
Вышестоящее начальство, время от времени звонившее в лечебницу, и справлявшееся, как там дела, неизменно получало ответ, что дела идут отлично, что все легкие пациенты гуля¬ют по дорожкам тенистого парка, а буйные сидят там, где им положено. На самом же деле это было не так! Предвыборная борьба разделила умалишенных на два разных лагеря: одни агитировали за порядок и стабильность в лечебнице, которые гарантированы Главным Чайником, обещавшим всем пациентам, что бы ни происходило вокруг, ежедневный стаканчик чая с сухариком, необыкновенно успокаивающим склонных к агрессии; другие же, называвшие себя демократами, считали это жалкой подачкой, и агитировали за роскошные яства, уставленные на богато накрытых столах, обилие разных напитков, и свободное передвижение пациентов как внутри лечебницы, так и за ее пределами. Главный Чайник, который не мог это стерпеть, поскольку был приверженцем строгости и порядка, решительно отстаивал свою точку зрения, уличая оппонентов во лжи и подлоге. Так, он обвинил Японскую Вазу в том, что вовсе она и не потомок воинственного самурая, а обыкновенная ночная ваза, в которую не заглядывают по ночам разве что какие-нибудь ленивые психи. Русского Гризли он обозвал обыкновенным медведем, к тому же довольно потрепанным и облинявшим; Денежного Мешка обозвал симулянтом, у которого вместо настоящих купюр набиты в карманы фантики от дешевых конфет; Северный Олень был обвинен им в том, что давно уже метит в Александры Македонские и Наполеоны, и что не следовало бы ему прыгать выше своей головы; Ивану же Рыбаку вообще было сказано, что никакой он не псих, хоть и косит под обычного дурака, и шел бы он своей дорогой куда подальше!
Что тут началось! Вначале все оскорбленные кандидаты объединились против Главного Чайника, и начали его со всех сторон обличать. Так, Японская Ваза едко заметила, что может быть кто и принимал ее за обычный ночной сосуд, и даже не раз заглядывал по ночам, но уж точно среди них не было Главного Чайника, который так отгорожен от остальных пациентов что неизвестно вообще, куда же он ходит. Русский Гризли огрызнулся в том смысле, что может быть он и облезлый медведь, и давно уже облинял, и потрепан как следует, но все же лучше такой пунктик, чем тот, который у Главного Чайника, поскольку мания величия вообще не поддается лечению. Денежный Мешок обвинил Главного Чайника в том, что он всех хочет сделать или чайниками, или кофейниками, забывая, что есть среди пациентов и другие интересные пунктики; Иван же Рыбак защищался в том смысле, что, возможно, он и нормальный мужик, но нельзя не стать психом среди таких записных идиотов во главе с особенно острым, пускающим пар из ноздрей и ушей; кроме того, все вместе обвинили Главного Чайника в том, что он одним чайку наливает, а другим дулю показывает.
Подобный обмен мнениями еще больше подогрел обстановку в лечебнице! Обслуживающий персонал попеременно переходил то на одну сторону, то на другую, упекая в холодную то Главного Чайника, то его конкурентов. По коридорам разгуливала Японская Ваза, одетая в костюм воинственного самурая, предлагавшая каждому, кто на ее стороне, ходить в нее, не стесняясь, без перерыва на обед и на ужин. Русский Гризли размахивал кулаками, и нокаутировал всех, кто попадет под руку, и правых, и виноватых, рыча и пуская слюну, словно медведь; Денежный Мешок собрал в одну кучу все накопленные им за жизнь фантики от конфет, и, не стесняясь, пытался подкупить избирателей, заявляя, что это настоящие деньги; Северный Олень стал еще более гордым, и на лице его было написано, что он все-таки Наполеон, и уже не намерен это скрывать; Иван Рыбак то ловил из окна золотую рыбку, приносящую счастье, то разъезжал по лечебнице на покрытой белыми наволочками печи, роль которой с охотой выполняло несколько сумасшедших, и всем заявлял, что он не Рыбак, а Дурак, и что у него есть знакомая щука, исполняющая любое желание; санитары и надзиратели, не зная, чью сторону выбрать, поочередно колотили по спинам и головам всех, кто попадется под руку; остальные сумасшедшие мяукали, лаяли, издавали трубные звуки, словно слоны, крутились волчком, пели арии и декламировали, изображая из себя с одной стороны Демосфена, а с другой – Цицерона. Наконец председатель избирательной комиссии, известный псих по прозвищу Крокодил, данном ему за железную хватку, а также за то, что он когда-то в молодости дрессировал аллигаторов, и был ими испуган до смерти, взмахнул рукой, и прокричал!
– Тише, господа психи, тише, достаточно агитировать за кого бы то ни было, все уже сказано, и ничего исправить нельзя. Предлагаю всем усесться за стол, и путем прямого голосования выбрать, наконец, президента лечебницы.
Психи, а также обслуживающий персонал, который мало сейчас от них отличался, уселись за длинный стол, сервированный по такому случаю необыкновенно роскошно, ибо на нем красовалось все, что было до времени припрятано в закромах. Крокодил предложил не дотрагиваться до еды, а также не напиваться до тех пор, пока пациенты криками не изберут себе президента.
– Чье имя, коллеги, прокричат громче всех остальных, тот и будет новым президентом лечебницы. Прошу не стесняться, и выкрикивать имя своего избранника как можно громче!
Пациенты открыли рты, набрали в легкие воздуха, и уже приготовились выкрикнуть имя своего избранника, но тут двери и окна в лечебнице раскрылись настежь, и в них ворвались санитары со смирительными рубашками и резиновыми дубинками и руках, которые и принялись без разбора охаживать и пеленать всех подряд. Во главе этого воинства стоял сам главный инспектор лечебниц для душевнобольных, от которого местные жители, страдающие от ежедневного крика и шума, производимого сумасшедшими, потребовали немедленно навести порядок. Вмиг все психи и давно уже свихнувшийся персонал были упрятаны в изоляторы, и выборы президента, таким образом, не успели закончиться. По другим сведениям, психи все же успели выбрать его, но кто это был конкретно, доподлинно не известно, поскольку лечебницу расформировали, а пациентов перевели в разные аналогичные заведения. Поэтому нет никакой возможности докопаться до истины, и пора заканчивать сказку. Заметим лишь напоследок, что красивое здание, выкрашенное в веселый желтый цвет, и стоящее на опушке зеленого леса, недолго оставалось пустым. Вскоре в нем опять организовали лечебницу, и, по слухам, в ней вот-вот все повторится сначала. Поскольку все новое – это хорошо забытое старое.




ПОЛЕТ НА ЛУНУ

сказка

(Записки сумасшедшего)



Утро, странное помещение.

Пишу сию сказку, будучи ввергнут в позорное и мерзкое узилище. Представьте себе, я хотел осчастливить все челове­чество, а меня одели в смирительную рубашку, и поместили в отдельную камеру, в которой я уже не могу управлять теми космическими кораблями, которые заберут на Луну всех землян, и спасут их от неминуемой катастрофы. В том-то и заключается моя сказка, что она вовсе не сказка, а быль, ибо мне было видение, и я знаю теперь то, чего не знают другие.
Итак, я озаглавил свою сказку “Полет на Луну”, потому что только Луна пригодна для той высшей миссии, которая предстоит ей в ближайшее время. А предстоит ей ни много, ни мало, как стать новым ковчегом, который понесет к звездам зверей, птиц и людей, каждого по паре, для того, чтобы начать новую жизнь и новую цивилизацию. Прекрасная, блистающая звездами, космическая сказка! А все потому, что в видении, которое было мне третьего дня, Земля называлась обителью лжи и разврата, и ей оставалось жить всего лишь несколько дней. Впрочем, я расскажу об этом позже, потому что ко мне идут и, по всей видимости, опять будут расспрашивать о видении, и о причинах моей болезни. А я вовсе не болен, потому что видел все собственными глазами.


2 часа дня, помещение то же.

Ну наконец-то, профессор ушел! Эти тупоголовые профессора не способны понять сущности вопроса. Не понимаю, чему их обучали в их институтах?! Впрочем, хорошо уже то, что с меня сняли смирительную рубашку, и обещали, если я выброшу из головы свою дурь, даже отпустить на все четыре стороны, потому что, оказывается, лекарств у них не хватает, и они не могут лечить всех идиотов подряд. Ну я, разумеется, объяснил профессору, что вовсе не идиот, и предложил вместе со мной лететь на Луну. Однако профессор отказался от этого, сославшись на то, что у него на Земле жена, дети и внуки, а также несколько собак и кошка в придачу. А я, понятное дело, всех с собой взять не могу, потому что небесный ковчег не рассчи­тан на всех желающих. Одного профессора с женой, это куда ни шло, но забирать всех вместе, да еще с кошками и собаками, – это уж слишком! Это будет не космическая экспедиция, а какой-то базар. И профессор со мной сразу же согласился, прибавив при этом, что не может себе позволить выпустить меня из больницы. И прибавил еще, что пропишет мне кое-какие лекарства, несмотря на то, что их на всех не хватает. Мы расстались с ним совершенными друзьями, и я искренне сожалею о том, что профессор погибнет, не полетев на Луну.


На следующий день, прямо с утра.

Если вы думаете, что я просто так пришел к своей идее улететь на Луну, то вы горячо ошибаетесь! Этому предшествовал целый ряд событий, которые с самого начала показались мне довольно странными. Надо сказать, что я вот уже год, как женат. Я до сих пор не могу взять в толк, хорошо это, или плохо. Дело в том, что я вовсе и не хотел жениться, потому что все дни проводил обычно за чтением разной специальной литературы и обдумыванием планов спасения человечества. Занимался я этим уже долгие годы, и так привык к своей келье, – так я в шутку назвал свою небольшую квартирку под крышей одной из московских высоток, – что забыл уже, когда же последний раз видел солнечный свет. Окна у меня обычно плотно задернуты шторами, и на улицу я выхожу только лишь ночью, чтобы купить какую-нибудь булочку и кефира, потому что ведь надо что-нибудь есть, иначе не будет сил для той работы, которой я занимаюсь. И вот в одну из таких темных ночей, когда горели одни фонари, и не было видно даже звезд, я и встретился с Соней. О, вы не поверите, но я необыкновенно влюбчивый человек, и Соня сразу же об этом сказала, добавив при этом, что она тоже влюбчива, и мы будем отличной парой. Она называла себя ночным мотыльком, а меня – ночной каракатицей. И говорила, что не было еще в мире такой странной и чудной пары. О, как же права, как же трижды, и даже четырежды была права моя Соня! Сначала, разумеется, все шло хорошо, и я писал по ночам свои трактаты, в которых описывал пути спасения человечества, а Соня сидела рядом, и по большей части молчала, время от времени глядя на меня с жалостью и любовью. Но третьего дня она заявила, что не может жить с сумасшедшим, и что покидает меня навсегда. Именно в этот момент ко мне и пришло то видение, о котором я уже говорил. Очень жаль, что Соня останется на Земле, и не полетит со мной на Луну!


Утром, немного позднее.

Опять приходил профессор, и вместе с ним еще какие-то в белых халатах. Они стучали по мне железными молоточками, заг­лядывали в рот и глаза, и говорили что-то о шизофрении и о великолепном феномене, а один из них так прямо и заявил, что случай мой уникален, и тянет не меньше, чем на докторскую диссертацию. Я рассмеялся, и заявил, что через несколько дней не будет уже никаких диссертаций, если они не улетят вместе со мной. На это профессор ответил, что он, возможно, все же согласится лететь, но только в том случае, если я успокоюсь. Я успокоился, и вскоре заснул, потому что вообще имею привычку спать днем, а ночью работать.


Вечером, после дневного сна.

Я проснулся вечером после странного сна. Уже все свершилось, и Земля погибла в водах потопа, но кое-кто все же спасся, в том числе и моя сбежавшая Соня. Представьте себе, что она в последний момент успела зайти в космическую ракету, и вместе со мной улететь на Луну. Оказывается, на Луне вполне можно жить, и даже дышать воздухом, потому что здесь все точно такое же, как на Земле. Здесь даже есть города, и по ним можно гулять точно так же, как по Москве, любуясь дере­вьями, небом и звездами. Мы гуляли с Соней по зеленой аллее и говорили о том, что теперь у нас все будет другое, что я больше не буду писать свои исследовательские трактаты, потому что уже все свершилось, и никого не надо спасать. И Соня плакала, уткнувшись в мое плечо, и говорила, как же это прекрасно, и я тоже плакал, и говорил, что мы не расстанемся никог­да. А по соседней аллее ходил профессор со своими собаками, кошками, внуками и детьми, и они тоже плакали оттого, что спаслись. Какая жалость, что это всего лишь сон, и полет на Луну нам еще предстоит!


Утром, в смирительной рубашке.

Они мне угрожают. Они говорят, что сделают электрошок, если я не откажусь от этих безумств. Они говорят, что нет на Земле ни лжи, ни разврата, а есть лишь несчастный и больной шизофреник, который начитался дешевых романов. Я попытался им доказать, что романов не читаю вообще, ибо не вижу в них назидательности и идеи. То есть, конечно, я иногда что-то читаю, и даже не вообще что-то, а довольно полезные вещи. Вот, например, я недавно прочел одну занятную книжицу о вос­крешении после смерти, и о том, что, оказывается, все мы уже жили когда-то. А поэтому не стоит так плохо обо мне отзыва­ться, ибо в прошедшей жизни я вполне мог быть профессором, а они – несчастными пациентами. Но в ответ мне возразили, что это как раз и доказывает мою невменяемость, и пообещали сделать электрошок. Я ответил, что на Луне электрошок мне не страшен.


Ночью, все там же, в ожидания электрошока.

Как прекрасно, как солнечно, как легко дышится на Луне! Как тихо и ясно сияют вокруг огромные звезды! Земли больше нет, и только Луна, ставшая ковчегом землян, несет в неизвестность горстку оставшихся храбрецов.


Утром, после электрошока.

Ах, как больно, как нехорошо они со мной поступили! Они считают, что вправе решать, кого лечить, а кого отпускать на свободу. Но они ошибаются, потому что теперь, в Новую Эру Свободы и Справедливости уже никому нельзя делать больно. Звезды им это ни за что не простят. Ах, какой же я все же несчастный, хотя и спасся вместе со всеми.


Новая Эра, и нет больше чисел.

Я сегодня все утро читал газеты. Нам на Луну откуда-то доставляют газеты, и, представьте себе, в них встречаются довольно занимательные истории. В основном про правительство и президента. Они пишут, что правительство скоро заменят, а президент издаст какой-то новый указ, который осчастливит все человечество и запретит навечно мучить людей. Ах, побыстрее бы он издал этот указ!


6875 год Всеобщего Счастья, с утра на вечер.

Между прочим, президент – это я. Я скоро подпишу один секретный указ, после которого все они запляшут, как миленькие. Впрочем, молчок, ибо это очень большая тайна.


Эра все та же, а вокруг только звезды.

Ах, какой яркий свет! Ах, как мне больно терпеть все эти мучения! Между прочим: все люди – братья. Соня, милая Соня, когда же ты заберешь меня из темницы? А знаете-ли вы, что тот секретный указ я все-таки подписал?




ДОБРЫЙ ДОКТОР

сказка


Глава первая

Жил был добрый доктор Шушаль, который очень любил детей. Маленьких, пухленьких шалунов, эдаких бяк и бук, эдаких за­бияк и непосед, которых так приятно хлопнуть иногда по пухленькой попке, и вообще сделать им очень много хорошего. Например, вылечить от смертельной болезни. Или от смертельного перелома, или от какого другого смертельного случая. Доктор Шушаль вообще любил все смертельное, и эта любовь, наряду с любовью к детям, были двумя главными страстями его жизни. Он даже иногда разрывался на части, и не мог решить до конца, что он любит больше всего: все смертельное, или детей? Иногда даже на ромашке начинал гадать, срывая у нее лепестки: чет – не чет, чет – не чет? Смерть, или жизнь, смерть, или жизнь? Если выходил чёт, то получалась любовь к детям, а если не чёт, то любовь ко всему смертельному. Короче говоря, совсем запутался добрый доктор Шушаль, и решил было вообще наложить на себя руки, но тут в кабинет его пос­тучали, и на пороге появился один чрезвычайно благовоспитанный господин, одетый во все черное. Благовоспитанный госпо­дин ощутимо хромал на одну ногу, и, кроме того, доброму доктору показалось, что в кабинете его явно запахло серой. Впрочем, он сразу подумал, что это у благовоспитанного господина такой одеколон, или лосьон, которым он мажется утром после бритья. Тут же и сам благовоспитанный господин подтвердил это.
– Да, – сказал он, – это такой лосьон, который употребляю я утром после бритья. Очень, знаете-ли, отрастают волосы, особенно на ушах, и ничем их, проклятых, вывести невозможно, кроме как этим лосьоном. Пахнет, правда, серой, и многим не нравится, но мне лично решительно наплевать. Другие, например, пахнут резедой, или ромашкой. А некоторые розой, или лавандой. Ну не ссылать же их за это на необитаемый остров, не так ли? Впрочем, я совсем по другому вопросу. Простите за нескромность, но говорят, что вы очень привязаны к детям. Более того – что вы их безмерно любите. Скажите, так ли это на самом деле?
– О да! – оживился доктор Шушаль. – Все правда, именно так, и даже еще больше. Любовь к детям вообще одна из главных страстей моей жизни. За иного хорошенького пухленького младенца я, не задумываясь, убью на месте любого мерзавца. Просто вот возьму и застрелю его из пистолета на месте! Трах-тарарах, трах-тарарах! Ничего не пожалею ради детей, кого хочешь порешу и замочу, не моргнув ни одним глазом. Но, впрочем, прошу прощения, чем обязан визитом?
– Я, видите-ли, – засуетился господин, от которого пахло серой, – представляю одну солидную фирму, специализирующую­ся на исполнении безумных желаний. Есть, знаете-ли, такое направление в современной науке, лежащее на стыке теософии и механики. Разные, знаете-ли, сверхточные технологии, новейшие достижения в химии и астрономии. Одним словом, любое безумие, любая прихоть и любое желание исполняются нами мгновенно и с необходимой гарантией.
– Как, неужели любое желание? – воскликнул в ответ доктор Шушаль, у которого было желание вылечить всех детей на пла­нете, если, конечно, они оказались бы больными и покалеченными. Однако на деле многие дети были абсолютно здоровыми, и доктор Шушаль от этого сильно страдал.
– Абсолютно любое, – скромно потупил глаза благовоспитанный господин, одетый в строгий черный костюм. – Меня, кста­ти, зовут мсье Полиньяк, моя бабушка была француженка, а дедушка не то немец, не то голландец, но, впрочем, это к делу отношения не имеет. Цель моего визита совершенно конкретна – перевод ваших виртуальных фантазий в совершенно реальную плоскость.
– А нельзя ли поконкретней? – попросил доктор Шушаль. – У меня, знаете-ли, много виртуальных желаний.
– О да, разумеется, – воскликнул господин Полиньяк, – можно и поконкретней. Можно даже настолько конкретно, что вы на миг задохнетесь от всей глубины этой конкретики. Дело, собственно, очень простое. Вы нуждаетесь в детях, имеющих те или иные телесные повреждения, то есть в детях, которых нужно лечить, и мы готовы предоставить вам таких детей в неограниченном количестве.
– Как, неужели в неограниченном? – оживился доктор Шушаль, в сердце которого с новой силой вспыхнула любовь к беспомощным, обмороженным, обожженным, травмированным и прочим несчастным детям. – Но возможно ли такое? Дети, знаете-ли, имеют очень большой запас прочности, и не так-то легко сделать их всех несчастными и больными. Впрочем, ради такой услуги я готов пожертвовать чем угодно. Даже свою бессмертную душу готов продать за такую услугу. Но, впрочем, ведь вы не черт, и не будете требовать у меня мою душу?
– О, разумеется, разумеется, – засуетился господин Полиньяк, – при чем тут черт, особенно в наш век просвещения и прогресса? Даже как-то странно слышать о черте! Нет, разумеется, душу с вас мы требовать не намерены, но договорчик все же составить придется. Бухгалтерия, знаете-ли, требует соблюдения разных формальностей. Вот здесь, пожалуйста, ра­спишитесь, только не чернилами, а капелькой крови! – И господин Полиньяк положил на стол красиво отпечатанную бумажку.
– Неужели кровью? – изумился доктор Шушаль.
– Да, кровью, и непременно детской. Но, впрочем, это формальность, и не стоит обращать на нее большого внимания. Думаю, что капелька детской крови у детского доктора все же найдется?
– Конечно найдется, – ответил доктор Шушаль, который только что взял на анализ из пальчика капельку крови у одного прелестного малыша, больного, к сожалению, тяжелой болезнью. – Подождите минутку, я сейчас ее принесу.
Он вышел на минутку за дверь, и вернулся с пробиркой, в которой алела капелька детской крови.
– Какая маленькая! – умилился мсье Полиньяк. – Но, впрочем, вполне достаточная, чтобы вы расписались ею.
– Ну что ж, раз вы на этом настаиваете… – ответил доктор Шушаль, и, обмакнув кончик пера в пробирку с капелькой крови, расписался ей на красивой бумажке.
– Boт и чудненько! – воскликнул господин Полиньяк, схватил со стола подписанный договор, подул на него, и, сложив несколько раз, поспешно спрятал в карман. – Смею вас уверить, что вы ни секунды не пожалеете о случившемся. Все, указанное в договоре, будет выполняться в точности, и в самых малейших деталях. А сейчас разрешите откланяться. Всего доброго, и желаю успехов в вашей любви к несчастным детишкам! – Он расшаркался несколько раз, и внезапно исчез, словно растворился в воздухе. Впрочем, занятому приятными мечтами доброму доктору Шушалю это могло и почудиться.



Глава вторая

Прошло несколько дней, и вдруг неожиданно в стране один за другими стали гореть школы и интернаты с детьми, нуждаю­щимися в особом уходе. Никто не мог понять, отчего так происходит. Вроде бы и сигнализация работала нормально, и бдительные сторожа не спали всю ночь, но школы и интернаты горели вместе с детьми – не со всеми, конечно, а только с некоторыми, которых, конечно же, было безумно жалко. Зато остальных можно было лечить, и слегка даже обленившийся без большой работы доктор Шушаль засучил рукава и стал самозабвенно лечить уцелевших детишек. Он понимал, что счастье ему привалило неспроста, и что долго так продолжаться не может. И он правильно понимал, потому что через год мсье Полиньяк явился к нему опять, и потребовал уже литр детской крови за то, чтобы больных детишек было вокруг в необходимом количестве. “Иначе, – сказал мсье Полиньяк, – интернаты гореть перестанут, и вы, доктор Шушаль, снова будете сидеть без работы!” Пришлось поднатужиться и достать этому вымогателю литр детской крови. Впрочем, большого труда это не потребовало, так как обожженных и несчастных детишек было в стране очень многo, и у них по разным причинам требовалось брать кровь на анализы.
Целый год доктор Шушаль благоденствовал. Он уже официально назывался Добрым Доктором Шушалем, был кавалером множества правительственных наград, и даже возглавлял корпорацию “Добрый Доктор”. Корпорация была монополистом по оказанию услуг больным детям и ворочала огромными деньгами, занимаясь еще выпуском лекарств, а также вкладывая деньги в другие отрасли. Счастье доктора Шушаля не знало предела, но через год к нему опять явился мсье Полиньяк, и потребовал за его услуги уже тонну крови. “Непременно детской, непременно чистейшей и непременно невинной. Ваши аппетиты, доктор Шушаль, – сказал он ему, – непрерывно растут, и это требует соответствующей оплаты. Достаньте нам тонну крови, и ваш имидж доброго доктора вырастет до масштабов целой планеты. В противном случае вы опять станете простым доктором, хоть и с большими неутоленными аппетитами!”
Неизвестно где, но доктор Шушаль достал-таки эту тонну чистейшей невинной крови. В стране к тому времени погорели уже все школы и все интернаты, которые еще были способны гореть, а в мире начались несколько локальных войн, которые поставили доктору Шушалю тысячи искалеченных детей. Много, конечно, было и жертв, но зато многих можно было и вылечить, утоляя тем самым свою неугасимую любовь к больным детям. Корпорация “Добрый Доктор” превратилась к тому времени в транснациональную монополию, ворочающую миллиардами, и занималась, помимо лечения детей, еще и производством современных вооружений, которые с успехом использовались в различных войнах. Так продолжалось около года.
Через год к доктору Шушалю опять явился мсье Полиньяк и потребовал у него уже целое море крови. Разумеется, детской, и, разумеется, невинной.
– Я готов, – ответил доктор Шушаль, – достать вам море детской крови. Самой чистейшей и самой алой, ибо ради любви к детям я не пожалею вообще ничего. Но для этого мне необходимо начать мировую войну. Только лишь мировая война спо­собна доставить мне море невинной крови.
– Я и не ожидал от вас иного ответа, – сказал, широко улыбаясь, мсье Полиньяк, – и в ином случае просто бы расцеловал вас за него. Но, к сожалению, приведение в жизнь вашего плана поставит под вопрос многие наши программы. Иными сло­вами, мировая война, которую вы готовы начать, истребит на земле все живое, и лишит нас возможности работать с людьми вроде вас. Вы, доктор Шушаль, встали на пути нашего учреждения, и должны поэтому незаметно исчезнуть. А моря невинной детской крови, которое вы были готовы пролить, поверьте, искренне жаль!
С этими словами он протянул вперед руку, схватил доброго доктора за воротник, и вместе с ним вылетел в окно. По другой версии, которых потом появилось множество, доктор Шушаль провалился под землю, а в кабинете его долго стоял запах се­ры. Исчезновение чудесного доктора наделало много шума, по нему было пролито много искренних слез, и поставлено в стра­не много памятников. Некоторое время доктор Шушаль считался символом интеллигентности и вообще светочем нации, преждевременно ушедшим от нас, и никого нельзя было сравнить с ним. Но вскоре в стране появился новый светоч, и, по слухам, к нему тоже на днях нагрянул таинственный визитер.
Однако это уже другая история.




РОГ ИЗОБИЛИЯ

сказка


В некотором царстве, в некотором государстве появился Рог Изобилия. То есть вот просто взял, и возник прямо ниоткуда на главной площади страны. Площадь, кстати, называлась Красной, потому что, если к ней внимательно присмотреться, она вся была испачкана кровью, которую здесь недавно пролили. Впрочем, к нашей истории это не имеет прямого отношения. В нашей истории Рог Изобилия, возникший с утра прямо из ничего, не то из воздуха, не то от сырости, торчал, вздымаясь к небесам, такой огромный и такой гладкий, что люди просто валом валили посмотреть на него. К полудню вокруг чудесного Рога шумела уже многотысячная толпа, которая требовала выхода правительства и полного отчета, как оно собирается этот Рог эксплуатировать. Потому что, по слухам, после обеда из него должны были посыпаться бесплатные автомобили, яхты, велосипеды, джинсы, пиво разных сортов, жвачки и особые женские прокладки с такими тонкими крылышками, которых здесь еще и не видели, но очень хотели опробовать. Народ все валил и валил, пока не запрудил всю Красную площадь, а правительство все к нему не выходило, потому что совещалось и решало, как лучше эксплуатировать чудесный Рог.
Сам же Рог появился, разумеется, не просто так, а был придуман неким Изобретателем, который пришел на прием в правительство, и предложил всю страну завалить разными бесплатными разностями. Ему, разумеется, сказали: валяй, заваливай страну разными разностями! Тем более, что от нас ты вроде бы как не требуешь ничего. А этот настырный чудак возьми, да и скажи чистую правду. Было от чего в правительстве хвататься за голову, и непрерывно заседать прямо с утра, решая, что делать с бесплатными разностями, и кому, а, главное, по сколько штук в руки, отдавать в первую голову.
– Я советую, – сказал один важный министр, – отдавать разные разности исключительно по спискам, которые необходимо составлять на местах. Будет большая несправедливость, если бесплатные разности отдавать, кому попало. Народ у нас, знаете-ли, все видит, и очень чуток к подобной несправедливости.
– Ни в коем случае не следует связываться со списками! – закричал другой важный министр, всегдашний оппонент только что выступившего министра. – Списки, господа, всегда можно подделать, тем более на местах, а это приведет к произволу и беззаконию. А народ у нас, знаете-ли, очень чуток насчет произвола. Уже один произвол, знаете-ли, проходили совсем недавно, так неужто же допустим его повторения? Пусть, господа, народ сам решит, кому и сколько бесплатных разностей следует отдавать в одни руки!
– Какая недальновидность! – закричал прямо с места, нарушая субординацию, ещё один министр, на этот раз без портфеля. – Какая недальновидность, господа, и, я бы даже сказал, политическая незрелость! Нельзя, господа, связываться ни со списками, ни, тем более, раздавать разности кому попало. Надо, господа, эти бесплатные разности спрятать, и, накопив их на складах в огромном количестве, объявить их продуктом нашей больной экономики. Так мы, господа, и экономику сразу вылечим, и престиж государства неизмеримо поднимем. А Изобретателю, автору чудесного Рога, я предлагаю сделать ценный подарок. Подарим ему, господа, именные часы с благодарственной надписью от членов правительства!
Что тут началось! Одни кричали, что министр без портфеля прав, другие, что он абсолютно не прав, треть вообще советовали чудесный Рог уничтожить, пока он не натворил, чего не положено, а четвертые загадочно молчали и пускали к потолку мыльные пузыри. Была такая забава в правительстве – пускать мыльные пузыри. Короче говоря, ни до чего правительство не додумалось, кроме как подарить автору чудесного Рога именные часы, а также инкрустированную дощечку с благодарственным адресом. А поскольку время уже поджимало, и ситуация требовала разрешения, все члены правительства, как с портфелями, так и без них, собрались, да и вышли на Красную площадь.
Выйдя на площадь, правительство сразу заметило, что она запружена от края и до края, посередине высится огромный Рог, а народ держит в руках плакаты такого содержания: “Даешь смычку изобретателей и трудового народа!”, “Даешь бесплатных разностей столько, сколько душа пожелает!”, “Хочу, господа, пива, и чем больше, тем лучше!”, “Каждой семье – по бесплатному Рогу!”, “Да здравствуют рогоносцы!”, ну и так далее, всех лозунгов не перечислишь. Увидав правительство, народ, привыкший к дисциплине, сразу умолк, и началась процедура награждения талантливого Изобретателя. Председатель правительства сказал прочувственную речь, и пожал Изобретателю руку, откуда-то выбежала стайка прелестных детишек, и подарила ему цветы. А под конец, как положено, сыграли гимн государства. Изобретатель даже прослезился от радости, и, прокашлявшись, сказал:
– Я, господа, еще раз ночью, во время бессонницы, проверял свои расчеты, и пришел к неожиданному выводу. Оказывается, господа, для того, чтобы что-то появилось в одном месте, оно должно убавиться в месте другом. Об этом еще мой гениальный предшественник говорил. Одним словом, чтобы наполнить Рог Изобилия необходимым продуктом, этот продукт надо произвести на заводах. А без этого он работать не будет. Поэтому Рог Изобилия создать невозможно, и я, как ученый, заявляю об этом со всей ответственностью! Извините, господа, ошибочка вышла! А за подарок большое спасибо!
Вот был скандал! Народ, конечно, все вокруг разгромил, и от Рога Изобилия не оставил ни камушка, еле-еле удалось утихомирить его, пообещав снизить цены на пиво и водку. Правительство, тем не менее, не удержалось, и в полном составе ушло в отставку. Потом избрали другое правительство, и в государстве постепенно все успокоилось. Гениальный же Изобретатель, по слухам, начал работу над новым проектом, и вскоре планирует представить его на суд общественности. Но это уже другая история.




САМЫЙ СТРАШНЫЙ

сказка

Поспорили между собой Боровицкая и Спасская башни Кремля, кто на Руси страшнее всех?
– Самое страшное на Руси, – сказала Боровицкая башня, – это набеги иноземных захватчиков, после которых остаются вокруг одни лишь обугленные головешки, да бездыханные тела, нелепо раскинувшие в стороны свои белые руки и глядящие в бездонное небо мертвыми голубыми глазами. А где-то невдалеке слышны стоны и плач уводимых в полон юных женщин, судьба которых еще более незавидная, чем судьба тех, кто пал смертью героя, сражаясь до последнего вздоха с безжалост­ными захватчиками. Страшнее этой картины, уважаемая Спасская башня, нет на Руси ничего.
– И все же ты не права, каменная подруга, – ответила ей Спасская башня, – потому что есть на Руси вещи куда как хуже, чем разрушение захватчиками прекрасных городов и селений и уведение в полон невинных жен и детей.
– Вот как? – воскликнула Боровицкая башня. – Ты, наверное, имеешь в виду царственных деспотов и тиранов, которые не переводились на Руси никогда, и которые были для местного населения пострашнее, чем даже вторжение иноземных захватчиков? Ну да, разумеется, как же я сама до этого не додумалась? Помнится мне, что во время оно, когда рыскали по Руси безжалостные опричники с мертвыми собачьими головами, привязанными к лукам седел, в живых не оставались не то, что защитники городов и селений, но даже лесные звери и птицы, даже полевые мыши, попавшиеся этим отечественным извергам, уничтожались на корню, так что поговорку: “Здесь прошел Мамай” вполне можно сменить на другую: “Здесь прошел очередной самодержец, для которого русские люди все равно, что трава под косой пьяного удальца”!
– Ты могла бы еще прибавить сюда, – ответила Боровицкой ее более старшая в иерархии кремлевских башен подруга, – что некоторые цари начинали вдруг строительство блестящих столиц, и истребляли для этого в северных болотах чуть ли не половину взрослого населения государства, а другие, уже вроде бы и не называясь царями, сгоняли в северные лагеря ту же половину взрослого населения: только уже не просто мужчин, но и женщин, демонстрируя этим, что ужас и страх на Pycи только лишь возрастает, и в будущем мы можем ожидать здесь еще больших ужасов, так что нашествие Мамая и опричнина Ивана четвертого покажутся перед ними сущей безделицей. Однако не это, о сестра моя Боровицкая башня, называю я на Руси самым страшным. Есть здесь, подруга, вещи гораздо похуже и пострашнее.
– Но что же может быть страшнее иноземных набегов и плача безвинных жен и детей, уводимых в вечный полон? – воскли­кнула в недоумении Боровицкая башня. – Что может быть страшнее блестящих столиц, построенных на костях целой страны, а также бесчисленных сибирских городов и заводов, построенных на тех же белых костях? Я не понимаю тебя, о сестра моя Спасская башня!
– И все же есть на Руси нечто такое, – ответила умудренная опытом Спасская башня, которой по должности пришлось уви­деть столько разного непотребства и срама, что стала она самой печальной и мудрой среди всех башен Кремля. – И все же есть нечто такое, что перевешивает и набеги Мамая, и даже сибирские лагеря усатого генералиссимуса, ибо страшно вовсе не количество жертв, которые со временем, покрывшись травой забвения, становятся уже не такими пугающими и зловещими. Страшнее всего нечто иное, и вот тебе по этому поводу небольшая история.
– Рассказывай же, о моя каменная сестра, я вся внимание! – воскликнула в ответ Боровицкая башня, и приготовилась вни­мательно слушать.
– Было это в не такие уж отдаленные времена, – начала свой рассказ Спасская башня. – Служил в кремлевской администрации один блестящий чиновник, который ближе всех находился к руководству страны и был, можно сказать, его баловнем и любимцем. Можно даже сказать, что он был сыном родным для кремлевского руководства, и даже чем-то вроде наследника, так что все остальные чиновники ему просто в рот глядели, и пытались исполнить его малейшую прихоть. Идет он по кремлевскому коридору, а все уже из дверей высовываются, как тараканы, и кланяются ему чуть ли не в пояс, подобно холопам при виде своего блестящего господина. Чихнет он, а все уже бегут с платочками, чтобы вытереть драгоценные сопли, и в один голос кричат: “Будьте здоровы, Кузьма Петрович!” Пошевелит он мизинцем, а все уже дрожат, как осинки в лесу, и ждут ненароком неприятностей на свое холеное широкое место. Одним словом, субординация и восторг! Одним словом, чинопочитание и чиновничья мерзость! И вот однажды этот блестящий чиновник, которого, как мы уже знаем, звали Кузьма Петрович, и который, уже считая себя в приятных мечтах чуть ли не самим верховным главнокомандующим, чуть ли даже не сидящим на троне в бесценной мономаховой шапке, однажды этот чиновник, придя на доклад к руководителю государства, досадно и некстати чихнул, чем привел строгого руководителя страны, который не любил отклонений от протокола, в состояние крайнего раздражения. До такого раздражения дошел этот руководитель, что даже ногами затопал и замахал на Кузьму Петровича своими руками, держащими в пальцах секретные документы. Зачем, мол, чихаешь ты в неположенном месте? Зачем, мол, нарушаешь ты тишину дворцовых палат? И так вдруг страшно стало Кузьме Петровичу, что он неожиданно побелел, как полотно, и тут же отпросился по причине нездоровья домой. А придя домой, тут же лег в кровать, и заснул страшным сном, во время которого видел разные ужасы, вроде огнедышащих драконов с тремя державными головами, грозно выговаривающими ему сквозь струи серы и дыма: “Зачем ты, Кузьма Петрович, чихаешь в неположенном месте?” Он просыпался в холодном поту, и пил из графина теплую воду, а также разные иные напитки, а потом опять засыпал, и видел новые ужасы, вроде того, что идет он по коридорам Кремля, и никто больше не глядит ему в рот и не шепчет подобострастно: “Будьте здоровы, Кузьма Петрович!” И были эти ужасы страшнее всего, что существует в природе, и никто таких ужасов до него никогда не испытывал. К утру Кузьме Петровичу стало так страшно, что он умер от этого страха, и лежал на кровати, нелепый и жалкий, похожий на странного инопланетянина, Бог весть как попавшего в эту северную страну. Ибо, о сестра моя Боровицкая башня, самое страшное на Руси – это страх, и нет на этой древней земле ничего страшнее его.
И Боровицкая башня была вынуждена признать, что это правда, и долго после этого молчала, размышляя о незавидной судьбе умершего чиновника.




ПЕЧАТЬ

сказка

Иван Гаврилович проснулся, и, как всегда, подошел к зеркалу, чтобы посмотреть, не опухло ли у него лицо после вчерашнего, когда они с друзьями обмывали тринадцатую зарплату. Помнится, они обмывали ее сначала в заводской столовой, потом в кафе напротив, а после уже черт-знает где, чуть ли не в песочнице детского сада, куда они перелезли через ограду, и пели песни, насмерть напугав сторожиху и окрестных ворон, гнездившихся на высоких кленах.
Подойдя к зеркалу и взглянув в него, Иван Гаврилович вскрикнул от ужаса, ибо обнаружил на лбу нечто, что сначала определил, как синяк, поставленный ему вчера неизвестно кем и неизвестно при каких обстоятельствах. Однако, присмотревшись получше, он понял, что это не синяк, а что-то иное, чему сразу определение дать было трудно.
– Не иначе, как сапогом припечатали, – задумчиво произнес он, тщательно ощупывая это нечто, которое, как это ни удивительно, не болело, и даже не опухло, а было приятного фиолетового оттенка и даже светилось, если Иван Гаврилович поворачивал голову из стороны в сторону, пытаясь определить, что же это такое.
– Может быть родимое пятно возникло на старости лет? – подумал он вслух, и, сразу же застыдившись, отверг эту мысль. – Хотя, впрочем, я ведь вовсе не старый, да и родимые пятна просто так на роже не появляются. Ведь это не прыщик какой-нибудь, и не бородавка, чтобы просто вот так взялся, и появился на голом месте!
Он кончил себя осматривать и осторожно пошел на кухню, чтобы глотнуть немного рассолу, который специально припасал в холодильнике, но супруга его, Катерина Гордеевна, которой, конечно, он не отдал всю тринадцатую зарплату, уже заранее ожидала его, подбоченившись, и держа в руках огромную скалку.
– Что, припечатали тебя, несчастный пачкун? – закричала она, замахиваясь на испуганного Ивана Гавриловича, и злорадно поглядывая на его фиолетовый лоб. – Нечего сказать, хорош ты будешь теперь с этой печатью Соломона на лбу; не иначе, это твои дружки по пьяни разрисовали тебя, как последнего дурака!
– Мне бы, Катерина Гордеевна, того, – залепетал смущенный Иван Гаврилович, – мне бы рассолу немного хлебнуть. Голова очень болит, и руки со вчерашнего противно дрожат.
– А этого, мерзкий пачкун, не желаешь? – громоподобным голосом вскричала Катерина Гордеевна, и, что было силы раз­махнувшись, огрела Ивана Гавриловича по лбу своей скалкой.
– Иди, куда хочешь, и не возвращайся, пока не смоешь с себя эту гадость! Что я теперь соседкам скажу, как объясню этот позор? – добавила она совсем уже тихо, и, опустившись на стул, горько расплакалась.
Иван Гаврилович не стал пить рассол, хоть ему этого и очень хотелось, и, наскоро одевшись, вышел на улицу, на всякий случай надвинув шляпу на лоб, и низко опустив голову. На проходной его пропустили, как своего, ничего не сказав, а вот в отделе, где он работал бухгалтером, на фиолетовое пятно сразу же обратили внимание.
– Кто это тебя так припечатал? – услужливо спросил у него коллега Андрей Степанович, внимательно разглядывая у Ивана Гавриловича лоб. – Ты смотри, тут и буквы имеются, и надпись какая-то не очень понятная, и даже нынешний год отчетливо виден. – Андрей Степанович вооружился лупой, и очень тщательно, тыча пальцем в лицо Ивана Гавриловича, исследовал фио­летовую печать, которая была не только на лбу, но даже занимала частично лицо. – Ты смотри, как искусно сделано, настоящая круглая печать, какие ставят на документы, а язык не нашенский, не русский, а какой, – черт его знает? Только год хорошо просматривается, и вчерашнее число вполне сносно читается!
– Ты у нас, Иван Гаврилович, – ехидно поддела шпильку секретарша Люська, тоже подключившаяся к процессу исследо­вания печати, – вроде документа ходячего теперь будешь. Притиснули тебя, как какой-нибудь документ, может быть даже очень секретный, и должен ты теперь храниться в особой папочке, доступ в которую для всех ограничен.
– Какая такая особая папочка? – ошалело переспросил у нее Иван Гаврилович. – Я человек свободный, и куда хочу, туда и хожу. Не нужна мне никакая особая папочка.
– Это ты так, милый мой, думаешь, – зловеще ответила ему Люська, устроившись перед зеркалом и начиная заниматься подкрашиванием губ и ресниц, на что обычно у нее уходила вся первая половина дня. – Это ты так думаешь, а вот кому надо, те так не думают. Не положено, чтобы люди с такой солидной печатью просто так гуляли по городу. Ты еще в свою пивную зайди с этой печатью, чтобы твои собутыльники узнали важные государственные секреты!
– А может быть, это пришельцы его так пометили? – глубокомысленно изрек Колька Дроздов, работающий в отделе посы­льным, и не сводивший глаз с наводившей марафет Люськи. – Как носителя очень непростой информации, чтобы потом забрать его к себе на тарелку?
Иван Гаврилович хотел закричать, что он вовсе не является носителем никакой информации, что он простой русский бухгал­тер, которому срочно надо опохмелиться, хоть он и не знает, откуда у него на лбу появилась эта печать? Но он не успел этого сделать, потому что двери неожиданно отворилась, и вошедшие в отдел молодые, хорошо одетые люди, попросили Ивана Гавриловича пройти к директору, которому до него есть некое дело.
– Никогда не видела, чтобы директору на нашем заводе было до кого-нибудь какое-нибудь дело, – весело сказала Люська, докрашивая правую ресницу, и принимаясь красить вторую.
– А может быть, это были пришельцы? – опять глубокомысленно протянул Колька Дроздов, все так же не сводя глаз с вертящейся около зеркала Люськи. – И не у директора теперь в кабинете сидит наш Иван Гаврилович, а крутится над землей в плоской тарелке?
– Нет, други, – подвел итог дискуссии второй бухгалтер Андрей Степанович, – дело тут не в директоре и не в пришельцах, а в самом обыкновенном порядке. Не положено человеку гулять по улице с большой круглой печатью на лбу. Просто так, други мои, человека не пропечатывают. А раз уж пропечатали, то пиши пропало, больше мы его никогда не увидим!
И ведь прав оказался Андрей Степанович! Никто больше уже никогда не видел Ивана Гавриловича, и куда он делся, до сих пор никому неизвестно. Ни у директора его не нашли, ни в столовой, и даже в кафе напротив, куда бы мог он по привычке зайти. Исчезла, кстати, и супруга его Катерина Гордеевна, и тоже с концами. А на двери квартиры долгое время после всего висела печать, не большая, впрочем, а вполне обычная, запрещающая заходить сюда посторонним. Через год же в квартиру въехали другие жильцы, и больше уже об Иване Гавриловиче никто не вспоминал ни во дворе, ни на заводе. Как будто и не жил он на земле никогда.




УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК

сказка

В некотором государстве, которым правил тиран, жил скульптор, имевший много учеников. К нему охотно приходили молодые люди, желающие прославиться и получать дорогие заказы, потому что скульптор был очень знаменит, и ему за­казывали свои статуи многие богатые вельможи. Скульптор изображал их то верхом на породистом жеребце, то в пылу яростной битвы, то в окружении таких же знатных вельмож, и его работы, выполненные в мраморе или в бронзе, украшали многие площади и скверы столицы. Самым же знаменитым шедевром мастера была конная статуя одного тирана, стоящая у входа в его резиденцию. Некоторым знатным вельможам он сооружал посмертные памятники, и о таких памятниках говорили, что они переживут века, настолько оригинально и талантливо они были сделаны.
Скульптор работал с размахом, у него была просторная мастерская, заставленная неоконченными работами и кусками необработанного мрамора, которые специально привозили к нему из дальних каменоломен. В мастерской трудилось множество учеников, с каждым из которых скульптор заключал договор, согласно которому они должны были в течение десяти лет беспрекословно повиноваться ему, исполняя самую черную работу, и не получать за это никакой платы. Они должны были учиться на его примере, тщательно подражая его приемам и тайнам мастерства, поскольку иного способа достигнуть высот в искусстве ваяния просто не было. И молодые люди охотно шли на это, и даже платили учителю большие деньги в надежде через много лет сравняться с ним в своем мастерстве.
Но проходил год за годом, и то один ученик, то другой, не выдержав тягот ежедневной черной работы, покидал своего учителя, так и не сумев сравняться с ним в мастерстве. Более того, по странной случайности некоторые из них погибали, или сходили с ума, а то и становились горькими пьяницами, так что вокруг уже давно шепотом говорили, что это все непроста, и что без нечистой силы здесь явно не обошлось. Коллеги же его еще более откровенно заявляли, что он заключил союз с дьяволом, получив взамен небывалую творческую силу, и что эта-то колдовская сила и губит его несчастных учеников. Так это было, или не так, сказать невозможно, но скульптор и сам не раз с горечью думал, что не может вырастить ученика, достойного собственное таланта, и что, очевидно, так и останется на всю жизнь одиноким творцом, дело которого не продолжит никто.
В конце-концов, после многих трагедий, смертей и несчастных случаев у него остался один-единственный ученик, и учитель с горечью признавался сам себе, насколько же он бездарен и неспособен подняться к вершинам творчества. И это была истинная правда, ибо ученик его выжил только лишь благодаря своей толстокожести, изворотливости и даже реакционности. Он открыто восхищался тираном, залившим кровью страну, и после десяти лет службы у скульптора был обыкновенным ремесленником, способным разве что выплавлять из бронзы бюсты царствующего самодержца, пользующиеся в стране небывалым спросом.
– Наверное, ты очень меня ненавидишь, – сказал как-то скульптор своему ученику, с грустью наблюдая, как тот шлифует специальной бархоткой узкий профиль тирана, похожего на маленькую серую мышку, гордо смотрящую вперед круглыми оловянными глазами. – Скажи, почему ты не покидаешь меня, и не открываешь какую-нибудь ремесленную мастерскую по изготовлению этих поделок, которые в наше время ценятся так высоко?
– Ну что вы, учитель, – ответил ему ученик, – я вас очень люблю. Вы научили меня многим тайнам профессии, и, кроме того, очень скоро я стану хозяином вашей замечательной мастерской, со всеми шедеврами, собранными в ней за долгие годы. Ваша слава перейдет ко мне, и все будут считать, что это я гениальный скульптор, работы которого стоят в разных местах нашей столицы, а также во многих городах нашего государства!
Так оно вскоре и случилось. Гениального скульптора объявили формалистом и космополитом, и выслали на столицы в какой-то безвестный город, а его ученика, наоборот, назначили придворным ваятелем, и осыпали всевозможными почестями. Разумеется, и сама мастерская опального учителя стала теперь его собственностью, и в ней день и ночь изготовляли похожие один на другого бюсты серого человека, глядящего в пространство круглыми оловянными глазами. У нового владельца мастерской было теперь много учеников, все они отличались отменным здоровьем, и никто из них, естественно, не пил горькую, не сходил с ума и не кончал жизнь самоубийством.
– Наконец-то все встало на свои мечта, – философски заявляли коллеги опального скульптора, глубокомысленно поднимая кверху глаза. – Во всяком деле должна быть преемственность, и очень хорошо, когда ученик может повторить достижения своего учителя!
И новые ученики достойно повторяли достижения своего учителя, прилежно копируя бюсты тирана, которые теперь стояли в каждом государственном учреждении и в каждой квартире законопослушных граждан. А бывший учитель был в конце-концов выслан из страны, и, по слухам, живет сейчас при дворе какого-то самодержца, метящего в тираны, и даже ваяет его конную статую. Он давно уже понял, что искусство художника совершенно не зависит от того режима, при котором этот художник живет, и можно быть гением при самой разнузданной тирании и бездарностью при самой блистательной демократии.
П оследующие события, кстати, очень хорошо подтверждают эту истину. После падения ненавистного режима от него не осталось ничего, кроме конной статуи тирана, которую поначалу решили снести, но потом, одумавшись, объявили уникальным шедевром. У подножия бронзового шедевра каждый день появляется продавец, который предлагает прохожим бюсты человека с мышиным профилем и оловянными, глядящими в никуда, глазами. Это бывший ученик опального скульптора. Торговля его идет плохо, но жить все-таки можно, и он, хоть и с трудом, сводит концы с концами.
Suum cuique*, как говаривали в старину.

--------
* Каждому свое (лат.)




УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК

сказка

В некотором государстве, которым правил тиран, жил скульптор, имевший много учеников. К нему охотно приходили молодые люди, желающие прославиться и получать дорогие заказы, потому что скульптор был очень знаменит, и ему за­казывали свои статуи многие богатые вельможи. Скульптор изображал их то верхом на породистом жеребце, то в пылу яростной битвы, то в окружении таких же знатных вельмож, и его работы, выполненные в мраморе или в бронзе, украшали многие площади и скверы столицы. Самым же знаменитым шедевром мастера была конная статуя одного тирана, стоящая у входа в его резиденцию. Некоторым знатным вельможам он сооружал посмертные памятники, и о таких памятниках говорили, что они переживут века, настолько оригинально и талантливо они были сделаны.
Скульптор работал с размахом, у него была просторная мастерская, заставленная неоконченными работами и кусками необработанного мрамора, которые специально привозили к нему из дальних каменоломен. В мастерской трудилось множество учеников, с каждым из которых скульптор заключал договор, согласно которому они должны были в течение десяти лет беспрекословно повиноваться ему, исполняя самую черную работу, и не получать за это никакой платы. Они должны были учиться на его примере, тщательно подражая его приемам и тайнам мастерства, поскольку иного способа достигнуть высот в искусстве ваяния просто не было. И молодые люди охотно шли на это, и даже платили учителю большие деньги в надежде через много лет сравняться с ним в своем мастерстве.
Но проходил год за годом, и то один ученик, то другой, не выдержав тягот ежедневной черной работы, покидал своего учителя, так и не сумев сравняться с ним в мастерстве. Более того, по странной случайности некоторые из них погибали, или сходили с ума, а то и становились горькими пьяницами, так что вокруг уже давно шепотом говорили, что это все непроста, и что без нечистой силы здесь явно не обошлось. Коллеги же его еще более откровенно заявляли, что он заключил союз с дьяволом, получив взамен небывалую творческую силу, и что эта-то колдовская сила и губит его несчастных учеников. Так это было, или не так, сказать невозможно, но скульптор и сам не раз с горечью думал, что не может вырастить ученика, достойного собственное таланта, и что, очевидно, так и останется на всю жизнь одиноким творцом, дело которого не продолжит никто.
В конце-концов, после многих трагедий, смертей и несчастных случаев у него остался один-единственный ученик, и учитель с горечью признавался сам себе, насколько же он бездарен и неспособен подняться к вершинам творчества. И это была истинная правда, ибо ученик его выжил только лишь благодаря своей толстокожести, изворотливости и даже реакционности. Он открыто восхищался тираном, залившим кровью страну, и после десяти лет службы у скульптора был обыкновенным ремесленником, способным разве что выплавлять из бронзы бюсты царствующего самодержца, пользующиеся в стране небывалым спросом.
– Наверное, ты очень меня ненавидишь, – сказал как-то скульптор своему ученику, с грустью наблюдая, как тот шлифует специальной бархоткой узкий профиль тирана, похожего на маленькую серую мышку, гордо смотрящую вперед круглыми оловянными глазами. – Скажи, почему ты не покидаешь меня, и не открываешь какую-нибудь ремесленную мастерскую по изготовлению этих поделок, которые в наше время ценятся так высоко?
– Ну что вы, учитель, – ответил ему ученик, – я вас очень люблю. Вы научили меня многим тайнам профессии, и, кроме того, очень скоро я стану хозяином вашей замечательной мастерской, со всеми шедеврами, собранными в ней за долгие годы. Ваша слава перейдет ко мне, и все будут считать, что это я гениальный скульптор, работы которого стоят в разных местах нашей столицы, а также во многих городах нашего государства!
Так оно вскоре и случилось. Гениального скульптора объявили формалистом и космополитом, и выслали на столицы в какой-то безвестный город, а его ученика, наоборот, назначили придворным ваятелем, и осыпали всевозможными почестями. Разумеется, и сама мастерская опального учителя стала теперь его собственностью, и в ней день и ночь изготовляли похожие один на другого бюсты серого человека, глядящего в пространство круглыми оловянными глазами. У нового владельца мастерской было теперь много учеников, все они отличались отменным здоровьем, и никто из них, естественно, не пил горькую, не сходил с ума и не кончал жизнь самоубийством.
– Наконец-то все встало на свои мечта, – философски заявляли коллеги опального скульптора, глубокомысленно поднимая кверху глаза. – Во всяком деле должна быть преемственность, и очень хорошо, когда ученик может повторить достижения своего учителя!
И новые ученики достойно повторяли достижения своего учителя, прилежно копируя бюсты тирана, которые теперь стояли в каждом государственном учреждении и в каждой квартире законопослушных граждан. А бывший учитель был в конце-концов выслан из страны, и, по слухам, живет сейчас при дворе какого-то самодержца, метящего в тираны, и даже ваяет его конную статую. Он давно уже понял, что искусство художника совершенно не зависит от того режима, при котором этот художник живет, и можно быть гением при самой разнузданной тирании и бездарностью при самой блистательной демократии.
П оследующие события, кстати, очень хорошо подтверждают эту истину. После падения ненавистного режима от него не осталось ничего, кроме конной статуи тирана, которую поначалу решили снести, но потом, одумавшись, объявили уникальным шедевром. У подножия бронзового шедевра каждый день появляется продавец, который предлагает прохожим бюсты человека с мышиным профилем и оловянными, глядящими в никуда, глазами. Это бывший ученик опального скульптора. Торговля его идет плохо, но жить все-таки можно, и он, хоть и с трудом, сводит концы с концами.
Suum cuique*, как говаривали в старину.

--------
* Каждому свое (лат.)




ПОЭТ-СЧАСТЛИВЧИК

сказка

Один поэт скитался с сумой по берегу моря и считал себя несчастнейшим существом на свете. В суме у него лежали стихи и нехитрые пожитки, а сам он был бос, оборван, нечесан, и зарос густой бородой, при виде которой редкие путники, посещавшие глухие места, в которых обитал поэт, в испуге шарахались прочь. Кроме того, поэту было уже довольно много лет, он начал лысеть, седеть, и у него осталось всего лишь половина, или даже меньше, зубов из того количества, которым обычно природа одаривает человека. У него не было денег, чтобы купить себе хорошую обувь, и поэтому на ногах у него были подвязаны куски автомобильных покрышек, которые выполняли роль сандалий. Питался он неизвестно чем, жил в шалашах, которые сам же себе и строил в расселинах береговых утесов, и так одичал, что не верил уже, что сможет когда-нибудь вернуться к нормальной человеческой жизни. Он был членом сообщества заброшенных поэтов, неизвестно по какой причине оказавшихся на самом краю жизни. Короче говоря, положение его было аховое, и насмешница-судьба, взглянув на него, не поставила бы за такое жалкое существо и последнего ломаного гроша.
И вот однажды некая странствующая фея, случайно оказавшаяся в этих глухих местах, увидела несчастного поэта, и, сжалившись, решила помочь ему. Она была доброй феей, и обычно помогала попавшим в беду рыбакам, которых на льдине унесло в далекое море, несчастным девушкам, которых с ребенком на руках бросили безжалостные юноши, разным безногим, убогим и юродивым, которых немало скитается в столь отдаленных местах, и была уверена, что сможет помочь и поэту. Тут же поставив походный шатер странствующей феи, в котором было все, что требовалось для подобной благотворительности, а именно: сушеные лягушки и змеи, вымоченные в уксусе крысиные хвосты, жало гигантской осы, яд скорпиона, жир доисторического единорога, крылышки эльфов, зубы дракона, настойка из цветов волшебного папоротника, и прочие волшебные вещи, – разложив и развесив все это в своем походном шатре, она разожгла в очаге огонь, и принялась колдовать, ища для поэта приемлемый путь к спасению. Однако выяснилась пренеприятная вещь, а именно, что таких путей у поэта почти не осталось, ибо когда-то давно, на заре его поэтической юности, некие высшие силы наказали поэта за его злобный и несносный характер.
Однако фея не собиралась сдаваться, и, раздув побольше огонь в очаге, и размешав в котелке волшебное зелье, в котором были и зубы дракона, и цветок волшебного папоротника, и жир доисторического единорога, она сварила-таки потрясающий супчик, которым незаметно и ненавязчиво накормила поэта. Собственно говоря, поэт просто-напросто, проснувшись утром от мороза и голода, увидел рядом с собой котелок с аппетитным супчиком, который тут же, не задумываясь о том, откуда он взялся, и съел. После чего судьба поэта кардинально переменилась, а фея, удовлетворенно хмыкнув, свернула свой походный шатер, и полетела дальше по своим волшебным делам.
И началась у поэта совершенно новая жизнь. Вечером он, как обычно, заснул в своем шалаше, через крышу которого про­текала вода и были видны далекие холодные звезды, а утром, проснувшись, увидел рядом с собой узелок с довольно прилич­ной одеждой. Ничуть не удивившись этому, ибо он привык получать милостыню от случайных людей, поэт тут же оделся, и, главное, обулся, ибо, надо честно сказать, ему до смерти надоели обрезки автомобильных покрышек, в которых он ходил, как в сабо, или в сандалиях, вызывая смех одних случайных прохожих и искреннее сочувствие других. В узелке, помимо одежды, оказалось немного денег, и поэт отправился к ближайшей деревне, где у местного цирюльника подстриг свою се­деющую шевелюру, а также свирепую бороду, оказавшись в итоге весьма симпатичным не то молодым, не то уже пожилым человеком. Он так долго не смотрел на себя в зеркало, что действительно сразу не мог сообразить, кем он в итоге стал, и пока он об этом раздумывал, обмениваясь с цирюльником замечаниями о погоде и видах на урожай, мимо окна прошла одна весьма энергичная дама, по профессии поэтесса, оказавшаяся здесь совершенно случайно. Дама была в том волнующем во­зрасте, когда тоже нельзя сразу сказать, то ли она молодая особа, то ли уже не очень, и это ее, надо сказать, довольно сильно бесило. Некоторые вообще за глаза называли даму старушкой, но вслух ей об этом говорить не осмеливались, потому что дама была очень влиятельной, и в провинциальном городе, где она обитала, считалась настоящей львицей. Случайно взглянув в окно, и увидев рядом с цирюльником седовласого господина, которого в этот момент как раз освежали туалетной водой, она сразу же поняла, что это как раз то, что ей нужно. Дама была многоопытной, и моментально сообразила, что это несчастный поэт, автор многих сотен стихотворений, которые он носит в специальной торбе у себя за плечами, и что он нуждается в ее руководстве. Моментально посвежевший поэт был извлечен из объятий цирюльника, ему было наговорено множество комплиментов, а после он вообще оказался в квартире у дамы, которая, как уже говорилось, была поэтессой, и обитала в провинциальном городе, весьма богатом на поэтические таланты. Поэт тут же стал посещать разные поэтические кружки, где он взахлеб читал свои выстраданные стихотворения, радуясь, что обращается ныне не к чайкам, и не к мокрым береговым утесам, а к своим собратьям-поэтам, многие из которых были так же плешивы, как он, и носили такие же седые пакли, а также такие же тронутые серебром бороды. Он был в восторге от своего нового образа жизни, а также от дамы, возраст которой до сих пор точно не знал, равно как и ее имени, поскольку дама постоянно брала себе новые псевдонимы, и на которой, тем не менее, как-то незаметно женился. У него вышел красивый сборник стихотворений, он стал лауреатом одной очень престижной провинциальной премии, и теперь с презрением смотрел на тех своих собратьев-поэтов, которые еще скитались с сумой вдоль берегов пенного моря, живя в шалашах и подвязывая ноги кусками автомобильных покрышек, и на которых еще не нашлось восторженной дамы неопределенного возраста. Он уже ничего не писал, и жил исключительно за счет того, что сочинил во времена своих долгих скитаний. Ему незачем было что-то писать, поскольку пишут не от счастья и сытости, а от неудовлетворенности и неустроенной жизни.
По вечерам у дамы собиралось разношерстное общество, в основном здесь были поэты неопределенного возраста, как мужского, так и женского пола, все сплошь лауреаты чего-то, и все сплошь абсолютно неизвестные дальше своей чудесной провинции. Они засиживались у дамы за полночь, и под конец становились, как дети, изобретая проказы и шалости одна забав­ней другой. То они забирались на стол, и читали в костюме Адама и Евы пикантные стишки о пикантных предметах, то изображали из себя пушку, в которую забивали настоящий заряд пороха, и которая стреляла с настоящим шумом и грохотом, заставляя соседей вскакивать посреди ночи, и отчаянно стучать в стену. После таких ночных приключений поэт чувствовал се­бя совершенно преобразившимся. Он пил утром кофе, с интересом посматривая на жену и на пришедшую к ней подругу, даму такого же неопределенного возраста, но уже не поэтессу, а новеллистку, автора сердитых пародий и шаржей. На этот раз се­рдитая новеллистка пришла в гости с новым рассказом, озаглавленным: “Рыбак, которого я соблазнила”. Обсудив за утренним кофе бесспорные достоинства этого сочинения, обе подруги отправились в редакцию рыболовной газеты “Крючок”, надеясь его туда как-то пристроить. Жена поэта, во всяком случае, ничуть не смущаясь присутствием мужа, заявляла, что она в свое время соблазнила половину редакции вышеозначенного “Крючка”, и что этот рассказ там обязательно напечатают. А поэт пил свой кофе, и был на седьмом небе от счастья, потому что такой счастливый конец его скитальческой и бесприютной жизни невозможно было придумать даже в волшебном сне.
И только лишь фея, устроившая поэту такой счастливый конец, наблюдала иногда за ним в свое волшебное зеркальце, в котором можно было украдкой увидеть кого угодно, и, покачивая головой, говорила:
– Не знаю, правильно ли я поступила, устроив поэту такой счастливый конец? В конце-концов, счастье поэта не в том, в каких башмаках он ходит, а в том, какие он пишет стихи. И не лучше ли его опять отправить назад, на берег бесприютного моря, подальше от всех этих провинциальных зазнаек, а также старушек, соблазняющих местных доверчивых рыбаков?
Но, впрочем, она только так говорила, а на самом деле была доброй феей, и никогда не меняла человеку судьбу, если видела, что он стал счастливым.




АЛЫЕ ГУБЫ

сказка

Одна женщина была очень красива и блистала на придворных балах, и только одно ее портило – слишком алые губы. Она об­ладала мягким характером и умела говорить на самые разные темы даже с очень образованными людьми, за что ее высоко ценили в обществе и всегда приглашали на важные государственные приемы. Кроме того, она превосходно танцевала, и бле­стящие молодые люди, иногда очень знатные и богатые, выстраивались в очередь за право первыми исполнить с ней модный танец. Алые губы притягивали их, как притягивает свет одинокой лампы летающих во тьме мотыльков, и они тучами осаждали прекрасную женщину, роясь вокруг нее целыми днями, и постоянно оспаривая возможность первыми подать ей платок и пер­чатки, или подсадить в карету, запряженную четверкой породистых лошадей. Помимо всего, она слыла отменной вышивальщицей и умелой хозяйкой, и ее замок, доставшийся в наследство от покойного мужа, всегда был прекрасно убран и наполнен самыми изысканными вещами, среди которых были дорогие картины, старинные гобелены, прекрасная мебель из красного и черного дерева, китайский фарфор, дорогие статуэтки и множество других прекрасных и дорогих безделушек, расставленных в разных углах с очень большим вкусом и любовью к уюту. Одним словом, женщина, которую все называли попросту Алые Губы, была очень популярной и всеми любимой, несмотря на то, что настоящего ее имени не помнил уже никто. Несколько раз она была замужем, но все ее предыдущие мужья куда-то бесследно исчезали, что не мешало ей через некоторое время связывать свою судьбу с очередным молодым человеком, которого свели с ума ее алые губы. Последний ее муж, в замке которого она сейчас жила, тоже куда-то пропал, и уже целый год его не могли найти. За это время ей делали предложения самые состоятельные и солидные люди страны, но она всем им отказывала, неизменно отвечая, что выйдет замуж только лишь за молодого, пускай и небогатого человека, поскольку все ее предыдущие мужья тоже были не старше восемнадцати лет. Таким образом, она отказала трем баронам, двум графам, одному гофмаршалу и одному очень состоя­тельному банкиру, который обещал бросить к ее ногам все свое состояние.
– На что мне ваши миллионы, любезный банкир, – говорила она, кривя в презрительной улыбке свои алые пухлые губки, – если они не заменят собой цвет ваших щек и дряблость вашей старческой кожи? Я достаточно богата для того, чтобы выйти замуж даже за мальчика, лишь бы он был пригож лицом и статен телом, и только бы его родители согласились на этот брак. Все мои предыдущие мужья были совсем еще юноши, и их было так приятно целовать и ласкать, словно живые куклы, с которыми не расстаюсь я с самого детства!
И она так решительно приоткрыла свой пухлый ротик, что банкир испугался, не хочет ли она и его поцеловать своими чересчур алыми губами? Он подумал, что лучше уж сидеть на своих миллионах в тишине и достатке, чем связываться с такой решительной и независимой женщиной.
Неподалеку от замка, которым владела Алые Губы, было небольшое имение, принадлежащее двум братьям: Аркадию и Альберту. Обоим еще не исполнилось и восемнадцати лет, и оба они были настолько хороши и пригожи собой, что не одна деревенская девушка втайне обливалась слезами, мечтая выйти за одного из них замуж. Оба брата остались сиротами, так как родителей их убила молния, и последнее время так пристрастились к охоте, что дни и ночи проводили в седле, гоняясь по окрестным полям и лесам за зайцами, волками и оленями. Не одна деревенская девушка, как уже говорилось, засматривалась на них, втайне мечтая выйти за кого-нибудь из красавчиков замуж. Впрочем, братьям было не до женитьбы на деревенских красотках, потому что Аркадия, который был старше на год, и Альберта привлекали истории о необычных подвигах и великих сражениях, они грезили наяву, видя перед собой то закованных в латы врагов, то ужасных чудовищ, из пасти которых они спасали прекрасных принцесс. Однажды на охоте лошадь Аркадия захромала, и он был вынужден идти шагом, а умчавшийся вперед Альберт так увлекся, что не заметил, как подскакал вплотную к высокому замку, по зеленым лужайкам которого прогуливалась женщина необычайной красоты, похожая на принцессу. Лицо ее было необычайно бледно, а губы такого алого цвета, что, увидев их, можно было подумать, что она только что ела вишни, или пила чью-нибудь кровь. Альберт взглянул на эти алые губы, и понял, что они притягивают его так сильно, как магнит притягивает иголку, или ураганный ветер в ущелье слабую и гнущуюся тростинку. С этого мгновения участь его была решена. Он без памяти влюбился в Алые Губы (а это, конечно же, была именно она!) и стал каждый день приезжать к ее замку, пополнив коллекцию воздыхателей и почитателей, которыми с утра до вечера была окружена женщина с алыми, словно бы вымазанными кровью, губами. Подъехавший позже Аркадий, напротив, заподозрил что-то неладное, и сразу же невзлюбил Алые Губы, предчувствуя, что она может погубить его брата. Но тщетно! – Альберт целыми днями теперь проводил в обществе Алых Губ, сопровождая ее верхом во время ежедневных прогулок, и прислуживая за столом в часы пиршественных застолий, которые ежедневно устраивались в богато убранном замке. Наконец он набрался смелости, и сделал предложение хозяйке замка, на что она, после некоторого колебания, согласилась. Как ни уговаривал младшего брата Аркадий, как ни убеждал его, что негоже столь молодому юноше (Альберту только что исполнилось семнадцать) жениться на женщине вдвое старше его, мужья которой, к тому же, куда-то бесследно исчезли, – как ни просил Аркадий одуматься младшего брата, как ни умолял его повременить, это ничего не дало. Альберт влюбился без памяти, и спустя некоторое время женился на Алых Губах, переехав жить в ее пышно убранный замок.
Через неделю после свадьбы Алые Губы, которая не изменила своим привычкам, и замок которой, несмотря на замужество, был по-прежнему полон разными молодыми людьми, ее почитателями и поклонниками, заявила Альберту, что уезжает на месяц к своей дальней родственнице, с которой приключилась беда. Она передала Альберту ключи от всех комнат в замке, и посоветовала ему веселиться так же усердно, как в день их недавней свадьбы.
– Будь полным хозяином в этом замке, – сказала она ему, – веселись от души с моими друзьями, заходи во все помещения и распоряжайся любым имуществом, а также деньгами, по своему усмотрению. Об одном лишь прошу тебя, ибо ты еще молод, и мне бы хотелось прожить с тобой как можно дольше: не спускайся в подвал, и не заходи в ту маленькую кладовку, дверь в которой оббита железными гвоздями с острыми головками и перетянута толстыми обручами с большим секретным замком. Вот тебе серебряный ключ от этого секретного замка, однако, умоляю тебя, не открывай его ни за что, так как это приведет к очень большой беде. Одним словом, будь терпелив и разумен, и жди моего возвращения не раньше, чем через месяц!
С этими словами она села в карету, и четверка коней унесла ее прочь из замка, а Альберт остался один, в компании во­здыхателей и почитателей Алых Губ, которые веселились здесь так же, как в первый день шумной свадьбы. Он попытался было веселиться со всеми, и даже стал обходить один за другим залы прекрасного замка, показывая гостям всю их роскошь и все великолепие и убранство. И действительно, чего только не было в замке Алых Губ, который был так же блестящ и так же открыт любому желающему повеселиться, как и их хозяйка! Исчезнувшие мужья нынешней владетельницы этих прекрасных покоев отдали ей все свое состояние и все богатства, зачастую копившиеся веками их предками, или привезенные из дальних походов в далекие и богатые страны, и все, что теперь находилось здесь, радовало сердца распаленных вином и бесконечным застольем гостей. Только лишь сердце одного Альберта было печально, и он без всякого восхищения смотрел на дорогие персидские ковры, устилавшие полы бесчисленных залов, а также висевшие на стенах в окружении дорогого оружия, привезенного из дальних походов. Не радовали его и кладовые, набитые доверху китайским и японским фарфором, а также серебряной и золотой посудой, не радовали изысканные золотые блюда и причудливые кальяны, приглашавшие забыться в неге опиумного дурмана, не радовала библиотека с бесчисленными стеллажами книг и огромными старинными глобусами, а также точнейшими компасами, астролябиями и морскими хронометрами. Без всякого интереса смотрел он на целый искусственный сад, состоящий из золотых и серебряных деревьев, на которых сидели золотые и серебряные птицы, и пели волшебными голосами песни о вечной любви. Равнодушно проходил он мимо других диковинок, коим не было числа в замке Алых Губ, потому что одно отныне тревожило его душу и разум: та запретная тайна, которая была скрыта в подвале, в дальней кладовке, дверь в которую была оббита железными гвоздями с длинными шипами, находящимися на шляпках. Наконец, не выдержав, он оставил шумных гостей, и, спустившись в подвал, отправился в самый дальний конец коридора, в котором было много просторных комнат и кладовых, и которые оставляли его равнодушным, потому что в самом дальнем его конце находилась запретная, оббитая гвоздями и обтянутая железными обручами. Подойдя к ней, он на мгновение остановился, вспомнив слова Алых Губ, которая предостерегала его и умоляла не открывать заветную дверь. Но чувство любопытства было так велико, что оно пересилило доводы разума, а также предостережения, которые посылал ему внутренний голос, и он, замирая от страха, вставил в замок серебряный ключ, и несколько раз его повернул. Открыв замок, Альберт толкнул железную дверь, и она открылась со скрипом и скрежетом, представив его взору просторную, ярко освещенную комнату. Это была вовсе и не кладовка, а один из обширных залов, весь уставленный креслами и диванами, на которых в разных, зачастую нелепых, позах сидели и лежали какие-то люди. Какой-то неестественно-мертвый свет лился сверху из ярких ламп и освещал тела и лица этих не то спящих, не то решивших ненадолго отдохнуть людей. Альберт вгляделся внимательно, и понял, что все они мертвы, и что, более того, тела и лица их покрыты кроваво-алыми поцелуями, отчего все эти мужчины (а это, без сомнения, были предыдущие мужья Алых Губ!) казались пятнистыми, словно кожица гнилого яблока, испещренного красными кровавыми пятнами. Аккуратные алые поцелуи покрывали с головы до ног все тела этих бывших мужей Алых Губ, и Альберт внезапно понял, что именно такая участь, – быть зацелованным до смерти, – ожидает отныне и его самого. Он в ужасе попятился назад, и не заметил, что пол страшного зала был весь залит кровью, которая и не думала засыхать, и что он измарал в ней свои новые башмаки, а также оставил на полу много своих следов. Поспешно закрыв железную дверь, он побежал из конца страшного коридора, а потом поднялся наверх, весь бледный и покрытый каплями пота. На вопросы гостей, что с ним случилось, он отвечал, что ему вдруг стало дурно от непрерывных празднеств и веселых розыгрышей, и что он просит их покинуть его. Гости тотчас же исполнили его просьбу, и поспешно покинули замок, а Альберт стал с ужасом ждать возвращения Алых Губ, надеясь, что она ничего не заметит, и что его визит в потайную кладовку навсегда останется тайной.
Каково же было его удивление, и, более того – ужас, когда Алые Гyбы вернулась в этот же день к вечеру, обьяснив это тем, что забыла одну важную вещь, принадлежащую ее дальней родственнице, и хочет сейчас же найти ее в одной из кладовых просторного замка. Она попросила у Альберта ту связку ключей, которую отдала ему на хранение, и он, трепеща от страха, отдал ей эти ключи. Алые Губы, конечно же, сразу догадалась, что Альберт открывал запретную дверь, потому что башмаки его были испачканы кровью, но она желала убедиться в этом наверняка, и поэтому сама спустилась в подвал, и обнаружила там на полу кровавые следы, которые в спешке оставил ее новый супруг. Она позвала его, предлагая спуститься вниз, и Альберт, понимая, что его уже ничто не спасет, покорно выполнил ее просьбу. Он спустился в подвал, и вместе с Алыми Губами зашел за железную дверь, скрывавшую страшную тайну. Он знал, что рассчитывать ему уже не на кого, и сейчас Алые Губы зацелует его до смерти, оставив в компании своих бывших мужей, такого же страшного, с головы до ног покрытого алыми поцелуями.
– Очень жаль, мой милый Альберт, – сказала ему Алые Губы, – что наш с тобой брак длился всего лишь неделю. Ты, ко­нечно же, понимаешь, что должен теперь умереть, потому что проник в страшную тайну, о которой не знает никто, кроме меня. Знай же, о любимый Альберт (а я действительно люблю тебя, как любила и всех своих бывших мужей!), что мои поце­луи смертельны, и никто не может выдержать прикосновения моих алых губ. Всего лишь три раза достаточно поцеловать мне человека, чтобы из него вылилась вся кровь, и он упал бездыханный, отмеченный, как шкура ягуара или пантеры, прикос­новением моих страшных губ. Это не моя вина, а скорее моя беда, потому что таким образом осуществляется страшное про­рочество, издревле существовавшее в нашей семье. Все женщины в ней рождались с губами неестественно-алого цвета, несу­щими смерть тому, кого они целовали. В довершении ко всему, женщины в нашей семье очень любвеобильны, и им недостаточно одного мужа, тем более умершего всего лишь после трех поцелуев. Они вынуждены каждый раз вновь и вновь выходить замуж, пополняя тем самым список несчастных жертв, и старательно скрывая свои преступления от окружающих. А закончится все это лишь тогда, когда кто-нибудь, дождавшись смерти одной из нас, сам поцелует ее в мертвые губы. Но такое, разумеется, никогда не случится, и поэтому мы вынуждены вечно любить, и вечно убивать своими губами своих законных мужей. А теперь, дорогой Альберт, иди ко мне, и я тебя в первый раз поцелую!
Альберт, не в силах противиться воле Алых Губ, сделал покорно несколько шагов вперед, и та, обвив его шею руками, жарко поцеловала в левую щеку. Тотчас же на щеке Альберта показалась кровь, а затем тонкой струйкой потекла на пол. Альберт понял, что еще два поцелуя, и его уже ничего не спасет.
– Подожди немного, – взмолился он к Алым Губам, – позволь мне перед смертью вспомнить всех своих близких, и прежде всего брата Аркадия, который один из них и остался в живых!
– Хорошо, – ответила ему Алые Губы, – вспоминай кого хочешь, но только быстрее, потому что я пылаю к тебе испепеля­ющей страстью, и должна поцеловать тебя второй раз, после чего в тебе почти совсем не останется жизни.
Альберт молча взмолился к умершим матери и отцу, а также к живому старшему брату Аркадию, который не был на его свадьбе, так как чувствовал, что Алые Губы погубит его. Внезапно перед ним промелькнула чудесная картина: это была лесная дорога, по которой верхом на лошади мчался ему на выручку старший брат. Однако успеет ли он доскакать вовремя? А Алые Губы между тем уже приказывала во второй раз: “Подойди ко мне, мой муж Альберт, я еще раз тебя поцелую!” Альберт опять покорно подошел к ней, и та, обвив его шею руками, жарко поцеловала в правую щеку. Кровь еще сильнее хлынула из этой щеки, и Альберт упал на колени, словно подкошенный, чувствуя, что не переживет третьего поцелуя.
– О моя милая жена, – взмолился он, протягивая к ней свои белые руки, – позволь мне в последний раз обратиться мысленно к моему брату Аркадию, который после моей смерти останется один во всем белом свете!
– Хорошо, – ответила ему Алые Губы, – обращайся мысленно к своему брату Аркадию, но только делай это побыстрей, потому что моя любовь к тебе возросла до необычайной степени, и мне не терпится поцеловать тебя в третий раз!
Альберт опять мысленно призвал к себе брата Аркадия, и внезапно увидел, как тот, вооруженный с головы до ног, вбегает на порог замка. Он понял, что надо протянуть еще хотя бы немного, но Алые Губы уже наклонялась над ним и, обвив руками его шею, собиралась поцеловать в губы. Альберт знал, что этот поцелуй будет последним. Внезапно кончик ее длинного волоса случайно попал ему в нос, и Альберт, совсем не желая этого, громко чихнул, отчего Алые Губы на мгновение отпрянула от него. Этого оказалось достаточным, потому что по коридору прогрохотали подкованные железом сапоги брата Аркадия, и в тот самый момент, когда Алые Губы собиралась в третий раз поцеловать Альберта, он возник на пороге с пистолетами в обоих руках. Алые Губы уже дышала в лицо Альберта, и это было дыхание смерти, но тут раздались два выстрела, и Альберт почувствовал, как две струйки крови потекли вниз на пол. Он сначала подумал, что это его собственная кровь, и что он умер, зацелованный насмерть законной женой, но это было не так. Алые Губы упала на пол, сраженная выстрелами Аркадия, самого меткого стрелка в округе, и силилась что-то сказать, умоляюще глядя остывающим взглядом на Альберта. Он наклонил к ней голову, и она, что-то прошептав ему на ухо, тут же умерла. Альберт, вспомнив о том, что говорила ему до этого умершая жена, нагнулся к ней, и поцеловал в губы, исполнив тем самым старинное пророчество, и прервав цепь убийств, которые, вольно или невольно, совершали все женщины в ее семье Он похоронил свою жену со всеми подобающими почестями, и стал единоличным хозяином прекрасного замка, в котором жил до глубокой старости, женившись на молоденькой девушке из соседнего селения, которая родила ему много здоровых и красивых детей. Он был вынужден отпустить бороду, чтобы скрыть поцелуи, оставленные на его щеках Алыми Губами, которые ничем не смывались, и остались с ним на всю жизнь.
Альберт никогда, хотя его часто просили об этом, не рассказывая никому о том, что же сказала ему перед смертью его жена. И лишь перед своей собственной кончиной, лежа на смертном одре, окруженный детьми, внуками и правнуками, он наконец-то признался им, что последними словами, сказанными ему Алыми Губами, были такие: “Я любила тебя, а также всех остальных!”




СКАЗКА ОБ ИВАНЕ-ДУРАКЕ


Не просто так появился Иван-Дурак в русских селеньях, а были на то свои особые причины. Как-то, лет примерно триста, а может быть, и побольше, назад, сидел в шинке на самом краю русской земли беглый крестьянин по прозвищу Ивашка Босой. Был он балагур, сплетник и бабник, был много раз бит своим барином, много раз убегал от него, но потом или сам возвра­щался назад, или его ловили, и приводили насильно к хозяину. Да и хозяин у Ивашки Босого, надо прямо сказать, был вроде него самого: тоже самодур, сплетник и бабник, и тоже надоел соседям своим не меньше, чем ему самому и остальным беглый крестьянин. Видимо оттого, что чувствовал барин Ивашки Босого некое сходство со своим непутевым холопом, он и не наказывал его за побеги особо строго. Так, посерчает немного, покричит, постучит ногами, посечет на конюшне в назидание другим, а потом нальет чарку водки, и отпустит беднягу на все четыре стороны. А бывало, что и не одну стопку водки нальет, а даже две, или три, и целый вечер сидит с ним на крыльце барского дома, и поет грустные песни, отчего крестьяне только головой качают, да говорят, крутя пальцами около лба:
– Был у нас один скоморох, а теперь стало два, и какой из них двоих больше на припадочного похож, неизвестно.
Это они оттого так говорили, что не знали еще, какое прозвище будет вскоре у Ивана Босого и его друга-барина, которого, кстати, тоже звали Иваном. Не простым, а Федоровичем, но ведь на то он и барин, чтобы его по-имени и по-отчеству величать.
Итак, значит, сидел в шинке на самом краю русской земли беглый холоп Ивашка Босой, в который уже раз сбежавший от своего Ивана Федоровича. Сидел, и от нечего делать пел песни, потому что на водку денег у него не было, а выпить, как все, очевидно, догадываются, ему хотелось до смерти. И так он расположил к себе сердце сурового шинкаря, который никому за просто так водки не наливал, и оттого имел потайную кубышку, набитую и медью, и серебром, и кое-чем даже получше, а также красавицу-дочку и сварливую мегеру-жену, так он расположил к себе сердце прижимистого шинкаря, что тот, не утерпев, подошел к нему с огромной бутылью в руках, и налил беглому полный стакан.
– Что, солдатик, нелегко тебе скитаться от одного селения до другого без копейки в кармане, да в одежке, которая про­терлась до дыр? – спросил он у Ивашки Босого.
– Да нет, – ответил Ивашка, – нам, бедовым, везде хорошо, что в родной деревне, у барина на крылечке, что в скитаньях по родной Руси-матушке. Такой уж мы бедовый народ, дорогой ты мой человек! – Сказал, и выпил полный стакан, налитый жалостливым шинкарем, а потом опять песню запел.
– По родной Руси-матушке? – задумчиво спросил у Ивашки шинкарь, машинально наливая ему еще один полный стакан. – Была и у меня, солдатик, когда-то своя матушка-родина, точнее, не у меня, а у моего народа, рассеянного ныне по всей необъятной земле. Но это особый вопрос, а вот что касается таких молодцов, вроде тебя, которым все трын-трава, и одина­ково им хорошо что в захудалом шинке на краю дремучего леса, что на барском крыльце, то об этом особый рассказ. В моей родной стране существовал даже специальный обряд перекладывания грехов на таких вот отчаянных сорванцов, вроде тебя, которые у нас носили прозвище козлов отпущения.
– Как-как, – переспросил опьяневший Ивашка, успевший уже влюбиться в доброго корчмаря, – про каких козлов ты, добрый человек, говоришь?
– Про козлов отпущения, сначала обычных животных, а потом и особо непутевых людей, вроде тебя, от которых никому не было житья, и на которых добрые люди перекладывали свои грехи, чтобы самим стать лучше и чище. Ведь по большому счету и ты, Ивашка, такой же козел отпущения, ведь и у тебя в деревне всем стало намного лучше, когда ты от них убежал?
– Это уж точно! – засмеялся охмелевший Ивашка. – Они теперь стали все вроде святых, а про меня, небось, такое расска­зывают, что неудобно доброму человеку об этом и на ухо сказать! – и он, ловко схватив бутыль шинкаря, налил себе еще один полный стакан.
– Вот видишь! – обрадовался шинкарь, который всегда примечал много схожих обычаев, существовавших у его скитальческого народа и в тех странах, куда его заносила судьба. – Вот видишь, люди везде одинаковые, что в Палестине, о которой ты наверняка ни бельмеса не знаешь, что в твоей родной Рязанской губернии. И обычаи тоже у многих очень похожи. Ты типичный козел отпущения, только не думаю, что на Руси приживется такое название. А посему, поскольку ты Ивашка, и любишь скоморошничать и выделывать разные кренделя, быть тебе отныне Иваном-Дураком. То есть человеком, глядя на которого, всем становится чуточку легче, и жизнь не кажется уже такой унылой и скучной. И не обижайся, пожалуйста, на свое новое прозвище, потому что на самом деле ты намного умнее и лучше других, ведь это же не с ними, а с тобой любил пьянствовать на крыльце строгий барин Иван Федорович!
Вот так и появилось у Ивашки Босого его новое прозвище, а потом уж разошлось по всей русской земле, по всем большим и малым ее селениям. Барину Ивану Федоровичу оно тоже понравилось, и он, когда Ивашка вернулся домой после скитаний по шинкам и окрестным губерниям, даже не высек его за это, а, сидя с ним на барском крыльце, сказал, обнимая за плечи:
– Был ты, друг мой, Ивашкой Босым, пьяницей и непутевым бродягой, а стал отныне Иваном-Дураком, очень полезным в обществе человеком! Принял, можно сказать, эстафету от одного человеческого племени к другому, и в этом, друг мой, вся философия и весь смысл жизни!
Барин Иван Федорович, между прочим, был философом, и даже учился когда-то в заморском университете. Его самого со­седские помещики тоже хотели объявить дураком, но у них это почему-то не вышло. Не подходит к барину это прозвище, и все тут! Кем угодно можно его называть: и самодуром, и сумасбродом, и шалопаем, а дураком почему-то нельзя. Только к простому человеку, вроде Ивашки Босого, это прозвище и применимо. Таковы причуды русского языка. Так появился на Руси первый Иван-Дурак. Ну а после этого он и на крестьянской печи в гости к царю приезжал, и цареву дочку за просто так сосватал себе, и по щучьему велению разные чудеса совершал, однако это уже совсем другие истории, к нашей сказке ника­кого отношения не имеющие.




ЛЮБОВЬ, ЖИЗНЬ И СУДЬБА

сказка


Один восточный владыка, собравший под своей рукой множество стран и народов, под конец жизни впал в меланхолию, и все чаще стал думать о вечных вопросах. Везде он видел тщету человеческих устремлений, когда великолепные империи, устроенные, казалось бы, на века, рушились в одночасье, и их правители за одну ночь превращались из небожителей в жалких рабов, покорно бредущих за колесницами победителей. Везде видел он стремление человека выжить в этом яростном мире, где на самом верху находились боги, а внизу, на земле, в жалких лачугах роились, как пчелы, люди, единственной целью которых было прожить сегодняшний день, и достать себе черствый кусок хлеба. Нигде не находил он гармонии, нигде не находил идеи, которая бы объединила между собой людей разных сословий и разного имущественного состояния, и оттого еще больше впадал в меланхолию, ибо бессмысленность жизни с каждым днем становилась для него все очевидней.
Наконец в одно прекрасное утро он собрал у себя во дворце мудрецов, философов и звездочетов, каких только можно было обнаружить в его империи, и приказал им найти одно-единственное слово, которое бы вмещало в себя смысл всего происходящего на земле. Мудрецы, философы и звездочеты думали ровно год, и наконец объявили владыке, что таким одним-единственным словом является слово “судьба”.
– Множество людей, о владыка, – сказали они ему, – проживает в твоей империи, и каждый зависит от собственной судьбы, потому что от нее никуда не уйти. То, что начертано человеку от рождения, то будет вместе с ним до самого последнего вздоха, будь то последний презренный раб, иди правитель обширной империи. Именно поэтому слово “судьба” и является самым главным, выражающим смысл существования человека на этой бренной земле.
– Все это так, – мудро и печально улыбнулся владыка, – и действительно от судьбы никуда не уйти, но не это слово выражает смысл существования человека на этой бренной земле. Судите сами: кроме судьбы есть еще и боги, которые могут переиграть судьбу человека в одно мгновение, и последнего немого раба сделать блистательным баснописцем, имя которого прославится на века. Так, кстати, было с великим Эзопом, и примерно так же было со многими другими людьми. Боги важнее судьбы, но и само слово “бог” не является главным для человека, ибо у каждого народа свои боги: у одних это деревянные или серебряные идолы, у других – железные или золотые тельцы, у третьих же – вообще единственный Бог, создавший небо и землю. Кому из них надлежит молиться, кто из них самый главный, кого следует почитать в первую голову? Нет ответа на эти вoпpocы. Вот почему слово “судьба” не является для человека единственным, объясняющим смысл его существования на земле. Идите и ищите новое слово, ибо от этого слова зависит теперь ваше собственное существование!
Мудрецы, философы и звездочеты низко поклонились владыке, ибо знали, что он не бросает слов на ветер, и опять думали ровно год, после чего вернулись назад, и объявили, что нашли заветное слово.
– Этим словом, о господин, – сказали они ему, – является слово “любовь”. Посуди сам, о мудрейший из мудрых, как велико значение этого слова, которое одинаково значимо и для простого крестьянина, и для полководца, и для царя. Все любят кого-то, ибо от любви рождаются дети, совершаются великие подвиги и делаются поразительные открытия. О любви слагают поэмы, о ней поют песни и ее боготворят, как самое ценное завоевание человека. Именно поэтому, о божественный, слово “любовь” является господином над всеми остальными словами.
– Как же ничтожна человеческая мудрость, – скривил свои губы владыка, – если она слово “любовь” возносит над всеми иными словами! И разве не знаете вы, что подчас ненависть сильнее любви, и от нее тоже рождаются дети, завоевываются государства и совершаются великие подвиги? Ненависть ничуть не слабее любви, но ни ее, ни любовь, нельзя назвать главным для человека. Идите поэтому восвояси, и не возвращайтесь назад, пока не найдете единственно верное слово. Третья попытка будет для вас последней, и в случае ее неудачи ваши головы выставят напоказ жителям нашей столицы, как головы самых неразумных и бесполезных людей в государстве.
Мудрецы, философы и звездочеты поблагодарили владыку за этот последний шанс остаться в живых, и удалились, трясясь от страха. Они дискутировали целый год, призвав на помощь всю мудрость вселенной, и наконец торжественно объявили владыке, что искомым словом является слово “жизнь”.
– Пока человек жив, – сказали они владыке, – он молится разным богам, любит и ненавидит, рожает детей, делает открытия, завоевывает государства, и над ним властвует безжалостная судьба. Именно живой человек испытывает на себе превратности судьбы и любви, именно живые люди интересуют вечных богов, потому что являются пешками и иными фигурами в их бесконечной шахматной партии. Для человека потерять жизнь означает потерять все: любовь, ненависть, богатства, вечных богов, свою судьбу, какой бы несчастливой, или, наоборот, блистательной, она ни была. Вот почему слово “жизнь” является самым главным для человека, и объясняет смысл его существования на земле.
– Ну наконец-то, – улыбнулся в ответ владыка, – вы нашли единственно нужное слово. Теперь и моя жизнь будет оправдана, ибо я не только собрал под свое крыло множество разных стран и народов, но и нашел с вашей помощью смысл существования всех моих бесчисленных подданных. Дарую поэтому вам самое главное, что существует под небесами, то есть жизнь, которая дороже любого сокровища, ибо она сама и есть то сокровище, ради которого живет человек!
И мудрецы, философы и звездочеты покинули владыку, безмерно благодаря его за этот невиданный по щедрости дар, потому что на собственной судьбе внезапно поняли, что жизнь дороже всего на свете, ибо вмещает в себя и богатства, и ненависть, и любовь, и поклонение разным богам.
А мудрый владыка прожил после этого еще какое-то время, оставив империю своему сыну, который не сумел ее сохранить, ибо судьба его была несчастливой, и он разрывался между ненавистью и любовью, молясь разным богам, потеряв в итоге все, в том числе и свою жизнь.




ВЕЧНЫЙ СВЕТ

сказка


Глава первая

Деревня Медвежья Пустошь лежала где-то в центре России вдали от проезжих дорог в таком глухой месте, что нового человека здесь встречали примерно так, как космонавта, или заезжего принца. Новый человек был здесь в диковинку. Пустошь, на которой, собственно, и стояла деревня, была обширной и пользовалась дурной славой у местных жителей. Когда-то здесь водились медведи, но последнего из них убили лет сто назад, и теперь ничего, кроме дурной славы, за деревней этой не числилось. Слава же была вот какого свойства: говорили, что где-то в центре земли, как раз под самой деревней, зарыта в земле блестящая машина из железа и меди, вся сверкающая, хромированная, пышущая паром и жаром, на своем гусеничном ходу, и исполняющая любое желание, какое бы у нее ни попросили. Так это, или не так, никто толком не знал, но называли нескольких смельчаков, которым определенно удалось пробиться сквозь землю к машине, и выпросить у нее то, чего желала их душа. Одним из таких смельчаков был местный мужик Федор Авдеев, которого все звали просто Авдей.
Был Авдей женат на простой русской бабе Акулине Проскуриной, которая, естественно, была теперь Акулиной Авдеевой. Родом она была из соседнего, лежащего за пустошью села Тараканово, девки которого традиционно выходили замуж за парней из Медвежьей Пустоши. Существовало почему-то поверье, что медвежьепустошные мужики, благодаря чудесной блестящей машине, закопанной в центре земли, обладают особыми мужскими достоинствами, которых лишена мужская часть других деревень: Короткостенок, Хромой Пади, Пятиугловки, Лапотной и прочих, разбросанных в округе по бокам обширной и незаселенной пустоши. Странное это поверье не раз и не два уже опровергалось жизнью, и не одна уже девка горько плакала, польстившись на местного мужика, однако упорно, из века в век, девки из соседних селений поддавались на эту легенду. Поддалась на нее и Акулина Проскурина, очень быстро убедившись, что не только нет в Авдее каких-то особых мужских достоинств (был он мужик, как мужик, ничуть не лучше, но и не хуже других), но, наоборот, обладал Авдей одним отрицательным качеством, которое было хуже, чем пьянство, или даже тюрьма. Мечтал Авдей о счастье всего человечества, и эта его мечта была настолько дикой для всех остальных местных жителей, бывших кто плотниками, кто рыбаками, кто охотниками, а то и просто горькими пьяницами, – мечта его была дикой настолько, что Авдея частенько били, и частенько он неделями отлеживался в сарае, залечивая очередные ссадины и ушибы. Мечту Авдея связывали с влиянием чудесной машины, которая время от времени то наводила на жителей Медвежьей Пустоши странные цветные сны, то заставляла их искать вдоль дорог клады, а то и срывала с насиженного места, и гнала в город на поиски счастья, и после уже о таком человеке не было ни слуху, ни духу. Так что мечта Авдея о всеобщем счастье не была чем-то очень уж исключительным на фоне странных событий, вызванных чудесной машиной. К тому же, как всем было известно, настырный Авдей докопался-таки с помощью лопаты и кирки до чудесной машины, и выпросил у нее для себя такое сокровище, которое до поры до времени никому не показывал.
В то, что Федор-Авдей проник под землю к блестящей машине, и та по традиции выполнила его желание, верили, кажется, все, в том числе и он сам. Машина действительно вступила в контакт с Авдеем, но произошло это не совсем так, как описывала этот контакт местная традиция. Разумеется, с детства, как и все мужики Медвежьей Пустоши, Авдей старательно рыл землю у себя в огороде, пытаясь докопаться до чудесной машины, и попросить у нее вдосталь денег, славы, и такую невесту, при виде которой местные парни просто бы зеленели с досады. Однако он не докопался ни до чего, кроме каких-то корней, да костей доисторических чудовищ, при виде которых местные бабы падали в обморок, а малые дети плакали круглые сутки, и их не останавливали ни леденцы на палочках, ни тугие, наполненные молоком материнские груди. Устав от бесплодных земляных работ, Авдей сначала отслужил в армии, а потом вообще женился, взяв себе супругу в лежащем на краю пустоши селе Тараканово. Звалась супруга его, как уже говорилось, Акулиной, это была ядреная местная девка, верившая, как и все ее подруги, в необыкновенные достоинства парней, живущих в Медвежьей Пустоши. К тому времени, когда она разобралась, что к чему, было уже поздно, ибо имела она на руках пятерых сопливых ребят, да мечтателя-мужа, лежащего целыми днями на печке, и мечтающего о счастье всех поголовно людей земли. Мечты эти, как уже говорилось, были типичны для всего мужского населения Медвежьей Пустоши, и сопровождались обычно пьянством и лежанием неделями в одной позе на хорошо натопленной печке. Нельзя сказать, что Авдей пил больше, чем остальные местные мужики, но мечтал он исправно, неделями напролет, и во время одного такого сеанса мечтаний съедал несколько пудовых краюх черного хлеба, которые поднимал к себе вверх на печку. Хлебными мякишами, кроме того, удобно было залепливать себе уши, спасаясь, как Одиссей от сирен, от непрестанного пиления жены Акулины. Вот во время одного такого сеанса мечтаний и докопался наконец-то Авдей до блестящей и пышущей жаром машины желаний.
Дело происходило следующим образом: однажды во сне, когда задремал он на печи, убаюканный мечтами и непрерывными попреками Акулины, пришла к нему невысокая, но необыкновенно красивая женщина, и, взяв за руку, отвела вниз под землю к блестящей машине.
– Это, Авдеюшка, та самая машина счастья, что исполняет любое желание, – сказала ему невысокая женщина, – а я ее хранитель на протяжении долгого времени; от меня, Авдеюшка, зависит, кого привести к этой машине, а кого на печи навечно оставить; ты мне, Авдеюшка, приглянулся, проси теперь у машины все, что пожелаешь, ничего не таи. Все, о чем мечталось тебе на печи, о том и проси!
– Неужто обо всем? – испугался Федор-Авдей. – И про счастье всех людей на земле можно теперь попросить, и про общую справедливость, чтобы, значит, все были сыты и одинаково богаты, и никого за бедность не пилила жена?
– Вот дурачок! – засмеялась невысокая женщина. – Сказано же тебе, что обо всем, значит, что обо всем. Хоть о счастье всего человечества, хоть о том, чтобы не пилила жена, хоть обо всем вместе. Проси по полной мере, а то машина уже давно не работала, и от простоя вынужденного порядком проржавела и застоялась. Ей теперь, чтобы в норму прийти, такое гло­бальное желание требуется, чтобы от него весь мир ахнул, и долгое время в себя не пришел.
– Хорошо, – ответил Федор-Авдей, – раз так, то пусть, перво-наперво, откроется мне такая истина, чтобы осчастливила она всех на земле, и сделала голодных сытыми, а несчастных счастливыми! Пусть наступят изобилие и процветание, и всего будет вдоволь настолько, чтобы его некуда было ставить. И чтобы такую истину преподнес людям я, Авдей, ну и, разумеется, чтобы Акулина больше не пилила меня.
– Хорошо, Авдеюшка, – сказала ему невысокая женщина, – все, как ты пожелал, исполнится в точности: получишь ты свою сияющую истину, будешь ты, Авдей, избавителем всего человечества. А сейчас ступай на печь спать, а то машине не терпится поскорее твою просьбу исполнить.
Авдей отправился наверх на свою печь, а чудесная машина у него за спиной зашумела, запыхала жаром, замахала коло­сниками и рычагами, и стала исполнять его просьбу. Проснувшись поутру на печи, Авдей первым делом разлепил уши, которые были залеплены хлебным мякишем, и тут же услышал плач своих пятерых детей, а также голос попрекавшей его Акулины:
– Волк ты лесной, бродяга пропойный, черт непричесанный, чтобы ты вовсе угорел у себя на печи! – ругала его Акулина. – У всех мужья, как мужья, хоть и пьют, да зато копейку приносят в избу, а ты только хлеб на печи переводишь, да хлебными мякишами мышей кормишь! Чтоб ты пропал совсем со своими хлебными мякишами!
– Погоди, Акулина, погоди, – резонно сказал ей Авдей, слезая поспешно с печи, ибо помнил он весь свой разговор с ма­ленькой женщиной, пообещавшей ему помощь от чудесной машины, и ожидал явление чуда. – Погоди, Акулина, не бранись, и приготовься к сюрпризу. Скоро, Акулина, ты будешь одета, как и царицы не одевались, а дом твой будет, как президентский дворец!
– Совсем спятил дурак от своих мечтаний на печке! – сказала в сердцах Акулина, и запустила в него горячей сковородой.
Авдей ловко увернулся от летящей сковороды, ибо имел богатый опыт общения не только со сковородами, но и с кастрю­лями, запускаемыми в него мускулистой рукой Акулины, и наполненными горячим варом, чайниками с кипятком, кочергами, прихватами и пудовыми утюгами; увернувшись от горячей сковороды, он, против правил, не стал учить Акулину уму-разуму, а, наскоро одевшись, отправился на улицу подышать свежим воздухом. До вечера дышал Авдей свежим воздухом и гулял по болотистой пустоши, перепрыгивая с кочки на кочку, а к вечеру изобрел вечный двигатель.
Собственно говоря, он не совсем его изобрел, ибо вечный двигатель появился у него как бы сам собой, спрятанный внутри черного ящика, похожего на такой же ящик из популярной телевизионной программы. Стоял этот ящик в дальнем углу дровяного сарая, куда вечером, нагулявшись по пустоши, случайно зашел Авдей. Открыв дверцу черного ящика, он чуть не ослеп от нестерпимого яркого света, который ударил ему в глаза. Внутри ящика пылало целое солнце, засунутое внутрь неизвестной силой. Оно освещало и согревало все вокруг не хуже русской печи, и Авдей сразу понял, что это не что иное, как вечный двигатель. Двигатель этот работал сам по себе, он не требовал ни батареек, как карманный фонарик, ни дров, как русская печь. Кроме того, он поднимал в воздух любые предметы, независимо от их размеров и веса, стоило лишь открыть его дверцу, и направить свет из ящика на то, что требовалось поднять. Так, чудесный свет поднял в воздух и унес в неиз­вестные дали избу Авдея вместе с Акулиной и пятерыми чумазыми ребятишками, и Авдей сразу же понял, что сбылось одно из главных его желаний – Акулина перестала его пилить. Авдей остался жить в дровяном сарае один на один с чудесным све­том, заключенным внутри черного ящика, и стал раздумывать, как применить его к счастью всего человечества.
Было очевидно, что чудесная энергия, хранимая внутри черного ящика, практически неисчерпаема, что она может заменить и энергию дров, которыми кормится русская печь, и ту энергию, которая питает трактор, пашущий поле, и ту, что выводит в космос стремительные ракеты. Бесконечная энергия черного ящика, тот вечный и чудесный свет, который хранился в нем, мог сделать счастливым все человечество, накормив голодных и обогрев замерзших, и автором этого благоденствия был он, Федор-Авдей. Чувство гордости переполняло Авдея, маленькая женщина, обслуживающая машину счастья, не обманула его. Он решил ехать в Москву, и представить свой вечный свет на общее обозрение.


Глава вторая

Авдей приехал в Москву на электричке. Он сидел в уголке вагона, прижимая к себе черный ящик, и с гордостью думал о тех почестях, которыми окружат его в Москве, как только лишь покажет он всем свое знаменитое изобретение. Не зная, куда конкретно идти, и кому показывать черный ящик с чудесным светом, он решил посоветоваться с представительным человеком интеллигентной внешности, которого звали Иваном Петровичем, и который вот уже несколько месяцев жил на вокзале, приехав в Москву по аналогичному делу. Вечного двигателя, правда, Иван Петрович не изобретал, но зато представил проект совершенно иного свойства: речь шла о переселении в Россию из Африки крокодилов, которым путем генной инженерии придавалась особая морозоустойчивость. Иван Петрович, недавно еще интеллигентный человек, и даже биолог по образованию, предлагал свой проект разным ведомствам, но никто почему-то не интересовался ни крокодиловыми фермами, ни дешевыми сумочками из крокодиловой кожи; истратив все свои деньги и весь свой энтузиазм, Иван Петрович стал жить на вокзале, ибо возвращаться домой ему было, во-первых, не на что, а, во-вторых, очень стыдно. Он был теперь знатоком хождения по разным инстанциям, и поэтому сразу предложил Федору-Авдею идти в Совмин.
– Иди в Совмин, если уж бить, так бить из главного калибра; если в Совмине не захотят облагодетельствовать все че­ловечество, то уж нигде не захотят, можешь мне в этом поверить, я на этих чиновниках съел не одну собаку.
– А президент? – наивно спросил Федор-Авдей. – Неужто президент не выше Совмина? Если мне откажут в Совмине, то я пойду прямиком к президенту!
– Ты что, дурак? – удивленно спросил у Авдея Иван Петрович. – Кто ходит к президенту с проектом вмиг облагоде­тельствовать и осчастливить все человечество? Президент сам для всех благодетель и кузнец всеобщего счастья, ему такие конкуренты, как ты, не нужны!
– А, ну раз так, тогда нечего делать, понесу я свой вечный двигатель прямиком в Совмин, – ответил Авдей, и понес туда свой вечный свет.
В Совмине, куда его поначалу не хотели пускать, принял Авдея-Федора один важный чиновник, сразу же поинтересовавшийся, с каким вопросом он сюда обратился.
– Вот, – сказал, немного смущаясь, и переминаясь с ноги на ногу, а также прижимая к груди свой ящик, Авдей, – вот, принес вам вечный двигатель. Источник, значит, безграничной энергии, обнаруженный мной недавно в дровяном сарае, но на самом деле подаренный чудной женщиной невысокого роста; вечный двигатель этот есть не что иное, как свет вечной истины, и может осчастливить все человечество.
– Что есть истина, – скривил в улыбке свои узкие губы чиновник, – а тем более, что есть счастье? Истина и счастье, мой дорогой, не могут быть конвертированы ни в одну самую плохонькую валюту. И, кроме того, мы здесь не занимаемся проектами всеобщего счастья, хотя, возможно, в теоретическом плане этот вопрос и представляет из себя значительный инте­рес. Ничем не можем, поэтому, помочь ни вам, ни вашему важному изобретению. Впрочем, если хотите, изложите все на бумаге и зайдите примерно через недельку, возможно, мы и сможем выбить вам грант, как автору талантливого проекта!
Тут Авдею пожали руку и вежливо выпроводили за дверь. Секретарша, которая его выпроваживала, была необыкновенно предупредительна, и от нее восхитительно пахло духами. “Когда меня признают, и заплатят за мой вечный свет, я и своей Акулине куплю такие духи, – неожиданно подумал Авдей. – Непременно разыщу ее вместе с ребятами, и куплю столько духов, чтобы она в них купалась по вечерам!”
Он прожил неделю в обществе Ивана Петровича, и потом снова явился в Совмин. Его встретил тот же самый чиновник, который опять жал ему руку, правда, не так крепко, и не так радушно, как в первый раз, и который опять с ним разговаривал, но уже не таким ласковым тоном.
– Мы, голубчик, рассмотрели ваше прошение об использовании той безграничной энергии, которую вы, якобы, имеете в некоем черном ящике, и которую называете не то вечным светом, не то вечным двигателем; наш вердикт, голубчик, таков: вечных двигателей в природе не существует, об этот еще в восемнадцатом веке заявила французская Академия, перестав при­нимать заявки от изобретателей. Так что, голубчик, придется вам ехать назад, в свое родное село, с наукой ведь не поспоришь, не так ли?
– А как же страждущие и голодные, как же счастье всего человечества? – воскликнул Федор-Авдей. – Неужели же это никогда не случится?
– Ах, страждущие и голодные! – воскликнул высокий чиновник. – Ах, счастье всего человечества! Вашими бы устами, го­лубчик, мед пить, а не вечные двигатели изобретать!
После чего знакомая уже ему секретарша опять вывела Федора вон, и была при этом не столь любезна, как раньше.
Федор опять прожил неделю в обществе бывшего интеллигента Ивана Петровича, ночуя с ним на вокзале в старых вагонах, а потом, набравшись смелости, и даже на последнюю мелочь выпив в буфете стакан водки, решился на отчаянный шаг, и, прижимая к груди свой черный ящик, с боем пробился в кабинет к большому чиновнику. Испуганная секретарша грудью встала на защиту начальства, но Федор был мужик рослый, косая сажень в плечах, и поэтому он, легонько отставив в сторону секретаршу, вошел-таки в кабинет. Увидев его, чиновник от злости позеленел, и несколько минут даже не мог ничего говорить. Наконец, отдышавшись, и придя в себя, он гневно протянул вперед руки, и приказал.
– Вон отсюда, негодный мужик, вон к себе в глухое село, в свой дровяной сарай, к своей невысокой женщине и машине из железа и меди, про которую ты так сладко рассказывал здесь! Не может быть счастья для всего человечества, и нельзя накормить всех голодных! А твой вечный свет вообще не существует в природе, это все сказки для неграмотных мужиков!
– Но как же не существует вечного света, если он здесь, в черном ящике, спрятан до времени, и только лишь ждет заветного часа? – удивился Федор-Авдей, и приоткрыл дверцу ящика.
В ту же секунду нестерпимо яркий свет ударил в лицо большому чиновнику, и стал заполнять его кабинет, постепенно пе­реливаясь из него в коридор, и растекаясь дальше по всему зданию, заполняя все его этажи. Здание плавно закачалось на волнах вечного света, как корабль на невысокой волне, и, оторвавшись от земли, поплыло по воздуху над Москвой.
– Не может быть, – шептал, закрывшись от света руками, большой чиновник, – этого не может быть, ведь не может же ошибаться наука! Скажите, по крайней мере, куда мы летим?
– Я так думаю, что в новую жизнь, – отвечал на это Авдей, продолжая прижимать к себе черный ящик, из открытой дверцы которого по-прежнему лились волны вечного блестящего света. – В новую жизнь и новую справедливость, которые все же существуют на свете!
Здание Совмина поднималось все выше и выше, оставляя внизу набережную и ленту извилистой реки, пока совсем не растаяло в небе, и только лишь волны вечного света лились сверху на город, как струи теплого утреннего дождя.




ЧЕЛОВЕК И ЕГО ДУША

сказка

Одному человеку постоянно говорили, что у него нет души, и ему наконец захотелось проверить, так это, или не так. Он обратился за помощью к докторам, но те посоветовали ему не ломать голову, поскольку, согласно научным воззрениям, души не существует вообще, а есть лишь одно человеческое тело, которое обладает рефлексами, а все остальное - выдумка не в меру впечатлительных фантазеров.
- Если взять лапку лягушки, - сказал человеку один ученый доктор, - и поднести к ней электрический провод, то она начнет дергаться в разные стороны. Это и называется рефлексом. А поскольку человек ничем не отличается от лягушки, разве что своими размерами, то и у него есть только одни рефлексы, которые, если угодно, и можно назвать душой.
Но человека такое объяснение не устроило, и он продолжил свои хождения по разным инстанциям, в надежде выяснить, есть у него все-таки душа, или нет. В одном месте ему говорили, что душа человека находится в пятках, в другом, что в сердце, в третьем, что в голове, но его и эти объяснения тоже решительно не устраивали, и тогда он, по совету умных людей, пошел к одному известному колдуну. Колдун жил очень скромно, в небольшой квартире на окраине города, но, несмотря на это, к нему с утра выстраивалась огромная очередь разного рода людей, отчаявшихся обычными способами решить собственные проблемы.
- Это очень важный вопрос, - ответил человеку колдун, внимательно выслушав его историю о поиске собственной души, - есть у тебя душа, или нет? У иных людей ее, безусловно, нет совершенно, и потому справедливо можно сказать, что она у них спряталась в пятки, или вообще исчезла неизвестно куда. У других же, напротив, ее так много, что они щедро делятся ей с остальными, и почитаются в народе, как великие подвижники, учителя, или первооткрыватели, а то и даже основатели великолепных империй и городов. Во всяком случае, единственный способ узнать, лишен ты души, или нет, заключается в путешествии к Стране Заброшенных Душ, в которой начинается и заканчивается жизнь каждого человека. Лишь там ты сможешь повстречаться с собственной душой.
- Но как мне попасть в эту страну? - спросил у колдуна человек. - И долог ли путь до нее?
- Путь до нее очень долог, ибо лежит она на краю земли, поднятая на огромное и заброшенное плоскогорье, добраться к которому могут лишь редкие люди. Но ты, я вижу, как раз из таких редких людей, ибо тобой движет отчаяние и стремление к истине, и вот тебе секретная карта, с помощью которой можно найти затерянное плоскогорье и разрешить все свои проклятые вопросы. Отправляйся на поиски собственной души, и помни, что если ты ее не найдешь, то иного выхода, как броситься вниз с высокого плоскогорья, у тебя уже не останется.
Человек поблагодарил колдуна за совет и за секретную карту, и хотел с ним расплатиться, но тот отказался от положенной платы, заявив, что в некоторых случаях не берет денег с клиентов, и даже помогает им, поскольку решает этим собственные проблемы, о которых здесь нет смысла рассказывать.
И человек отправился на поиски Страны Заброшенных Душ. Долго ли, коротко ли шел он, пользуясь картой, данной ему колдуном, пока не подошел к подножию плоскогорья, на вершине которого находилось то, что он искал. С большими трудами поднялся он наверх, и наконец очутился на огромной скалистой поверхности, с которой, кажется, открывался вид на все страны земли. Он долго брел по каменистой пустыне, пока неожиданно не повстречал какого-то старика.
- Кто ты? - спросил он у него.
- Я - Хранитель Страны Заброшенных Душ, - ответил человеку старик. - Ты поднялся так высоко в поисках собственной души, и за это тебе будет открыто то, чего обычные люди никогда не смогут увидеть. Ты сможешь заглянуть в глубину собственной души, но платой за это будет твоя смерть. Готов ли ты к этому, или, пока не поздно, все же спустишься вниз?
- Я готов к этому, - ответил старику человек. - Жизнь для меня потеряла всяческий смысл, ибо я не знаю, есть ли у меня душа, или нет, и не могу успокоиться до тех пор, пока не загляну в самые ее потайные глубины.
- Тогда иди вперед, - ответил человеку старик, - и не бойся уже ничего, потому что время бояться прошло, и пришло время действовать. Я буду незримо находиться возле тебя, и отвечать на все вопросы, которые у тебя могут возникнуть.
И человек пошел вперед по обширному плоскогорью, а навстречу ему уже поднималось кверху величественное сияние, сквозь которое виднелись стены великолепных городов, с бесчисленными дворцами и храмами, населенные множеством благородных и веселых людей.
- Что это? - спросил он у своего невидимого собеседника.
- Это из глубин твоей собственной души, - ответил ему голос старика, - поднимаются нереализованные до поры возможности и свершения, которые и оборачиваются сказочными и богатыми городами. Твоя душа необыкновенно щедра, и это неправда, что у тебя ее нет, это все выдумки твоих бесчисленных недругов, которые сами живут без души, и поэтому из зависти решили тебя погубить. На самом же деле ты обнимаешь своею душой весь мир, и нет ничего на свете, от ничтожного муравья и простой луговой былинки, до самой обширной империи, которые бы не вместились внутри твоей щедрой души. Видишь эти всполохи на горизонте, похожие на северное сияние? - Это твоя спящая до времени душа восходит над миром, подобная солнцу, и освещает самые отдаленные его уголки. У тебя больше души, чем у кого-либо другого, и теперь, узнав это, ты можешь спокойно умереть, потому что навсегда останешься на земле.
И чем дальше шел человек по обширному каменистому плоскогорью, тем больше прекрасных стран и народов попадалось у него на пути, и тем более сладкая музыка звучала в его ушах, потому что все это было порождением его собственной души. А когда он дошел до самого конца каменистого плато, он стал равен самому Богу, и воссел на сияющем троне рядом с Ним, и беседы, которые они вели, были самыми изысканными и самыми учеными, которые только существуют в природе.
Так человек узнал, что у него есть душа.




КРАСНАЯ ЖЕНЩИНА

сказка

Одному писателю кто-то подарил картину, на которой была изображена странная женщина. Она была необыкновенно уродлива, руки и ноги ее были переплетены, словно она исполняла некий индийский танец, и оттого она казалась неким индийским божеством: с огромным безобразным животом, непомерно большими бедрами и крупным лошадиным лицом, на котором, однако, были нарисованы миндалевидные, пристально глядящие на зрителя, глаза. Фон, на котором была изображена женщина, был кроваво-красным, и оттого казалось, что это вовсе не женщина, а один из демонов индийского пантеона, исполняющий в аду пляску смерти. Тем не менее, портрет этот, главным образом его выразительные глаза, необыкновенно притягивал зрителя. Не мог оторваться от него и писатель, который уже не помнил, кто его ему подарил, и целыми днями просиживал возле странного портрета, завороженный странной пляской этой уродливой женщины, переплетение рук и ног которой, кажется, оказывало на него гипнотическое действие. От портрета, безусловно, исходила некая магнетическая сила, и в такие минуты казалось, что стены и пол кабинета окрашиваются в алый кровавый цвет, такой же, как и фон, на котором была нарисована женщина.
Первое время писатель был без ума от этой картины, и, как уже говорилось, часами просиживал перед ней, пытаясь понять тайный смысл нарисованной на ней уродливой женщины. Но очень скоро он почувствовал, что в доме его происходит что-то неладное. Он уже не садился, как раньше, прямо с утра за письменный стол, и не начинал писать новый рассказ, а подходил к портрету, и, как кролик перед удавом, просиживал перед ним часами, а потом падал в изнеможении на пол, и лежал так до вечера, не в силах подняться на ноги. В доме у него постоянно слышались какие-то шорохи и голоса, кто-то словно ходил у него за спиной по полу, неслышно переступая с половицы на половицу. Иногда он слышал рядом с собой чей-то низкий дразнящий смех, после которого очень часто его обхватывали сзади голые женские руки с большими, ярко-накрашенными, словно бы вымазанными в крови, ногтями, и гладили по щекам и по голове, отчего он сначала замирал, словно бы в преддверии сладкого ужаса, а потом впадал в оцепенение, и видел перед собой только алые блики света, плясавшие по стенам комнаты, да странную пляску обнаженных рук и ног, мелькавших, как змеи, перед его глазами. Однажды, проснувшись ночью, он обнаружил рядом с собой до боли знакомую женщину с алыми губами и ярко-окрашенными, словно бы выпачканными в крови, ногтями, которая вглядывалась в него своими темными миндалевидными глазами, и, кажется, пыталась что-то сказать. Тело обнаженной женщины было огромным, уродливым, и, несмотря на это, необыкновенно притягательным, от него исходил запах мускуса и еще чего-то неведомого, отчего у писателя закружилась голова, и он в очередной раз потерял сознание, проснувшись утром совершенно больным.
С этих пор Красная Женщина (так он назвал женщину, нарисованную на картине) стала приходить к нему каждую ночь, и он уже не сопротивлялся ее ласкам, одурманенный запахом мускуса и странным взглядом миндалевидных глаз, пронзавших, казалось, его до самой души. Утром, когда он просыпался совершенно больным, женщины рядом с ним уже не было, и только портрет, висевший напротив кровати, да запах мускуса, казалось, напоминали о том, что она никуда не исчезла, и но­чью опять придет мучить его.
Писатель уже давно ничего не писал, Красная Женщина полностью завладела его временем и его чувствами, он жил лишь от ночи до ночи, дни проводя в странном оцепенении перед картиной, оторваться от которой уже не мог. В небольшие минуты просветления, понимая, что гибнет из-за этой картины, подаренной ему, несомненно, страшным недругом, он пытался уничтожить портрет, но это у него, к сожалению, не получалось. Разрезанный на части и затем сожженный, портрет чудесным образом снова восставал буквально из пепла, и на следующий день опять висел на стене, а Красная Женщина снова приходила к нему по ночам, и ласкала своими уродливыми руками, убаюкивая запахом мускуса и тихим гортанным смехом, от которого он становился покорным, словно ребенок, и выполнял любые ее прихоти. Наконец писатель понял, что еще немного, и он сойдет с ума, не в силах сопротивляться этому кроваво-красному наваждению. Он нашел в газете объявление одной очень известной гадалки, и, придя к ней, подробно рассказал обо всем, что с ним случилось. Гадалка попросила у него несколько дней на размышление, так как сразу затруднилась ответить что-либо, а когда он вновь пришел к ней через три дня, сказала следующее:
- Случай твой очень серьезный, без сомнения, тебя решили погубить очень могущественные враги, обратившиеся за помощью к индийским магам и колдунам. Ибо это вовсе и не женщина изображена на портрете, а пляска одного из индийских демонов, спутника бога Вишну, очень часто предстающего в облике уродливой женщины, которая, однако, кажется человеку милей и желанней самой неотразимой красавицы. Избавиться от Красной Женщины невозможно никакими известными науке, а также магии, способами, ибо сила ее необыкновенно велика, и попавший под чары ее неминуемо должен погибнуть.
- Но что же мне делать? - спросил, холодея от страха, писатель. - Неужели нет способа избавиться от чар этого индийского демона?
- Способ только один, - ответила прорицательница, - подарить портрет кому-то другому. Лучше всего одному из своих врагов, чтобы не испытывать потом мук совести, видя гибель ни в чем неповинной души. Подари портрет своему заклятому врагу, и ты избавишься от чар Красной Женщины!
Писатель так и сделал. Он упаковал портрет в дорогую бумагу, красиво перевязал его шелковой ленточкой, и отослал, не называя себя, с посыльным своему заклятому врагу, которых у него, как у всякого порядочного человека, было сверх всякой меры. Через какое-то время его заклятый враг стал терять свою силу, а потом и вовсе сошел с ума, показав этим свое ничтожество и пустоту. А Красная Женщина к писателю больше не приходила.




БОЛОТНАЯ КОРЯГА И ПОНИКШИЙ ТРОСТНИК

сказка

Когда Господь Бог создал небо и землю, он создал затем бесчисленных тварей земных, и приказал им плодиться и размножаться. Множество созданий, обитавших как на земле, так и в воздухе, и под водой, выбрали себе достойную пару, и стали ревностно выполнять Божие повеление. Все на земле зацвело, все заколосилось и зашелестело, поднимаясь к ясному небу тучными, налитыми соками побегами и плодами. Бесчисленные стаи птиц, у каждой из которых была необходимая по­ловина, летали над цветущей землей. У каждой твари, бегающей по тверди земной, была необходимая пара, и такая же необходимая пара была у всех обитателей сумрачных вод, которые, впрочем, в те времена были прозрачными и чистыми, как слеза. И только лишь у Болотной Коряги, о которой Господь Бог в последнюю минуту почему-то забыл, не нашлось соответствующей половины. Безмолвная, холодная и несчастная, лежала она на дне своего родного болота, и думала о том, что несчастнее ее, вероятно, нет создания на этой, еще безгрешной, земле. Пролежав так какое-то время, и провздыхав о своей несчастной судьбине, она вылезла наконец на берег из своего гнилого болота и пошла искать себе милого друга, не надеясь, впрочем, особо, что ей повезет.
Долго ли, коротко ли шла Болотная Коряга по безгрешной земле, на которой не было еще грешного человека, так что лев пасся в полях рядом с новорожденным ягненком, а ядовитые гады мирно ползали у ног ручных и бестрепетных ланей, – долго ли, коротко ли шла она по земле, пока не наткнулась на Поникший Тростник. О нем Господь Бог в последнюю минуту тоже почему-то забыл, и Тростник лежал, наклоненный ветром к самой земле, и тоже думал, что несчастнее его, вероятно, нет создания в этом мире. Увидала Болотная Коряга одиночество и несчастья Поникшего Тростника, пожалела его, и сказала:
- Не одна я, видимо, такая несчастная и холодная в этом мире, есть, оказывается, и другие твари, которые страдают от безнадежности и одиночества. Давай, Поникший Тростник, жить вместе, давай создадим дружную пару, и покажем Господу Богу, что даже такие одинокие твари, как мы, могут стать хотя бы чуточку счастливее и теплее!
- Давай! - сразу же согласился Поникший Тростник, который с первого взгляда полюбил безобразную и уродливую Бо­лотную Корягу, от которой, когда шла она по земле в поисках счастья, шарахались в стороны все создания Божие.
Обрадовалась Болотная Коряга, прильнула к Поникшему Тростнику, и стала гладить его по холодным, поникшим к земле стеблям, которые от этого тотчас же стали подниматься вверх, наливаясь теплом и жизненной силой. Да и сама Коряга вдруг преобразилась, расцвела, и превратилась в роскошное плодоносящее дерево, растущее на краю болота, а на самом болоте от этой внезапной любви выросли диковинные ягоды и распустились белые лилии. Увидел все это Господь Бог, широко улыбнулся, и сказал:
- Первый раз вижу, чтобы подобные чудеса происходили без моего божественного участия. Видимо, действительно на земле необходимо каждой паре иметь по паре, и даже Болотная Коряга не может всю жизнь одна лежать на дне родного болота!
С тех пор и повелось, что на болотах растут самые вкусные ягоды, рожденные от любви Болотной Коряги и ее поникшего друга, поднимаются по берегам деревья и расцветают на поверхности воды белые лилии, символ их вечной любви. А Поникший Тростник, которому, кажется, уже ничто не в силах помочь, неожиданно выпрямляется, и стоит под напором самого сильного ветра, лишь слегка пригибаясь к земле, тогда как самые могучие деревья выворачиваются с корнем, и лежат на краю леса, действительно побежденные и сломленные неумолимой стихией.
Вот такая случилась история.




Черные Зерна

сказка

Виктор К. часто проходил мимо кофейного магазина, каждый раз с наслаждением вдыхая исходящий от него ароматный запах. Этот запах будил в памяти туманные воспоминания, и тогда Виктору К. казалось, что он жил некогда в Прекрасной Аравии, и пил кофе в шатре, установленном под кронами высоких пальм, растущих в глубине небольшого оазиса. Кроме того, ему нравилась архитектура кофейного магазина, который был одновременно и чайным, построенным в виде китайского домика, с плоской крышей, как у китайской пагоды, и с драконами, стерегущими его главный вход. Наконец в один прекрасный день Виктор К. не выдержал, и зашел внутрь китайского магазина, чтобы посмотреть, что находится у него внутри. Внутри же были витрины, уставленные бесчисленными сортами чая и кофе, а также стояли мешки, наполненные кофейными зернами, привезенными, кажется, со всех стран света. Поскольку Виктор К. уже был чаевником, то есть пил несколько раз в день чай, он решил то же самое проделать и с кофе. Он купил себе кулечек уже молотого кофе, с удовольствием наблюдая, как девушка-продавец, похожая на китаянку и одетая в китайское платье, размолола черные зерна прямо у него на глазах, засыпав их в специальную мельницу. Из рецептов, висящих на стене чудесного магазина, он вычитал несколько способов приготовления кофе, и, придя домой, тут же реализовал один из них. Вдыхая аромат, поднимающийся из чашки, наполненной до краев густой коричневой пеной, он думал о том, что, очевидно, в его жизни произошли какие-то перемены, о которых он пока не догадывается.
И действительно, жизнь Виктора К. круто переменилась. Раньше он был довольно рассеянным, и даже ленивым молодым человеком (Виктор К. был студентом), без какой-либо определенной цели в жизни, но теперь его стали занимать совершенно особые вещи, о которые раньше он даже не думал. Густой аромат, поднимающийся со дна бесчисленных чашек кофе (а Вик­тор выпивал их в огромном количестве), будил его спавшее до времени воображение, и наяву рисовал картины, которых он сначала пугался, но к которым потом привык, и стал относиться, как к новой реальности, вошедшей в его жизнь. Он полюбил все историческое, все восточное, и теперь часто часами бродил в музеях, всматриваясь в предметы, принадлежавшие далеким народам, жизнь которых была совершенно другой, чем та, которую вел он и окружающие его люди. Он видел беско­нечные барханы, сложенные из желтого песка, уходящие от горизонта до горизонта, и тосковал наяву по караванам верблю­дов, везущих по этим пескам чудесные товары, приготовленные в дальних волшебных странах. Он пел вместе с погонщиками тягучие и грустные песни, сидя с ними вместе у небольшого костра, и с удовольствием потягивал из высокой и узкой чашки тягучий черный напиток, вкуснее и желаннее которого, казалось, не было ничего в жизни. Он путешествовал по волшебным странам все больше и больше, каждый раз с неохотой возвращаясь в реальный мир, который давно уже казался ему неинтересным и пресным, лишенным того аромата, с которым свыкся он в последнее время. Наконец в один прекрасный день он решил вовсе не возвращаться в этот постылый и ненужный ему мир, и остался навечно в Прекрасной Аравии, рядом с костром, распряженными верблюдами, и рощицей высоких зеленых пальм, растущих в глубине небольшого оазиса. Впереди его ждала дорога через пески и барханы, жаркие стычки с конницей бедуинов, которая, получив отпор, исчезала так же внезапно, как и появлялась, бесконечные заунывные песни, и в конце пути белый шатер, из которого навстречу ему выходила прекрасная женщина, закутанная до самых бровей в черный платок. Все это было намного реальней и гораздо более зримо, чем та жизнь, которую он вел когда-то, и которая отныне казалась ему всего лишь мимолетным сном. У Виктора К. не было родственников, и поэтому его никто не искал. А в комнате, которую он когда-то снимал, обнаружили на полу лишь россыпь черных кофейных зерен, да запах, будящий воображение, и обещающий что-то чудесное и манящее.




ГОРОД ДРАКОНА

сказка



Глубоко под городом, под кривыми, мощеными булыжником улицами, под широкой площадью, на которой находился собор и городской магистрат, под домами горожан с красными островерхими крышами и узкими, закрываемыми на ночь, а последнее время и днем, окнами, - глубоко под землей в старинных, неизвестно кем и когда выкопанных катакомбах, жил страшный дракон. Он был настолько ужасен, что одного его вида было достаточно, чтобы человек сначала замирал от страха, а потом или превращался в камень, или умирал в страшных мучениях. В городе то тут, то там хоронили мертвецов и справляли по ним грустные поминки, а в разных местах на улицах стояли окаменелые горожане, напоминающие скульптуры, изваянные каким-то недобрым скульптором. Все в городе были придавлены страхом и заранее оплакивали свое будущее и будущее своих детей, городской магистрат собирался с утра, и заседал до самого вечера, вынося одно за другим бессмысленные постановления, направленные на избавление людей от дракона. Но все эти постановления были бессмысленны, поскольку победить дракона было нельзя, и он продолжал заниматься тем, чем занимаются все драконы, то есть похищать городских красавиц и пугать досмерти горожан, которые, увидев его, превращались в каменные изваяния. Так продолжалось уже много лет, а если точно, то почти столетие, и город наполовину обезлюдел, так как одни жители в страхе покинули его, а другие окаменели от страха, встретившись случайно со взглядом дракона, нелепые, с расставленными в стороны руками, застигнутые в той позе, в которой находились они в последний момент.
В это утро в городском магистрате опять собрались старейшины города, и бургомистр, уважаемый Себастиан Валлотен, в сотый раз излагал им суть проблемы:
- Друзья, мы живем в кошмарное время! Наш город вот уже сто лет разоряется страшным драконом, о происхождении которого ходят разные слухи, одни нелепее других. В соборе читаются проповеди, в которых ужасы, связанные с драконом, объясняются наказанием за наши грехи, и всем горожанам предлагается в очередной раз покаяться. Мы все уже множество раз каялись, ходили в рубищах и посыпали пеплом главу, - но что толку?! Дракон продолжает опустошать наш город, и требу­ет очередную красавицу, счет которым мы давно уже потеряли.
- Не просто требует, - подал голос заместитель бургомистра, добродушный и лысый толстяк Николас Финкельмайер, - а настаивает на том, чтобы красавица обязательно его полюбила. Это главное условие дракона - ему нужна любовь наших доче­рей и наших сестер, но они, естественно, ему такой любви предоставить не могут, и оттого город гибнет, а чудовище, сожрав очередную красавицу, тут же требует новую, и выхода из этого порочного круга, увы, не предвидится!
- Да, - согласился с ним Валлотен, - невозможно даже вообразить, чтобы какая-нибудь из наших красавиц (а город, к счастью, славится своими красавицами!) полюбила такое отвратительное чудовище. Ведь одних только наростов на голове у него не меньше тысячи, а еще прибавьте сюда хвост, отвратительный гребень вдоль всего туловища и огромные когтистые лапы с тремя изогнутыми когтями, которые мгновенно убивают несчастную жертву. О горе нам, о горе нашему городу, о горе нашим прекрасным девушкам, дочерям, сестрам и внучкам, которые одна за одной гибнут в когтях отвратительного чудовища! - и он, театрально обхватив голову руками, зарыдал, и стал рвать на себе остатки некогда роскошных волос.
- Кстати, мэтр Валлотен, - подал голос из зала богатый мельник про прозвищу Недовес, - как раз в этом месяце настала очередь вашей семье отдавать прекрасную девушку на растерзание отвратительному чудовищу! Вы пользовались уже своим правом бургомистра, и всячески отодвигали подошедшую очередь, но теперь время пришло, и мы ждем от вас мужественного решения!
Валлотен побледнел, и не знал, что ответить. Отдать свою единственную дочь, к тому же еще подростка, на растерзание дракону, который будет требовать от нее любви, - что может быть кошмарнее и ужаснее для отца?! Голова у бургомистра закружилась, он закачался, и если бы служители не усадили его на стул, непременно бы грохнулся на пол. Но выхода у него, по всей видимости, не было.
- Хорошо, - тихо ответил Валлотен городским старейшинам, - завтра утром я отведу свою единственную дочь ко входу в городские катакомбы, и буду затем оплакивать ее погибель, ибо невероятно, чтобы какая-нибудь из жертв дракона возвратилась назад. Ах, горе мне, несчастнейшему из смертных, ведь Маргарите всего тринадцать лет, и не ее вина, что она так расцвела и похорошела, превратившись в первую красавицу города!
Он махнул рукой, и распустил собрание, а потом, шатаясь и обливаясь слезами, отправился домой, заботливо поддержива­емый под руку одним из служителей магистрата. Валлотен знал, что утром расстанется со своей единственной дочерью навсегда.
Утром заранее подготовленную и убранную, как невеста, Маргариту повели по городским улицам в дальний конец города, где находился вход в подземные катакомбы. У Валлотена не было сил сопровождать дочь в последний путь, и он остался дома, заранее оплакивая ее участь. Девушка знала, что она жертвует собой во имя целого города, в котором она родилась, и где прошло ее детство, и поэтому шла спокойно, вспоминая про себя разные счастливые минуты из своей жизни, понимая, что больше таких минут у нее не будет. Она всегда мечтала о встрече с прекрасным принцем, который станет ее мужем, и, разумеется, даже в мечтах не допускала, что сможет полюбить чудовище с тысячами наростов на голове и с огромным отвратительным хвостом, покрытым колючим и страшным гребнем. Это было равносильно смерти, и она заранее с такой смертью смирилась. Разумеется, в ней трепетала каждая жилка и каждый нерв, она жаждала жить и быть счастливой, но суровая необходимость заставляла ее подавлять в себе эти нормальные для молоденькой девушки чувства и идти навстречу своей смерти.
И вот наконец ее подвели к входу в подземные катакомбы. Сопровождающие, поддерживающие девушку под руки, а также несколько музыкантов, играющих на скрипках и дудочках, поспешно удалились, и она осталась одна перед страшным и чер­ным входом, ведущим в жилище дракона. “Как жалко умирать, и как прекрасна жизнь!” - только и успела подумать она, как раздался страшный грохот, из пещеры вырвались клубы огня и дыма, запахло серой, и на поверхность вылез дракон, еще бо­лее страшный, чем можно было себе представить. Боже, как же ярко блестели на солнце его стальные чешуйки, покрывающие огромное, извивающееся из стороны в сторону тело! Боже, как страшно были изогнуты его когти, царапающие землю и готовые вот-вот пронзить насквозь охваченную страхом Маргариту! Она хотела упасть в обморок, но подумала, что это будет недостойно дочери бургомистра, и решительно посмотрела в глаза чудовищу. Некоторое время они внимательно изучали один другого, а потом Маргарита все же не выдержала, и потеряла сознание.
Очнулась она внутри глубокого подземелья, где на стенах висели зажженные факелы, а вокруг стояло множество свечей, бросавших отблески на стены и на озера с чистой водой, которые каскадом, одно за одним, уходили в самую глубину пещеры. Было красиво, и вовсе не мрачно, а также очень легко дышать. Рядом с собой Маргарита увидела молодого мужчину, который обмахивал ее платком, терпеливо ожидая, когда же она очнется.
- Не удивляйся, отважная девушка, - сказал ей молодой мужчина, с ласковой улыбкой поглядывая на бледную от обморока Маргариту, - не удивляйся тому, что ты видишь перед собой не ужасного и огнедышащего дракона, одним своим видом превращающего людей в камень, а человека. Дело в том, что я и есть тот самый дракон, столько лет опустошающий ваш некогда цветущий город, но здесь, под землей, я становлюсь человеком, и ты не должна бояться меня. Моя природа двояка, я одновременно и дракон, и человек, и в этом моя трагедия, - более страшная, быть может, чем трагедия тех людей, которые окаменели, не выдержав моего страшного взгляда.
- Но отчего же так произошло? - спросила удивленная и немного пришедшая в себя Маргарита. - Почему вы существуете сразу в двух ипостасях?
- О, это давняя история, - воскликнул молодой мужчина, протягивая руку Маргарите, и поднимая ее на ноги. - Этой истории уже сто лет, ибо ровно столько я нахожусь в облике дракона, который там, наверху, опустошает несчастный город, а здесь, внизу, изнывает от тоски и одиночества, а также от чувства вины, ибо я действительно погубил множество невинных и прекрасных людей! Дело в том, что ровно сто лет назад высшими силами было наложено заклятие на ваш город за его гордыню и презрение к остальным соседям, не таким богатым и не таким процветающим. Одновременно заклятие было наложено на меня, ибо я был беспутным и безответственным молодым человеком, и погубил не одну юную девушку, обо­льщая их, а потом бросая самым безжалостным образом. Отныне оба мы: и город, и я, были прокляты, и были вынуждены страдать на протяжении целого века. Город все это время разорялся ужасным драконом, а я пытался объясниться в любви очередной красавице, и она в очередной раз отвергала мое ухаживание. Поверь мне, для покорителя множества женских сердец это было невыносимо, и причиняло жесточайшие страдания! Но сегодня все должно измениться, потому что, во-первых, прошло уже ровно сто лет, и заклятие надо мной больше не властно, и, во-вторых, тебя зовут Маргарита, а это имя как раз той красавицы, которая должна полюбить меня, и убить во мне мою вторую, звериную сущность.
- Вы считаете, что я смогу это сделать? - неуверенно спросила Маргарита, с интересом поглядывая на молодого мужчину, который одновременно был и драконом, и произвел в ее городе такие жестокие разрушения.
- Конечно же, - воскликнул ее собеседник, - ведь об этом говорит древнее пророчество! Пойдем, я покажу тебе свое подземное царство, а также все те бесчисленные сокровища, которые накопились здесь за сто бесконечных лет. Кстати, меня зовут Велимиром, сто лет назад я принадлежал к очень знатной семье, от которой еще и сейчас в городе осталось немало прекрасных дворцов.
И он повел Маргариту по своему подземелью, показывая ей целые груды сокровищ, одно перечисление которых заняло бы с десяток увесистых канцелярских книг. Среди прочего в покоях Велимира (а это были самые настоящие покои, в каких живут императоры и короли!) висели на стенах портреты красавиц, которые спускались в его подземелье, и погибли, не в силах полюбить такое чудовище. Маргарита с интересом смотрела на сотни портретов, с которых глядели на нее юные девушки, которые не смогли пересилить себя, и даже из чувства долга отказывались полюбить Велимира.
- Дело в том, - пояснил Маргарите Велимир, со слезами на глазах глядя на портреты красавиц, - что не пришло еще их время. Только лишь по истечении ста лет должна была появиться девушка, способная полюбить дракона, увидев в нем не зверя, а человека.
- Но я еще не полюбила вас, - скромно, опустив глаза, ответила ему Маргарита.
- И тем не менее это обязательно случится! - упрямо отвечал ей Велимир. - Все в конце-концов приходит к концу, и даже самые страшные заклятия, наложенные на людей и на города, теряют свою силу.
И действительно, чем больше жила Маргарита в подземном дворце (а ей были отведены самые роскошные палаты, которые только можно вообразить), чем больше она разговаривала с Велимиром, тем больше он ей нравился, и тем меньше в нем оставалось второй, звериной части его натуры. Наконец настал день, когда чувство вспыхнуло в ней с полной силой, и она уже не смогла скрывать его. К этому времени дракон полностью умер в его душе, старое заклятие развеялось, и остался только лишь один человек, который тоже любил Маргариту.
Дальше скрываться под землей не было смысла, и они, взявшись за руки, вышли наружу.
У входа в страшное подземелье их уже ждал бургомистр Себастиан Валлотен, его заместитель Николас Финкельмайер, член правления Недовес и множество других горожан, которые вместо дракона, требующего очередную жертву, увидели молодого мужчину рука об руку с сияющей от счастья, и, разумеется, живой и здоровой Маргаритой. Всеобщему ликованию и счастью, естественно, не было предела! Велимиру тут же простили его былые злодейства, тем более, что все люди, некогда окаменевшие, ибо не сумели они выдержать его взгляда, а также умершие от страха, тут же ожили, и присоединились к толпе ликующих горожан. А вслед за этим из подземелья вышли все те красавицы, которые не смогли полюбить дракона, и портреты которых висели на стенах его пещеры. Красавиц этих было так много, что город, и без того славившийся своими красивыми девушками, стал похож на цветущий сад, и в него со всех сторон стали стекаться знатные, а также не очень знатные, но непременно отважные и достойные женихи. Тут же в магистрате накрыли длинные столы, и сыграли за ними веселую свадьбу, на которой Велимир торжественно объявил, что он, как бывший дракон, наживший свои сокровища нечестным путем, отдает их всем жителям города. Сокровищ, кстати, было так много, что город опять стал богатым и процветающим, и через некоторое время его жители опять стали заносчивыми и нетерпимыми, за что на них высшими силами опять было наложено заклятие. Правда, на этот раз город разорял уже не дракон, а волк - оборотень, который не уносил красавиц в глубокие подземелья, а, посадив к себе на спину, мчался с ними в дальние страны. Но, впрочем, здесь начиналась уже совсем другая история. ГОРОД ДРАКОНА

сказка



Глубоко под городом, под кривыми, мощеными булыжником улицами, под широкой площадью, на которой находился собор и городской магистрат, под домами горожан с красными островерхими крышами и узкими, закрываемыми на ночь, а последнее время и днем, окнами, - глубоко под землей в старинных, неизвестно кем и когда выкопанных катакомбах, жил страшный дракон. Он был настолько ужасен, что одного его вида было достаточно, чтобы человек сначала замирал от страха, а потом или превращался в камень, или умирал в страшных мучениях. В городе то тут, то там хоронили мертвецов и справляли по ним грустные поминки, а в разных местах на улицах стояли окаменелые горожане, напоминающие скульптуры, изваянные каким-то недобрым скульптором. Все в городе были придавлены страхом и заранее оплакивали свое будущее и будущее своих детей, городской магистрат собирался с утра, и заседал до самого вечера, вынося одно за другим бессмысленные постановления, направленные на избавление людей от дракона. Но все эти постановления были бессмысленны, поскольку победить дракона было нельзя, и он продолжал заниматься тем, чем занимаются все драконы, то есть похищать городских красавиц и пугать досмерти горожан, которые, увидев его, превращались в каменные изваяния. Так продолжалось уже много лет, а если точно, то почти столетие, и город наполовину обезлюдел, так как одни жители в страхе покинули его, а другие окаменели от страха, встретившись случайно со взглядом дракона, нелепые, с расставленными в стороны руками, застигнутые в той позе, в которой находились они в последний момент.
В это утро в городском магистрате опять собрались старейшины города, и бургомистр, уважаемый Себастиан Валлотен, в сотый раз излагал им суть проблемы:
- Друзья, мы живем в кошмарное время! Наш город вот уже сто лет разоряется страшным драконом, о происхождении которого ходят разные слухи, одни нелепее других. В соборе читаются проповеди, в которых ужасы, связанные с драконом, объясняются наказанием за наши грехи, и всем горожанам предлагается в очередной раз покаяться. Мы все уже множество раз каялись, ходили в рубищах и посыпали пеплом главу, - но что толку?! Дракон продолжает опустошать наш город, и требу­ет очередную красавицу, счет которым мы давно уже потеряли.
- Не просто требует, - подал голос заместитель бургомистра, добродушный и лысый толстяк Николас Финкельмайер, - а настаивает на том, чтобы красавица обязательно его полюбила. Это главное условие дракона - ему нужна любовь наших доче­рей и наших сестер, но они, естественно, ему такой любви предоставить не могут, и оттого город гибнет, а чудовище, сожрав очередную красавицу, тут же требует новую, и выхода из этого порочного круга, увы, не предвидится!
- Да, - согласился с ним Валлотен, - невозможно даже вообразить, чтобы какая-нибудь из наших красавиц (а город, к счастью, славится своими красавицами!) полюбила такое отвратительное чудовище. Ведь одних только наростов на голове у него не меньше тысячи, а еще прибавьте сюда хвост, отвратительный гребень вдоль всего туловища и огромные когтистые лапы с тремя изогнутыми когтями, которые мгновенно убивают несчастную жертву. О горе нам, о горе нашему городу, о горе нашим прекрасным девушкам, дочерям, сестрам и внучкам, которые одна за одной гибнут в когтях отвратительного чудовища! - и он, театрально обхватив голову руками, зарыдал, и стал рвать на себе остатки некогда роскошных волос.
- Кстати, мэтр Валлотен, - подал голос из зала богатый мельник про прозвищу Недовес, - как раз в этом месяце настала очередь вашей семье отдавать прекрасную девушку на растерзание отвратительному чудовищу! Вы пользовались уже своим правом бургомистра, и всячески отодвигали подошедшую очередь, но теперь время пришло, и мы ждем от вас мужественного решения!
Валлотен побледнел, и не знал, что ответить. Отдать свою единственную дочь, к тому же еще подростка, на растерзание дракону, который будет требовать от нее любви, - что может быть кошмарнее и ужаснее для отца?! Голова у бургомистра закружилась, он закачался, и если бы служители не усадили его на стул, непременно бы грохнулся на пол. Но выхода у него, по всей видимости, не было.
- Хорошо, - тихо ответил Валлотен городским старейшинам, - завтра утром я отведу свою единственную дочь ко входу в городские катакомбы, и буду затем оплакивать ее погибель, ибо невероятно, чтобы какая-нибудь из жертв дракона возвратилась назад. Ах, горе мне, несчастнейшему из смертных, ведь Маргарите всего тринадцать лет, и не ее вина, что она так расцвела и похорошела, превратившись в первую красавицу города!
Он махнул рукой, и распустил собрание, а потом, шатаясь и обливаясь слезами, отправился домой, заботливо поддержива­емый под руку одним из служителей магистрата. Валлотен знал, что утром расстанется со своей единственной дочерью навсегда.
Утром заранее подготовленную и убранную, как невеста, Маргариту повели по городским улицам в дальний конец города, где находился вход в подземные катакомбы. У Валлотена не было сил сопровождать дочь в последний путь, и он остался дома, заранее оплакивая ее участь. Девушка знала, что она жертвует собой во имя целого города, в котором она родилась, и где прошло ее детство, и поэтому шла спокойно, вспоминая про себя разные счастливые минуты из своей жизни, понимая, что больше таких минут у нее не будет. Она всегда мечтала о встрече с прекрасным принцем, который станет ее мужем, и, разумеется, даже в мечтах не допускала, что сможет полюбить чудовище с тысячами наростов на голове и с огромным отвратительным хвостом, покрытым колючим и страшным гребнем. Это было равносильно смерти, и она заранее с такой смертью смирилась. Разумеется, в ней трепетала каждая жилка и каждый нерв, она жаждала жить и быть счастливой, но суровая необходимость заставляла ее подавлять в себе эти нормальные для молоденькой девушки чувства и идти навстречу своей смерти.
И вот наконец ее подвели к входу в подземные катакомбы. Сопровождающие, поддерживающие девушку под руки, а также несколько музыкантов, играющих на скрипках и дудочках, поспешно удалились, и она осталась одна перед страшным и чер­ным входом, ведущим в жилище дракона. “Как жалко умирать, и как прекрасна жизнь!” - только и успела подумать она, как раздался страшный грохот, из пещеры вырвались клубы огня и дыма, запахло серой, и на поверхность вылез дракон, еще бо­лее страшный, чем можно было себе представить. Боже, как же ярко блестели на солнце его стальные чешуйки, покрывающие огромное, извивающееся из стороны в сторону тело! Боже, как страшно были изогнуты его когти, царапающие землю и готовые вот-вот пронзить насквозь охваченную страхом Маргариту! Она хотела упасть в обморок, но подумала, что это будет недостойно дочери бургомистра, и решительно посмотрела в глаза чудовищу. Некоторое время они внимательно изучали один другого, а потом Маргарита все же не выдержала, и потеряла сознание.
Очнулась она внутри глубокого подземелья, где на стенах висели зажженные факелы, а вокруг стояло множество свечей, бросавших отблески на стены и на озера с чистой водой, которые каскадом, одно за одним, уходили в самую глубину пещеры. Было красиво, и вовсе не мрачно, а также очень легко дышать. Рядом с собой Маргарита увидела молодого мужчину, который обмахивал ее платком, терпеливо ожидая, когда же она очнется.
- Не удивляйся, отважная девушка, - сказал ей молодой мужчина, с ласковой улыбкой поглядывая на бледную от обморока Маргариту, - не удивляйся тому, что ты видишь перед собой не ужасного и огнедышащего дракона, одним своим видом превращающего людей в камень, а человека. Дело в том, что я и есть тот самый дракон, столько лет опустошающий ваш некогда цветущий город, но здесь, под землей, я становлюсь человеком, и ты не должна бояться меня. Моя природа двояка, я одновременно и дракон, и человек, и в этом моя трагедия, - более страшная, быть может, чем трагедия тех людей, которые окаменели, не выдержав моего страшного взгляда.
- Но отчего же так произошло? - спросила удивленная и немного пришедшая в себя Маргарита. - Почему вы существуете сразу в двух ипостасях?
- О, это давняя история, - воскликнул молодой мужчина, протягивая руку Маргарите, и поднимая ее на ноги. - Этой истории уже сто лет, ибо ровно столько я нахожусь в облике дракона, который там, наверху, опустошает несчастный город, а здесь, внизу, изнывает от тоски и одиночества, а также от чувства вины, ибо я действительно погубил множество невинных и прекрасных людей! Дело в том, что ровно сто лет назад высшими силами было наложено заклятие на ваш город за его гордыню и презрение к остальным соседям, не таким богатым и не таким процветающим. Одновременно заклятие было наложено на меня, ибо я был беспутным и безответственным молодым человеком, и погубил не одну юную девушку, обо­льщая их, а потом бросая самым безжалостным образом. Отныне оба мы: и город, и я, были прокляты, и были вынуждены страдать на протяжении целого века. Город все это время разорялся ужасным драконом, а я пытался объясниться в любви очередной красавице, и она в очередной раз отвергала мое ухаживание. Поверь мне, для покорителя множества женских сердец это было невыносимо, и причиняло жесточайшие страдания! Но сегодня все должно измениться, потому что, во-первых, прошло уже ровно сто лет, и заклятие надо мной больше не властно, и, во-вторых, тебя зовут Маргарита, а это имя как раз той красавицы, которая должна полюбить меня, и убить во мне мою вторую, звериную сущность.
- Вы считаете, что я смогу это сделать? - неуверенно спросила Маргарита, с интересом поглядывая на молодого мужчину, который одновременно был и драконом, и произвел в ее городе такие жестокие разрушения.
- Конечно же, - воскликнул ее собеседник, - ведь об этом говорит древнее пророчество! Пойдем, я покажу тебе свое подземное царство, а также все те бесчисленные сокровища, которые накопились здесь за сто бесконечных лет. Кстати, меня зовут Велимиром, сто лет назад я принадлежал к очень знатной семье, от которой еще и сейчас в городе осталось немало прекрасных дворцов.
И он повел Маргариту по своему подземелью, показывая ей целые груды сокровищ, одно перечисление которых заняло бы с десяток увесистых канцелярских книг. Среди прочего в покоях Велимира (а это были самые настоящие покои, в каких живут императоры и короли!) висели на стенах портреты красавиц, которые спускались в его подземелье, и погибли, не в силах полюбить такое чудовище. Маргарита с интересом смотрела на сотни портретов, с которых глядели на нее юные девушки, которые не смогли пересилить себя, и даже из чувства долга отказывались полюбить Велимира.
- Дело в том, - пояснил Маргарите Велимир, со слезами на глазах глядя на портреты красавиц, - что не пришло еще их время. Только лишь по истечении ста лет должна была появиться девушка, способная полюбить дракона, увидев в нем не зверя, а человека.
- Но я еще не полюбила вас, - скромно, опустив глаза, ответила ему Маргарита.
- И тем не менее это обязательно случится! - упрямо отвечал ей Велимир. - Все в конце-концов приходит к концу, и даже самые страшные заклятия, наложенные на людей и на города, теряют свою силу.
И действительно, чем больше жила Маргарита в подземном дворце (а ей были отведены самые роскошные палаты, которые только можно вообразить), чем больше она разговаривала с Велимиром, тем больше он ей нравился, и тем меньше в нем оставалось второй, звериной части его натуры. Наконец настал день, когда чувство вспыхнуло в ней с полной силой, и она уже не смогла скрывать его. К этому времени дракон полностью умер в его душе, старое заклятие развеялось, и остался только лишь один человек, который тоже любил Маргариту.
Дальше скрываться под землей не было смысла, и они, взявшись за руки, вышли наружу.
У входа в страшное подземелье их уже ждал бургомистр Себастиан Валлотен, его заместитель Николас Финкельмайер, член правления Недовес и множество других горожан, которые вместо дракона, требующего очередную жертву, увидели молодого мужчину рука об руку с сияющей от счастья, и, разумеется, живой и здоровой Маргаритой. Всеобщему ликованию и счастью, естественно, не было предела! Велимиру тут же простили его былые злодейства, тем более, что все люди, некогда окаменевшие, ибо не сумели они выдержать его взгляда, а также умершие от страха, тут же ожили, и присоединились к толпе ликующих горожан. А вслед за этим из подземелья вышли все те красавицы, которые не смогли полюбить дракона, и портреты которых висели на стенах его пещеры. Красавиц этих было так много, что город, и без того славившийся своими красивыми девушками, стал похож на цветущий сад, и в него со всех сторон стали стекаться знатные, а также не очень знатные, но непременно отважные и достойные женихи. Тут же в магистрате накрыли длинные столы, и сыграли за ними веселую свадьбу, на которой Велимир торжественно объявил, что он, как бывший дракон, наживший свои сокровища нечестным путем, отдает их всем жителям города. Сокровищ, кстати, было так много, что город опять стал богатым и процветающим, и через некоторое время его жители опять стали заносчивыми и нетерпимыми, за что на них высшими силами опять было наложено заклятие. Правда, на этот раз город разорял уже не дракон, а волк - оборотень, который не уносил красавиц в глубокие подземелья, а, посадив к себе на спину, мчался с ними в дальние страны. Но, впрочем, здесь начиналась уже совсем другая история.



ИЗ ЖИЗНИ ЗОЛОТАРЕЙ

сказка



На самой окраине большого и шумного города, который, между прочим, был столицей обширного царства, располагалось поселение Золотарей. Золотари считались отверженными, и с ними было запрещено здороваться за руку, а также брать себе в жены кого-либо из женщин, принадлежащих к этому славному племени. Женщины из племени Золотарей все были сплошь золотоволосые и чрезвычайно хрупкие, а мужчины рыжие и рослые, что помогало им в их нелегкой работе. Работа же у Золотарей была известно какая, и, хоть и были они народом отверженным и неприкасаемым, а все же без их услуг не мог обойтись ни последний бродяга в столице обширного царства, ни сам царь, который время от времени был вынужден вызывать в свой дворец то одного, а то и целую бригаду славного рыжего племени.
Жизнь отверженных Золотарей текла ни шатко, ни валко, они добросовестно занимались своим нелегким трудом, пока не появился среди них некий смельчак, который расширил горизонты монотонной золотарной жизни и поднял их на такую высоту, о которой здесь сроду не слыхивали. Смельчака звали Валерием, и то он очищал за один день царские конюшни, которые не были чищены уже сто лет, запрудив для этого небольшой местный ручей, и превратив его в полноводную горную реку. То вылизывал во время эпидемии своим шершавым языком чахоткины и иные плевки, к которым брезгливые дипломированные доктора боялись и близко подходить, спасая этим тысячи простых людей. То высмеивал в едких памфлетах мерзость и тупость царских чиновников, доводя их до такого бешеного каления, что они тысячами или дохли, как мухи, или были вынуждены увольняться со своих засиженных, и, между прочим, загаженных мест, давая дорогу новой, еще не погрязшей в мздоимстве поросли. То совершал иные чудеса, всякий раз проявляя небывалые до сей поры изобретательность и доблесть, поражая не только своих собратьев-золотарей, но и вольных людей, населяющих столицу обширного царства. О подвигах Валерия говорили везде: и в душных кабачках на окраине города, и на широких и вольных рынках, и даже в покоях самого царя. И как-то так само собой вышло, что без услуг Валерия не смог обходиться в государстве никто: ни старый, ни малый, ни даже сам батюшка-царь. Сначала шепотом, друг другу на ухо, постоянно оглядываясь по сторонам, а потом и в открытую стали вольные граждане говорить, что неплохо бы Валерию быть самим царем, сменив на троне нынешнего государя. Постепенно разговоры эти достигли ушей царствующего самодержца, и он крепко задумался, как бы не потерять свое теплое место.
Однако опасность подстерегала царя с другого конца, поскольку его единственная дочь, по имени Изабелла, неожиданно влюбилась в Валерия, и стала во всем ему подражать. Однажды она собственными изящными ручками вычистила стойло одной резвой лошадки, на которой любила каждое утро кататься по дворцовому парку. Потом же вообще слизнула своим шершавым розовым язычком чахотный плевок, который оставил под дворцовыми окнами один припадочный нищий, неизлечимо, по всей видимости, больной чахоткой. Царь, разумеется, был в ярости.
– О непокорная дочь! – кричал он на нее, топая о дворцовый паркет маленькими царскими ножками, одетыми в дорогие туфли с большими помпонами. – О трижды непокорная дочь! Да знаешь ли ты, безумная, что племя Золотарей издревле считается в государстве отверженным, и никто не подает этим несчастным не то, что руки, но даже кончик мизинца? Что и разговаривать с Золотарями считается большим преступлением, а уже о том, чтобы выйти замуж за кого-нибудь из них вообще не может быть и речи? Такой поступок всегда наказывался единственным способом - сжиганием на костре посреди главной площади нашей столицы.
– В таком случае, батюшка, готовьте дрова и спички, – ответила ему непокорная дочь. – Я не могу ручаться за свои чувства, ибо по уши влюбилась в Валерия, который, между прочим, в настоящий момент гораздо популярнее вас!
Гордячка знала, что говорила! Уже через несколько дней один расстрига-священник за пару горстей звонких монет тайно обвенчал Изабеллу с рыжеволосым Валерием, и они поклялись быть верными друг другу до гроба. И это было не лишнее, поскольку о тайном обряде вскоре стало известно сначала в столице, а потом и в царском дворце. Тут же собрался Государственный Совет, который после краткого, но бурного заседания, во время которого даже пришлось отпаивать царя валерьянкой, постановил сжечь прилюдно Валерия и Изабеллу в назидание всем остальным.
И вот настал день казни. С утра на дворцовой площади были установлены два позорных столба, а перед ними навалены огромные кучи хвороста. В назначенный час стража вывела из дворцовой тюрьмы Валерия и Изабеллу, и крепко-накрепко привязала их к этим столбам, а палач, одетый в красный колпак, уже был готов зажечь смоляной факел и поднести его к кучам хвороста. С одной стороны на казнь смотрели придворные, придерживающие за руки царя, который как-то неожиданно постарел, и, несмотря на роскошный наряд, казался жалким и маленьким, совершенно чуждым и этому теплому весеннему утру, и толпам народа, которые с противоположной стороны молча смотрели на своего жестокого и нелепого самодержца. Боже, как ярко зеленела трава на дворцовых газонах! Боже, как сладко пели птицы в дворцовых садах, и как бледны и прекрасны были лица Валерия и Изабеллы! И тут нервы народа не выдержали! Палач был готов зажечь свой смоляной факел, а тысячи людей уже бросились вперед, сметая и палача, и стражу, и царскую свиту, освобождая своих любимцев, которые вот-вот были готовы сгореть в пламени безжалостного костра. Миг, и от царской свиты вместе с охраной, придворными и палачом не осталось и следа, а толпы народа запрудили дворец, неся на руках Валерия и Изабеллу, которых тут же провозгласили новыми царем и царицей. Через несколько дней их официально возвели на престол, и в государстве началась совершенно новая жизнь, поскольку царственные особы, не боясь запачкать свои белые ручки, выполняли отныне работу, за которую раньше брались только Золотари. Принадлежать к славному золотоволосому племени стало теперь очень почетно, и многие юноши из знатных семей брали отныне себе в жены хрупких золотоволосых девушек, раньше считавшихся отверженными, а некоторые знатные дамы, специально разведясь с постылыми мужьями, вновь выходили замуж за сильных и мужественных Золотарей, и это содружество было прекрасно! В государстве повсеместно воцарились гармония и процветание, и этот счастливый период подробно описан в летописях, пылящихся сейчас на полках главной библиотеки страны.
Так появилась на земле первая демократия.




МИР ХИЖИНАМ, ВОЙНА ДВОРЦАМ

сказка


В некотором царстве, которое, между прочим, существовало на земле уже тысячу лет, было много прекрасных городов, а в городах - чудесных дворцов, наполненных несметными сокровищами и историческими реликвиями. Дворцы эти любили по­сещать туристы, приезжающие из сопредельных стран, что было дополнительным источником для пополнения казны, которая, впрочем, и так была наполнена до краев. Граждане, жившие в окружении прекрасных дворцов и памятников старины, впитывали, кажется, в себя их величавость и красоту, и тоже были прекрасны душой и телом. Правители, сменявшиеся на троне через определенное время, поддерживали в них это стремление к гармонии и красоте, ибо понимали, что в дворцах жи­вут свободные люди, а в жалких лачугах - нищие и рабы, которых в достойном царстве быть не должно. И так бы эта идиллия продолжалась до бесконечности, если бы не взошел на престол новый царь, который объявил прекрасные дворцы вредной выдумкой невежественных архитекторов, и призвал сограждан переселяться в лачуги.
- Только лишь в хижинах место отныне гражданам нашего царства! - объявил он через глашатаев во всех городах и селениях. - И потому попрошу тех, кто живет в дворцах, или просто в красивых домах, покинуть их, и переселиться в лачуги на окраине города. Создадим, о верноподданные, новую цивилизацию, в которой все будут равны, ибо у каждого будет такая же лачуга, как у соседа, и никто не станет завидовать никому, ибо смешно завидовать покосившимся стенам и дырявой крыше, сквозь которую сыпется снег и течет небесная влага! А прекрасные дворцы надо разрушить, или, еще лучше, продать их ценителям старины в сопредельных царствах.
Сказано - сделано. Граждане, которые во всем привыкли слушаться своих правителей, покорно переселились на окраины в наспех возведенные хижины, и зажили там жизнью не то люмпенов, не то временных беженцев, которым срочно стали помогать благотворительные организации из сопредельных стран. Прекрасные же дворцы и все богатства, накопленные в них, продали по дешевке заграничным ценителям старины, которые охотно их раскупили, и еще спасибо сказали за такой щедрый подарок. Заодно уж продали все земные недра, и вообще все, что можно продать, а города разрушили, и сделали на их месте банановые и иные плантации, на которых теперь трудились обитатели загородных трущоб.
Странно, но народ спокойно, и даже с энтузиазмом принял новые правила, по которым богатство отныне считалось чем-то предосудительным, и богатого человека могли запросто растерзать, или надолго упечь за решетку. Красота и культура отныне были словами ругательными, образование считалось роскошью негодяев, а добродетелью было или поголовное пьянство, или труд за гроши на банановых, кокосовых, и иных плантациях. Всем в государстве теперь управляли специальные банды, которые еще больше обирали и без того нищих людей, и даже поощряли выращивание наркотиков, что было еще выгоднее, чем производство бананов, кокосов, и иных экзотических для данных широт фруктов. Повсюду процветали доносы, тунеядство и попрошайничество, а о чести, отваге и достоинстве давно все забыли, и писали их на заборах, как ругательные слова. Молодые девушки охотно группами выезжали на заработки в сопредельные царства, и о судьбе их шепотом рассказывали по вечерам, оглядываясь по сторонам, и вытирая грязной рукой текущие по щекам горькие слезы. Юноши шли или в банды, или в освободительную армию, которая должна была защитить обитателей хижин в случае возможной войны, которой уже пахло в воздухе. Власти издавали непрерывные указы и манифесты, сообщавшие о росте благосостояния граждан и увеличении внутреннего валового продукта, поскольку производство бананов, кокосов и конопли увеличивалось год от года, ибо все новые и новые города распахивались под плантации этих полезных продуктов.
Сопредельные государства, видя рост освободительной армии в банановой республике, которой стало некогда гордое и богатое царство, готовились, со своей стороны, к обороне, и строили на границах крепости, окруженные высокими валами, утыканными сверху острыми кольями. Впрочем, беженцы из новоявленного бананового царства, которых было столько, что их уже невозможно было сдержать пограничным войскам, ломали по ночам эти колья, и их с утра приходилось вновь ставить на прежнее место. В конце концов все, кто могли, покинули банановое царство, а остальные или спились, или плюнули на все, и занимались лишь тем, что с утра собирали по помойкам бутылки, а потом сортировали их в своих хижинах, и сдавали на специальные пункты приема, владельцы которых неимоверно обогатились. Обогатились также бандиты и поставщики живого товара в сопредельные страны. Народ, однако, верил, что денег в стране очень много, ибо все средства, полученные за продажу прекрасных дворцов и богатых земных недр, стекались в казну. Сюда же поступала прибыль от продажи бананов, плодов киви, фиников, листьев коки и марихуаны. А поэтому, когда в царстве совсем не стало пустых бутылок, которые можно сдавать, найдя их на помойках, а заодно уж не стало и самих помоек, ибо их всех разрыли в поисках пищи, народ бросился к царской сокровищнице, надеясь получить помощь там. Но сокровищница неожиданно оказалась пуста, и на дне ее оголодавшие граждане обнаружили всего лишь медный дырявый пятак, из-за которого, тем не менее, возникла большая драка. Бросились к царскому дворцу, который один не был разрушен, но и там никого не было, ибо царь вместе со своими клевретами благополучно отбыл за границу, на всякий случай прихватив с собой всю казну. Бросился народ сюда, бросился туда, но ничего не нашел, кроме тысячи листовок, которые ежедневно разбрасывались с воздуха и клеились с утра на стенах домов (вечером их срывали на самокрутки): “Мир хижинам, война дворцам!” Собрали граждане эти листовки и сдали в качестве вторсырья на приемные пункты, получив за это гроши, которые, однако, позволили им кое-как продержаться. А там и заграница стала понемногу помогать беднякам. И только лишь бесчисленные банановые и иные плантации, устроенные на месте разрушенных городов, да бесконечные хижины на окраинах напоминали людям обо всем, что случилось.
Скоро на престол взошел новый царь, ибо не может долгое время жить отечество без царя, и народ встречал его появление слезами, дружескими криками и благодарственными песнопениями. Старая национальная идея про хижины и дворцы была признана ошибочной, и народу предложили другую: “Пророем каналы на Марсе и посадим сады на Луне!” Все с радостью приняли эту идею, и в государстве закипела работа, ибо надо было в короткие сроки соорудить большие ракеты и подготовить специальные бригады космических садовников и землекопов. Но, впрочем, здесь начиналась уже совсем другая история.




ПЕРПЕТУУМ МОБИЛЕ

сказка


Альфред А. изобрел вечный двигатель, и послал отчет об этом в один популярный журнал. Через некоторое время он получил оттуда ответ с просьбой зайти в редакцию, и подробней рассказать о сути своего открытия. Альфред А. так и сделал, и, придя на следующий день в журнал, познакомился с редактором, пославшим ему письмо.
- Меня зовут Константином Андреевичем, - сказал ему редактор, улыбаясь широко и открыто, и демонстрируя Альфреду чистейшей белизны зубы, в которых отражались огни флюоресцентных ламп, висевших под потолком. - Мне близка суть вашего изобретения, переворачивающего вверх дном все, что допускала до этого научная мысль. Поверьте, вы совершили величайшее открытие, и теперь ваше имя будет стоять в одном ряду с первыми гениями человечества. Вы, безусловно, достойны самой величайшей награды, и она, поверьте, не заставит себя ждать!
- Я не думал об этом, - смущенно ответил Альфред. - Во время работы над вечным двигателем я думал совсем о другом. Знаете, меня интересовали одни лишь вопросы научного поиска.
- Ну что вы, - закричал в ответ Константин Андреевич, - это ведь так естественно, - одарить материально гениального изобретателя! Думаю, Нобелевская премия вам обеспечена, и даже не просто Нобелевская, но и пожизненное признание благодарного человечества, которое отныне ни в чем не будет нуждаться. Вы совершили подвиг, сравнимый с подвигами античных титанов, и о вас будут отныне слагать легенды и мифы. Скажите, вам приятно будет, если через тысячу лет детям станут рассказывать миф не о Прометее и об Икаре, а об Альфреде А., подарившем человечеству вечный двигатель?
- Вообще-то я совсем не думал об этом, - опять ответил Альфред, - но, очевидно, мне будет приятно.
- Ах, ему будет приятно! - всплеснул руками сидевший напротив редактор. - Ах, он совсем не думал об этом! Да ведь одной приятностью, батенька, отныне не обойтись. Вы ведь, извиняюсь, выражаясь библейскими притчами, превратили в хлеба обыкновенные камни, вы выполнили работу, с которой в свое время не справился и Спаситель, и вашу роль поэтому в истории человечества невозможно переоценить. Скажите, вы готовы к роли живого бога, который облагодетельствовал все человечество? Во имя которого воздвигаются храмы, в которых тысячи верующих поклоняются вам, как высшему бо­жеству?
- Я не готов к этому, - искренне ответил Альфред А. - Я не бог, а простой человек, и не хочу, чтобы во имя меня воздвигались какие-то храмы!
- Но без этого, батенька, извините, не обойтись! - воскликнул с пафосом Константин Андреевич. - Надо было раньше думать о том, что вы изобретаете. А теперь, батенька, уже поздно. Теперь вы выйдете из этого кабинета в сиянии славы и с таким нимбом над головой, какого не бывало и у известных святых. Надо же - превратить обыкновенные камни в хлеба и облагодетельствовать до конца дней все человечество, - кто бы мог об этом подумать!?
- Скажите, - ответил Альфред А. после продолжительного раздумья, - а нельзя ли мне вновь взглянуть на свои записи и чертежи, посланные в ваш популярный журнал?
- Ну почему же нельзя? - откликнулся тотчас редактор. -Разумеется, можно! - И он протянул изобретателю чертежи его вечного двигателя.
- Понимаете, - отвечал ему Альфред после некоторой паузы, - по-моему, в мои вычисления вкралась ошибка. Вы не возражаете, если я заберу все это домой, и вновь еще раз проверю все выкладки?
- Дорогой мой, - радостно закричал в ответ Константин Андреевич, - хоть один раз, хоть сто раз, но чтобы в итоге все было в ажуре! Конечный результат - это самое главное! Надо же - превратить обыкновенные камни в хлеба, и обеспечить счастьем человечество на тысячу лет! - И он, не в силах справиться с собой, выскочил из-за стола, и в порыве чувств трижды облобызал Альфреда в щеки и в губы.
Альфред попрощался с редактором, забрал с собой расчеты и чертежи, и поспешно покинул журнал, чувствуя, как на губах у него горят жаркие поцелуи Константина Андреевича. Они жгли его так сильно, что он, выйдя на улицу, все тер и тер себе лицо, словно стараясь избавиться от адского наваждения, в котором было все: и камни, превращенные в хлеба, и Спаситель, который в свое время наотрез отказался это сделать, и поцелуй Иуды, который жжет тебя не меньше, чем адский огонь. Он совсем не видел того, что происходит по сторонам, и, переходя улицу в неположенном месте, был сбит машиной, которая не смогла вовремя остановиться, и переехала его пополам, отделив голову от туловища, и разметав по воздуху его бесценные чертежи. Ветер поднял эти чертежи еще выше, и разбросал их по разным районам города, так что некоторые страницы упали в реку, другие опустились посередине пруда, и на них тотчас же вскочили лягушки, а одна особо ценная страница с особенно ценными формулами опустилась на балкон одного юного вундеркинда. Вундеркинд с этих пор, говорят, бросил тусоваться в подъездах и писать на их стенах неприличные надписи, и работает сейчас над одним важным изобретением. Кое-кто уверен, что изобретение это изменит судьбу человечества. Но, впрочем, здесь начинается уже совсем другая история.




СТАРЫЙ ЗАМОК, ИЛИ ШАХМАТНОЕ КОРОЛЕВСТВО

сказка



Глава первая

Санаторий и его

обитатели


Лет десять назад на Южном берегу Крыма, недалеко от моря, можно было увидеть старый замок, построенный неизвестно кем в незапамятные времена. Сейчас он полностью разрушился, и от него ничего не осталось, но тогда замок еще держался, и в нем находился детский туберкулезный санаторий. Сюда привозили детей не только из Крыма, но из Украины, и даже России, потому что место это считалось целебным, знаменитым своим мягким климатом, который способствовал излечению от этой страшной болезни. Горы, море, солнце, и особенно целые рощи столетних крымских сосен создавали условия, при которых смертельная болезнь неожиданно отступала, и безнадежно больные дети, от которых давно уже отказались врачи, а родители, если они у них были, уже ни на что не надеялись, возвращались домой совершенно здоровыми. Впрочем, не все дети возвращались домой к родителям, некоторые попадали сюда из детских домов, и таких в санатории было не меньше трети от всего количества маленьких жителей, населяющих старый замок. Дети помещались в специальных палатах, расположенных на первом этаже замка, а выше, на втором этаже, находились прачечная, столовая и библиотека, а также кабинеты главного врача и медперсонала. В стороне от старого замка, за виноградниками, в небольшой долине, располагалось старинное татарское кладбище, со сдвинутыми в стороны плитами, покрытыми затейливой арабской вязью, и с выбитыми на камне звездами и полумесяцем. Здесь время от времени хоронили маленьких пациентов туберкулезного санатория, болезнь которых была очень запущенной, и которых, при всем старании, не смогли от нее вылечить. В старом замке была специальная палата для таких безнадежных детей, дни которых были сочтены, – она находилась в одной из угловых башенок, и по странному стечению обстоятельств, на которое никто из персонала почему-то не обратил внимание, из ее окна как раз была видна небольшая долина со старым татарским кладбищем. В последнее время здесь появилось несколько небольших свежих холмиков земли, и дети в санатории шепотом рассказывали друг другу страшные истории о своих товарищах, недавно еще внешне здоровых, которые теперь лежали на кладбище под небольшим слоем земли. Маленьким пациентам, истощенным смертельной болезнью, мерещились всякие ужасы, и они по ночам, когда воспитатели покидали на время палаты, рассказывали друг другу про маленьких пациентов, восставших из земли, возвращавшихся лунными ночами в замок, и даже ложившихся в те самые постели, в которых они еще недавно спали. Такие рассказы необыкновенно будоражили детское воображение, подхлестываемое смертельным недугом, и им уже мерещились по углам палаты неясные тени, и маленькие мертвецы, выкопавшиеся из земли, виделись им рядом с кроватью, дотрагивались до них, и даже ложились к ним под одеяло. Многие дети, из вечера в вечер внушающие себе такие ужасы, начинали галлюцинировать наяву, и им приходилось давать успокоительное, чтобы они уснули. По этой причине свет в палатах не выключался даже ночью, и здесь были обязаны круглосуточно находиться воспитатели, которые, впрочем, не всегда выполняли это требование, и частенько нарушали распоряжение главного врача, отправляясь спать в комнату для обслуживающего персонала.
В одной из палат, находившихся на первом этаже, лежали на соседних кроватях два мальчика, поступивших в санаторий около года назад. Одного из них звали Антоном, он жил когда-то в Москве вместе с мамой, но мама его неожиданно умерла, и его забрали к себе дедушка с бабушкой, и он какое-то время жил с ними, а потом, заболев туберкулезом, попал в санаторий. Антону было семь лет, дедушка с бабушкой часто к нему приезжали, и он не чувствовал себя особенно одиноким, хотя и вспоминал часто о маме и о тех славных днях, когда они гуляли с ней по Москве, взявшись за руки, покупали в магазинах дорогие игрушки, заходили в ресторан “Макдоналдс”, и объедались там всякой всячиной, а под вечер, счастливые и довольные собой, возвращались домой. После неожиданной смерти мамы, которая попала в авиационную катастрофу, Антон заболел, и его сначала безуспешно лечили в том крымском городе, где жили дедушка с бабушкой, а потом, отчаявшись, отправили в санаторий, как в последнее место, где ему могут помочь. Врачи говорили, что если ему не помогут крымские сосны и их летучие вещества, называемые фитонцидами, которые эти сосны выделяют в воздух, то не поможет уже никто. Антон, впрочем, был жизнерадостным мальчиком, и не думал особенно о своей болезни, а если чего и боялся, то разве что страшных рассказов о маленьких мертвецах, которые ночью выкапываются из земли, и, забравшись к детям в кровать, душат их своими холодными руками.
На второй кровати, стоявшей рядом с кроватью Антона, лежал мальчик, которого звали Кириллом. Случай Кирилла был более сложным, его привезли сюда из детского дома, потому что у него совсем не было родителей, и он, несмотря на болезнь, был более самостоятельным, чем Антон, эдаким маленьким мужичком, рассудительным и деловитым. Ему тоже было семь лет, и он всегда аккуратно относился к своим вещам, бережно складывал их на ночь в специальный шкафчик, которые были у каждого мальчика и девочки в санатории, а утром всю одежду аккуратно одевал на себя, отчего выглядел очень опрятно, несмотря на горящие лихорадочным огнем щеки и глаза, выдающие в нем смертельно больного туберкулезом ребенка. Он заранее готовился к будущей самостоятельной жизни, зная, что эта жизнь будет трудна, и ему все придется делать в ней самому. Антон же, наоборот, был довольно избалован дедушкой и бабушкой, у которых он был единственным внуком, и к одежде своей относился безалаберно, бросая ее в разных местах, как попало. У него дома было несколько ящиков с игрушками, которыми он тоже не дорожил, и поэтому он так же относился к игрушкам и в санатории, за что часто получал замечания от воспитателей. Несмотря на такую разницу в характерах, эти два мальчика очень сдружились, и часто поздними вечерами, когда воспитатели, включив в углу палаты ночник, уходили на часок-другой подремать в соседнюю комнату, рассказывали друг другу истории о своей жизни. В палате, в которой находились оба мальчика, было два воспитателя. Это были женщины, которых звали Роза Меметовна и Зоя Степановна. Из мужчин в санатории был только главный врач, Исаак Маркович, и его водитель Иван, у которого почему-то не было отчества. Все остальные, в том числе уборщицы и поварихи на кухне, были сплошь женщины, и Роза Меметовна, крупная, черноволосая женщина лет тридцати пяти, не раз, потягиваясь и зевая, говорила об этом, обращаясь к больным детям:
– С вами, болезные, никто больше не сможет управиться, кроме женщин. Мужик нынче пошел не тот, Он сам, того и гляди, попадет в санаторий из-за водки и неумения жить. Поэтому ведите себя смирно, и слушайтесь свою Розу Меметовну, а то не вылечитесь, и попадете за свою шалость туда, откуда никто не сможет вернуться.
У Розы Меметовны пробивался над верхней губой густой черный пушок, и дети после ее слов о том месте, откуда никто не возвращается, всегда надолго замолкали, а после дрожали в своих кроватях, преследуемые видениями, которые частенько не отпускали их до утра.
Вторая воспитательница, Зоя Степановна, во всем слушалась Розу Меметовну, и старалась ей подражать. Она была такой же полной и примерно такого же возраста. Они очень любили поздними вечерами гонять чаи в комнате для воспитателей, за что на них частенько кричал главный врач Исаак Маркович, грозя уволить их, как только найдет им замену. Но замена им давно уже не находилась, потому что никто не хотел идти на работу в туберкулезный санаторий, несмотря на то, что здесь получали неплохую зарплату, боясь заразиться от несчастных детей. И поэтому Роза Меметовна вместе с Зоей Степановной чувствовали себя очень вольготно, и почти никогда не ночевали в детской палате, оставляя маленьких пациентов наедине с их болезнью и ночными кошмарами. Впрочем, Антону с Кириллом это было как раз на руку, потому что долгими ночными часами, когда нельзя было уснуть от видений и сухого туберкулезного кашля, разрывавшего детские легкие, они рассказывали один одному истории своей недолгой жизни. Они словно бы чувствовали, что жизнь эта может оборваться в любую минуту, и старались наверстать упущенное, радуясь возможности выговориться и излить внезапно обретенному другу то, что накопилось у них внутри.


Глава вторая

Ночные разговоры


Антон с Кириллом часто разговаривали по ночам, рассказывая друг другу разные истории, случившиеся с ними в жизни. Их обоих душил страшный кашель, к вечеру поднималась температура, и они, как, впрочем, и многие другие дети, не спали почти до утра, или предоставленные самим себе, или общаясь со своими товарищами по палате.
– Расскажи мне про свою жизнь в Москве, – попросил как-то Антона Кирилл, приподнявшись на своей кровати, и глядя на друга лихорадочно горящими глазами. – Я никогда не бывал в Москве, и, наверное, уже никогда там не буду. Я, наверное, скоро умру, но сначала меня переведут наверх, в угловую башню, в палату для умирающих. Знаешь, Антон, я всегда мечтал, что, когда выросту, обязательно поеду в Москву, и останусь там навсегда. Но вместо этого меня отнесут на старое кладбище, за виноградниками, и похоронят в земле, рядом с другими детьми, которых похоронили здесь до меня.
– Не говори так, – ответил Кириллу Антон, тоже приподнимаясь на кровати, и глядя в осунувшееся, горящее лихорадочным румянцем лицо друга, которое в свете луны действительно казалось лицом умершего. – Не говори так, мы вместе поедем в Москву, и будем жить там в большом и красивом доме. У меня в Москве много друзей, и все они живут в больших и красивых домах.
– А у меня никогда не было своего дома, – ответил Антону Кирилл. – Я всегда жил в детском доме, то в одном, то в другом, и у меня никогда не было родителей.
– Неправда, – ответил Антон, – у всех детей бывают родители. Просто они иногда умирают, и дети думают, что так было всегда. У меня тоже была мама, но потом она погибла в катастрофе, и я переехал к дедушке и бабушкой.
– Наверное, и мои родители тоже погибли в какой-нибудь катастрофе, – сказал Антону Кирилл. – Только я не помню уже, в какой, и поэтому считаю, что их никогда не было. Роза Меметовна говорит, что меня нашли в капусте, оттого, что у меня уши, как капустные листья. Но я ей не верю, потому что она похожа на кролика, только не белого, а черного. Она часто снится мне по ночам, и шевелит своими черными усами, такая огромная и страшная, что мне хочется куда-нибудь убежать.
– Потерпи немного, – ответил Антон, – вот вылечимся, и убежим из этого санатория далеко-далеко. Можно даже в Москву, потому что там много игрушек. Однажды мы с мамой пошли в магазин “Детский Мир”, и накупили там столько игрушек, что не смогли их унести. И если бы не наш друг Андрей, с которым мама очень дружила, мы бы их всех потеряли. У Андрея была большая машина, она называлась внедорожник “Хаммер”, и он помог довести нам все игрушки домой. Там было несколько велосипедов, игрушечных и взаправдашних, два самоката, три танка, четыре самолета, и много пистолетов для полицейских и для ковбоев. А еще там были конструкторы “Лего”, машины с пультами управления, шоколадные киндерсюрпризы, и много разных пирожных, которые мама с Андреем купили в кафе. А по дороге мы заехали в ресторан “Макдоналдс”, и там я выиграл несколько говорящих игрушек, бинокль, и зайца с подзорной трубой. Если посмотреть в эту подзорную трубу на высокие горы, – на те, что видны из окна нашего санатория, – то можно увидеть много такого, чего отсюда никогда не увидишь.
– А мне никогда не покупали игрушки, – ответил Антону Кирилл. – Я только воровал их в магазинах, когда убегал из детского дома, а потом играл с ними тайком где-нибудь на берегу моря, но у меня их или кто-нибудь забирал, или меня ловила милиция, и отправляла опять в детский дом. А игрушки оставались на берегу моря, и их смывали морские волны.
– А ты научишь меня воровать игрушки? – сразу же оживился Антон, у которого и в Москве, и в маленьком крымском городке, где он жил с дедушкой и бабушкой, было несколько ящиков игрушек, и он давно уже потерял им счет.
– Конечно же, научу! – ответил другу Кирилл. – Вот только поправлюсь, и мы убежим с тобой в Ялту, там на рынке прода ется много игрушек, и их ничего не стоит украсть. Продавцы такие доверчивые, ты будешь их отвлекать, а я в это время стащу с прилавка все, что там есть.
– Вот здорово! – закричал Антон. – Это будет самое невероятное приключение, которое я когда-нибудь видел!
– Не кричи так громко, – сказал Антону Кирилл, – а то разбудишь Розу Меметовну. – Он вдруг подумал, что уже никогда не сможет украсть на рынке ни одной, даже самой плохонькой игрушки, но тут дверь в палату открылась, и в нее вошли Роза Меметовна и Зоя Степановна, которые уже выпили по пять чашек чая, съели несколько пирожных, оставшихся от ужина, и были полны сил и решимости бороться с нарушителями ночного режима.
– Немедленно всем спать, – закричала на детей Роза Меметовна. – Кто не уснет, того завтра переведут на второй этаж, в угловую башню, и он умрет там от горячки. Лучше закрывайте глаза, и немедленно засыпайте, а то очутитесь через несколько дней на старом татарском кладбище! – У Розы Меметовны, как уже говорилось, было своеобразное чувство юмора, особенно по ночам, после пяти чашек чая и оставшихся от ужина сладких пирожных. В свете полной луны, освещавшей все вокруг мертвенным светом, она действительно была похожа на огромную черную крольчиху, угрожающе расставившую в разные стороны большие черные усы. Зоя Степановна тоже казалась страшной, она была похожа не на крольчиху, а на серую мышь, тоже усатую и очень большую. Дети необыкновенно боялись таких угроз воспитательниц, они с ужасом думали о страшной угловой башне, откуда назад уже никто не возвращался, и поэтому мгновенно уснули, а воспитательницы еще долго расхаживали по палате, и вглядывались в лица больных детей, как будто пытались вытянуть из них какую-то тайну.



Глава третья

Шахматный поединок


За окнами санатория тянулись бесконечные виноградники, над которыми поднимались зубцы диких скал, поросших старыми соснами, а еще выше синели вершины крымских гор. Внизу шумело море, ласковое летом и неприветливое, штормящее зимой. Слева пил воду из моря огромный каменный медведь – гора Аю-Даг, а справа лежала Ялта, к которой вела троллейбусная дорога. Виноградники были зелеными летом и пестрели желтыми и красными пятнами осенью, а зимой стояли голые и унылые, и на них было грустно смотреть, потому что они навевали грустные мысли. Зимой Антону хотелось домой, но он не мог туда уехать, потому что еще не вылечился, и должен был и дальше оставаться в санатории, в обществе своих новых друзей. Он находился здесь уже год, и зимой ему было гораздо лучше, чем летом, зимой он оживал и чувствовал прилив сил, которых у него не было раньше. К детям в санаторий приходили учителя, и они занимались с ними чтением и письмом, а также математикой и другими предметами, в зависимости от возраста маленьких пациентов. Кроме того, их часто водили на прогулки, и дети подолгу находились в сосновой роще, которая начиналась прямо у стен старого замка, и тянулась вверх, к зубцам острых скал, некоторые сосны которых, говорят, достигали трехсотлетнего возраста.
Стояла зима, на улице выпал неглубокий снег, и виноградники за окнами, а также вершины сосен были покрыты белыми снежными шапками. В одно из воскресений к Антону приехал дедушка и попросил у воспитателей разрешения на целый день взять его в Ялту. Роза Меметовна с радостью согласилась на это, потому что Антон был известным шалуном, и очень ей надоедал. Она с радостью отпускала детей, если к ним приезжали родители или другие родственники, потому что ей в этом случае было легче справляться с оставшимися. Дедушка у Антона был писателем, и Роза Меметовна долго с ним кокетничала, смешно приподнимая верхнюю губу, поросшую черными волосками, и еще больше становясь от этого похожей на крольчиху. Она выпросила у дедушки Антона обещание подарить ей какую-нибудь из своих книг, и тот сказал, что в следующий приезд обязательно сделает это. Потом Антона потеплее одели, и они с дедушкой покинули санаторий, пройдя сначала по узкой дорожке среди старых сосен, а потом, поднявшись на троллейбусную трассу, подождали там на остановке немного времени, и, войдя в остановившийся троллейбус, доехали на нем до Ялты.
В Ялте лежал снег. Такое бывало не часто, всего два или три раза за зиму, и люди радовались этому необыкновенному подарку, когда на соснах и верхушках вечнозеленых кипарисов лежали снежные шапки, а на газонах и скверах был расстелен яркий белый ковер, от которого через несколько часов не останется и следа. Антон был одет в темную куртку и новые сапоги на толстой подошве, которые оставляли на снегу красивые зубчатые отпечатки, и ему вовсе не было холодно. Они доехали с дедушкой до набережной, и подошли к морю, покрытому серой блестящей пленкой. На воде сидели нахохлившиеся чайки, и, казалось, чего-то ждали, а весь берег был усеян черными фигурами рыбаков, то и дело вытаскивающих удочками из воды блестящих серебряной чешуей рыбок.
– Они ловят ставриду, – сказал Антону дедушка, – жаль, что у нас нет удочки, а то бы и мы могли попытать счастья, и принести бабушке неплохой улов. Сейчас хороший клев, видишь, как рыбаки вытаскивают из воды одну ставридку за другой?
– Вижу, – сказал Антон. – Но я не хочу ловить рыбу. Давай найдем себе занятие поинтересней?
– Давай, – ответил ему дедушка. – Пошли, поищем, чем здесь можно заняться. Может быть, ты покатаешься на аттракционах? Тут, по-моему, есть самолеты и карусели, и даже космические ракеты.
– Давай! – радостно согласился Антон.
Они пошли в сторону аттракционов мимо огромных кораблей, вытащенных зимой на берег, на которых было написано: “Бесстрашный”, “Чайка”, “Королева Морей”, “Алитейя”, а также другие красивые и забавные названия, от которых захватывало дух, и мерещились всякие далекие путешествия, и уже почти подошли к аттракционам, но тут неожиданно наткнулись на странного маленького человечка, сидящего на складном стульчике перед раскрытой шахматной доской, на которой уже были расставлены все фигуры.
– Не хотите ли сыграть в шахматы, молодые люди? – закричал странный, до глаз закутанный человечек Антону и его дедушке. – Я самый гениальный шахматист этого города, и обучаю детей игре в шахматы всего за один сеанс. Не хочешь ли, мальчик, научиться двигать этими прекрасными белыми и черными фигурами, которыми играли еще в Древней Индии, и которые, очевидно, принесли на землю космические пришельцы, настолько эта игра благородная и поучительная? Я беру недорого, и, поверьте, общение со мной принесет вам массу удовольствий и незабываемых впечатлений!
Антон с дедушкой рассмеялись, и, переглянувшись между собой, решительно направились к гениальному шахматисту. Дело в том, что Антон хорошо играл в шахматы, его научил играть дедушка, и они уже год ежедневно сражались друг с другом, заразив этой игрой даже бабушку, устраивая дома настоящие турниры. Антону было интересно сыграть с гениальным шахматистом, а дедушке, в свою очередь, было любопытно понаблюдать за этим маленьким человечком, который так себя рекламировал, и, возможно, сделать его героем одной из своих сказок. Дедушке Антона нравились такие самоуверенные персонажи, из них отлично получались прекрасные сказочные герои, превращаясь то в сказочных гномов, то в странных отшельников, то в колдунов и волшебников.
– Хорошо, – сказал гениальному шахматисту сразу же повеселевший дедушка, – если вы берете недорого, то, пожалуйста, научите за один сеанс моего внука этой увлекательной и благородной игре. Он совсем не умеет играть в шахматы, только знает, как ходят фигуры, а больше, поверьте, ничего не умеет. – Он еще раз переглянулся с Антоном, и тот понял, что надо сделать вид, будто он действительно не умеет играть.
– Отлично! – закричал маленький человечек. – В таком случае я дам ему фору. Вот смотри, мальчик, я снимаю с доски все свои черные пешки, – а ты, кстати, будешь сегодня играть белыми, это, поверь мне, очень большое преимущество даже для начинающего шахматиста. Я отдаю тебе все свои пешки, и даже, раз уж на то пошло, обе свои ладьи. Ты, надеюсь, не возражаешь против этого? Тебя не смущает такая большая фора?
– Не возражаю, – ответил Антон, – и фора тоже меня не смущает. Только что же после этого у вас останется?
– О, не беспокойся за меня, малыш, – закричал, привлекая внимание прохожих, маленький человечек. – Я, как уже тебе говорил, являюсь гениальным шахматистом, и у меня не могут выиграть даже прославленные чемпионы. Смело ходи, если ты знаешь, как это делается, и начнем наш сеанс обучения милых детей. Кстати, милый ребенок, как тебя зовут, позволь уж полюбопытствовать, если, конечно же, это не тайна?
– Нет, это не тайна, – ответил Антон, – меня зовут Антоном. Можно, я сделаю первый ход?
– Разумеется! – закричал маленький человечек. – Кстати, Антон, если ты у меня выиграешь, я не возьму с твоего дедушки ни копейки, и, напротив, заплачу ему самому. Так что играй внимательно, и, может быть, ты заработаешь себе на мороженое.
– Мне нельзя есть мороженое, – ответил ему Антон. – Лучше я куплю себе конструктор “Лего”.
– Гениально, замечательно! – закричал на всю набережную маленький человечек, – этот ребенок сейчас выиграет у меня солидные деньги, и купит себе на них не что-нибудь, а конструктор “Лего”! Посмотрите на него, уважаемые граждане, посмотрите на гениального чудо-ребенка, он начал борьбу за шахматную корону, и выиграет сейчас у шахматного чемпиона, у которого уже десять лет никто не выигрывал, в том числе и чемпион мира, поскольку ни разу не приезжал в наши Богом забытые Палестины. – Он начал судорожно смеяться, у даже икать, а потом долго вытирал платочком свои глаза, и никак не мог успокоиться, с любовью поглядывая на Антона. По всему было видно, что человек этот был очень веселый.
Антон уселся на маленький стульчик с противоположной стороны от гениального шахматиста, и сделал первый ход пешкой, а вокруг уже собралась большая толпа, с удовольствием взирающая на это странное представление. Дедушка стоял позади Антона, и тоже с удовольствием наблюдал за происходящим, заранее раздумывая, в какую бы из сказок он поместил сейчас своего внука и этого помешанного шахматиста?
– А вот я пойду сейчас королевой! – сказал маленький человечек в ответ на первый ход Антона, и двинул вперед свою королеву.
– А вот я опять пойду пешкой, – ответил Антон, и пошел вперед пешкой.
– А вот я сейчас тебя испугаю, – сказал маленький человечек, и двинул королеву в центр поля.
– А вот я сейчас вас испугаю, – ответил Антон, и напал другой пешкой на вражескую королеву,
Маленький человечек засуетился, и стал убегать королевой от пешек Антона, но у него не было своих собственных пешек, и он был вынужден метаться по всему полю, пока не поставил несчастную королеву на то самое место, где она стояла в начале. А между тем строй пешек Антона продолжал надвигаться вперед на фигуры гениального шахматиста, пока не подошел к ним так близко, что тому уже некуда было ходить. Гениальный шахматист запаниковал, и даже вскочил со своего складного стульчика, оказавшись действительно очень маленьким, по уши закутанным длинным вязаным шарфом. Антон же ел у него одну фигуру за другой, и маленький шахматист, чтобы не ударить в грязь лицом, сам отдавал их ему, уверяя всех, что специально поддается этому мальчику, который, конечно же, совсем не умеет играть, В конце-концов на стороне незадачливого учителя шахмат, так неосторожно давшего Антону слишком большую фору, остался один-единственный голый король, который начал метаться из стороны в сторону, пытаясь спрятаться от нападавших на него фигур. Но спрятаться было некуда, и тогда маленький человечек начал прибегать к хитростям, потому что другого выхода у него уже не было.
– Взялся за фигуру – ходи! – закричал он на Антона, указывая ему на белую королеву, к которой тот сначала дотронулся, а потом, внезапно изменив решение, оставил ее на месте. – По новым правилам, принятым международной шахматной федерацией, если ты три раза дотронулся до фигуры, а потом не стал ей ходить, наступает ничья, и поэтому, молодой человек, вы больше не имеете права ходить вообще. Поздравляю вас, это классический пат, хотя, конечно, поздравить надо меня, ибо это я выиграл в отсутствии каких-либо пешек, и даже двух ладей, которые великодушно пожертвовал вам, молодой человек. Итак, поздравляю вас еще раз, и изучайте, пожалуйста, труды международной шахматной федерации!
– Никогда не слышал о таких странных правилах! – ответил учителю шахмат Антон.
– И я тоже никогда не слышал о них! – поддержал его дедушка. – Вы проиграли, уважаемый учитель, и должны теперь это перед всеми признать!
Зрители тоже встали на сторону Антона и его дедушки, и стали доказывать, что нет таких странных правил, и что учитель шахмат все это просто выдумал, чтобы не быть смешным в глазах зрителей. Но учитель шахмат стоял на своем, и доказывал в ответ, что он регулярно читает шахматную литературу, и даже выписывает ее из-за границы, а потому правда, конечно же, находится на его стороне. Потом он вовсе посмотрел на часы, и стал собирать свои шахматы, а также складной стол и два складных стульчика, заявив, что ему надо бежать на сеанс одновременной игры, который он проводит в одном санатории. Через миг его уже не было, а на том месте, где он только что находился, осталась лежать на земле одинокая белая королева, которую учитель шахмат в спешке не заметил, и не положил внутрь шахматной доски вместе с остальными фигурами.
– Какой странный учитель, – задумчиво сказал дедушка Антона, глядя вслед исчезнувшему шахматисту. – Пойдем, Антоша, нам здесь больше нечего делать. Хорошо хотя бы то, что с нас не взяли денег за этот сеанс игры в шахматы!
– Пойдем, дедушка, – ответил Антон, поднимая с земли забытую королеву, и кладя ее в свой карман, – мы еще не были на каруселях. А приятно было поиграть с таким гениальным шахматистом!
Они повернулись, и пошли в сторону аттракционов, а за ними разошлись и зрители, вдоволь позабавленные такой интересной игрой. Это, без сомнения, было главным событием сегодняшнего дня, и заслонило собой все остальное, в том числе полет на самолете и на ракете, которые Антон совершил в полном одиночестве, поскольку других детей, желающих зимой кататься на аттракционах, почему-то не оказалось. Потом они зашли на почтамт, где дедушка отправил в Москву какое-то важное письмо, и, погуляв еще по набережной, и полюбовавшись на заснеженные южные деревья, на красивые дома и фонари, и на белевшие совсем близко снежные горы, долго стояли у моря, молча глядя на серую воду. Уже собираясь покидать набережную Ялты, Антон с дедушкой внезапно увидели на крыше одного старого здания белую фигуру человека с крыльями, смотрящего в сторону моря.
– Что это? – спросил Антон.
– Это ангел, сказочное существо, – ответил ему дедушка. – Их, наверное, было когда-то здесь два, а теперь остался один. Вот он и прилетает сюда каждый вечер, в надежде увидеть своего второго товарища.
– Точно так же делают птицы, – сказал дедушке Антон, – например, лебеди. Когда одного из них убивают охотники, второй всегда очень тоскует, и ищет его всю свою жизнь.
– Конечно, – ответил дедушка. – Ведь ангелы – это тоже птицы, хоть и похожи на людей и лицом, и фигурой. Им тоже тоскливо, когда они остаются одни.
После этого они еще успели зайти на рынок, который находился недалеко от набережной, и купить там Антону новый конструктор “Лего”, которых у него и дома, и в санатории скопилось столько, что он не мог уже их сосчитать. Он был большим специалистом по конструкторам “Лего”, и непрерывно собирал из них разные сказочные дворцы и замки, некоторые из которых были очень красивыми и затейливыми, и в них жили разные сказочные обитатели.
– Ну вот, теперь наша программа выполнена до конца, – сказал Антону дедушка, – и мы можем возвращаться в твой старый замок. Надеюсь, что ты не задержишься в нем слишком долго.
Они вернулись в санаторий под вечер, и Роза Меметовна с Зоей Степановной были очень довольны, что шаловливого Антона не было целый день, и они хотя бы немного от него отдохнули.

Глава четвертая

Белая Королева


Антоша вернулся из Ялты возбужденным и радостным, он хотел поделиться своей радостью с Кириллом, но ему сказали, что Кириллу стало совсем плохо, его осматривали срочно приехавшие врачи, в том числе и профессор из области, и после этого перевели на второй этаж, в угловую башню. Вообще-то башен было четыре, но три из них давно уже были завалены до самого верха старым хламом, а одна стояла свободная, и служила изолятором для особо больных детей. Антоша давно знал из разговоров своих товарищей, что в эту башню переводят тех, кто совсем безнадежен, и назад из нее пути уже нет, кроме как на старое татарское кладбище. Ему стало очень жалко Кирилла, он даже не стал играть со своим конструктором “Лего”, а отнес его в комнату для переодевания в свой шкафчик, доверху набитый красивой одеждой и раз ными дорогими игрушками, которые ему привозили дедушка с бабушкой. Открыв шкафчик, он обнаружил в нем аккуратно сложенную одежду Кирилла – это было самое дорогое, что оставалось у больного детдомовца, – и понял, что Кирилл отдал ему эти вещи, поскольку, по его рассказам, так всегда поступали в детских домах, если уезжали куда-нибудь далеко, и уже не надеялись вернуться назад. Он горько заплакал, поняв, что Кирилл уже не надеется вновь выздороветь, и заранее смирился со своей смертью. Роза Меметовна нашла его в комнате для переодевания рядом с раскрытым шкафчиком, и долго ругала, говоря, что вещи Кирилла надо немедленно сжечь, потому что они заразны, и уж во всяком случае их нельзя забирать себе. После этого Антошу умыли, и отвели в кровать, поскольку он отказался ужинать. Он смотрел в окно, за которым совсем недалеко, скрытое заснеженными кипарисами, находилось море, и видел, как к берегу возвращаются чайки, которые летали на прокорм на дальние виноградники, надеясь там найти какую-нибудь еду, какие-нибудь старые засохшие ягоды, оставшиеся после лета. Чаек очень часто атаковали стаи ворон, и дети с любопытством наблюдали за этими воздушными битвами, всегда переживая за более крупных и неповоротливых чаек, которым было трудно уворачиваться от юрких и хитрых ворон. Чайки были похожи на большие белые корабли, которые атакуют юркие черные лодки пиратов, они были более сильными и более благородными, и не одна ворона, получив удар в бок тяжелым и острым клювом чайки, падала вниз, как общипанная курица, теряя в полете черные перья. Сейчас чайки летели большой стаей, в которой было не меньше тысячи птиц, и вороны не решились напасть на такую мощную силу, и молча, нахохлившись, сидели на своих заснеженных кипарисах, угрюмо наблюдая за пролетом своих извечных врагов. Роза Меметовна говорила, что в море совсем не стало рыбы, и чайки поэтому кормятся на помойках, но Антоша этому не верил, потому что такие большие и благородные птицы не могли летать в такое гадкое место.
Видимо, болезнь друга и перевод его в угловую башню так сильно подействовали на его воображение, что к вечеру у него поднялась температура, и он то забывался недолгим сном, то опять просыпался, и, приподнявшись на локте, с недоумением смотрел по сторонам, не понимая, где он находится. Роза Меметовна вместе с Зоей Степановной не замечали ничего этого, и гоняли чаи у себя в комнате. Ночью Антон проснулся, и, встав с кровати, оглянулся вокруг. Все уже спали, и он, босиком, одетый в одну лишь ночную рубашку, прошел мимо спящих детей, вышел незамеченным из палаты и подошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Сбоку находилась открытая дверь в комнату, где на диванах спали с открытыми ртами Роза Меметовна и Зоя Степановна, очень похожие на большого черного кролика и такую же большую серую мышь. “Так вот, кто они такие! – с удивление подумал Антон. – Как же я раньше об этом не догадался?” Он взялся за перила лестницы, ведущей на второй этаж, и, поднявшись по ней, очутился перед дверью в угловую башню. Толкнув ее, он обнаружил, что попал в очень большой зал, пол которого состоял из больших белых и черных квадратов, совсем как на шахматной доске, и на этих квадратах стояли группами какие-то белые и черные фигуры, которые разговаривали между собой, и не обращали на него никакого внимания. Антоша вступил на один из этих квадратов, надеясь отыскать где-нибудь своего больного друга, но в этот момент к нему подошла черная шахматная фигура, лицо которой он уже где-то видел. Внимательно вглядевшись в нее, он узнал в этой фигуре того самого учителя шахмат, с которым сегодня сражался в Ялте. Шахматный учитель был одет в дорогой черный костюм с белыми манжетами и отворотами, на ногах у него были изящные сапожки с маленькими серебряными шпорами, а сбоку висела шпага, такая же маленькая и изящная.
– Приветствую тебя, Антоша, в нашем шахматном королевстве! – сказал ему изящно одетый человечек. – Ты, наверное, удивляешься, встретив меня здесь, но в этом нет ничего таинственного и странного, потому что на самом деле я всего лишь одна из шахматных фигур, живущих в этой сказочной шахматной стране, и только притворяюсь человеком, выходя ненадолго в ваш мир, и давая там уроки игры мальчикам и девочкам вроде тебя. Ты, очевидно, ищешь здесь своего друга Кирилла, но знай, что его здесь нет, и поиски его займут много времени, а также потребуют совершить немало чудесных подвигов. Готов ли ты к таким подвигам, а также к нелегкому пути в дальние страны, граничащие с нашим шахматным королевством?
– Конечно же, я готов к этому! – ответил маленькому человечку Антон. – Я часто сражаюсь с другими мальчишками, и не боюсь никаких трудностей и подвигов, какими бы тяжелыми они ни были!
– В таком случае добро пожаловать в сказочную страну! – закричал маленький человечек, и, взяв Антона за руку, потянул его за собой. Дверь, ведущая в угловую башню, захлопнулась, зажегся яркий свет, заиграла волшебная музыка, а остальные фигуры, стоявшие на шахматном полу, внезапно повернулись к нему, и стали с интересом его рассматривать. Сам Антоша был теперь одет в такой же шахматный наряд, как и маленький человечек, на боку у него висела маленькая шпага, а на ногах были надеты маленькие сапожки с серебряными шпорами.
– Разреши представить тебя здешним обитателям, – сказал Антоше маленький человечек. – Кстати, меня зовут Гениальным Шахматистом, и теперь, если не трудно, обращайся ко мне именно так. А вот это, высокая и белая, главная на сегодня шахматная королева. Кстати, это именно ее нашел ты сегодня в Ялте. Каждый день в нашем сказочном королевстве разыгрывается одна шахматная партия, и в зависимости от ее итога побеждает то белая, то черная королева. Короли в счет не идут, это фигуры довольно второстепенные, а поэтому иди скорее к ней, и спрашивай про своего друга Кирилла. Она тебе очень благодарна за то, что ты ее поднял с земли, и, думаю, ни в чем тебе не откажет.
Антон отпустил руку Гениального Шахматиста и направился к группе шахматных фигур, в центре которой стояла высокая женщина в дорогом белом наряде и с такой же белой короной на голове. Она тотчас же повернулась к нему, и, протянув вперед белые руки, унизанные дорогими кольцами, приветливо произнесла:
– Здравствуй, Антон, добро пожаловать в Шахматное Королевство! Меня зовут Белая Королева, и я бесконечно тебе благодарна за ту услугу, которую ты мне оказал. Не всякий, знаешь-ли отважится поднять с земли шахматную фигуру, многие предпочитают просто-напросто наступить на нее, и сломать каблуком. Но ты, я вижу, не из таких, и поэтому я готова выполнить любое твое желание, если, конечно же, оно в моих силах. Итак, чего бы ты хотел, о храбрый и честный мальчик?
– Я бы хотел, ваше величество, – ответил Белой Королеве Антон, – отыскать своего друга Кирилла, который очень болен, и нуждается в моей помощи.
– Отыскать Кирилла будет не просто, – ответила Белая Королева. – Дело в том, что его забрали отсюда Черные Вороны, и унесли в свой заколдованный лес, который находится в дальнем конце нашего Шахматного Королевства. Тебе, Антон, придется пройти до самого конца этого шахматного поля, а такое, поверь мне, под силу не каждому человеку!
Антон посмотрел вперед, и увидел бесконечные черные и белые квадраты, уходящие вдаль до самого горизонта, на которых стояли белые и черные фигуры, одетые в роскошные праздничные наряды. Некоторые из них любезно беседовали друг с другом, и даже отвешивали поклоны, а другие, наоборот, сражались, выставляя вперед свои блестящие шпаги, или даже длинные копья, наконечники которых блестели ярким золотым огнем. В одном месте он увидел целую группу пешек, которые как раз и ощетинились такими золотыми копьями, на которую нападал сидящий верхом на лошади всадник, тоже вооруженный золотым копьем.
– Это, Антон, – объяснила ему Белая Королева, – еще продолжается вчерашнее шахматное сражение, которое ты выиграл у Гениального Шахматиста. Здесь, в Шахматном Королевстве, еще долго доигрывают то, что давно уже доиграли в мире людей. Видишь этого черного всадника на такой же черной лошади: он пытается пробить строй белых пешек, но у него это, поверь уж моему опыту, не получится, и очень скоро он окажется не на коне, а, наоборот, под его копытами, с позором сброшенный на землю!
Так оно вскоре и случилось. Черный всадник был стащен вниз белыми наступающими пешками, и остался лежать на одном из блестящих квадратов, а торжествующие пешки, издав воинственный клич, низко поклонились Белой Королеве. Королева в ответ тоже им поклонилась, и объяснила Антону:
– Здесь, в Шахматном Королевстве, каждый день разыгрывается новая шахматная партия, и сегодняшняя победа ничем не гарантирована от завтрашнего поражения. Сегодня ты под конем, поверженный строем воинственных пешек, а завтра, наоборот, ты становишься хозяином положения. Игра, Антоша, есть игра, и все здесь зависит только лишь от везения и игрока, то есть от тебя самого. Кстати, берегись моего Гениального Шахматиста, он ни за что не простит тебе сегодняшнего поражения!
– Я не боюсь его! – ответил Антон.
– Напрасно ты так самоуверен! – улыбнулась Белая Королева. – Он, к сожалению, очень злопамятен, и ты должен быть готов к любым козням с его стороны! Итак, мой друг, отправляйся в путь, и будь готов к любым неожиданностям и любым трудностям в этой чудесной стране, называемой Шахматным Королевством!
Антон поклонился Белой Королеве и сделал шаг вперед, но неожиданно голова у него закружилась, и он почувствовал, что очень сильно устал, и что весь горит, и не может больше продолжать свой путь.
– Бедняжка, да ведь у него жар! – услышал он слова Белой Королевы, и почувствовал на своем лбу прикосновение ее прохладной руки. Потом все исчезло, и он какое-то время не видел и не слышал ничего.
Когда он открыл глаза, то обнаружил себя на кровати, окруженный воспитателями и врачами. Ему сообщили, что он сильно болен, что это, скорее всего, последствие вчерашней поездки в Ялту, и что хорошо, если дело кончится только простудой. Потом его стали лечить, и делали это с перерывами до самого вечера, но ему почему-то не становилось лучше, а, напротив, только хуже, и он метался в бреду на кровати, уже плохо различая те лица, которые время от времени над ним склонялись. Это были, как уже говорилось, врачи и воспитатели, а также главный врач санатория, которые были испуганы горячкой Антона, и подозревали, что это не что-нибудь, а обострение его основной болезни, то есть туберкулеза, от которого, казалось бы, его совсем излечили. Медперсонал санатория был очень подавлен и огорчен смертью Кирилла, о которой, конечно же, детям ничего не сообщили, и боялся, что с Антоном случится тоже что-нибудь не очень хорошее.



Глава пятая

Черные Вороны


Ночью Антоша опять проснулся, и почувствовал, что жар его куда-то исчез, что голова у него совсем ясная, и что он полон сил и решимости продолжить свое путешествие по Шахматному Королевству. Вокруг все спали, а воспитателей, как всегда, не было видно. Он тихонько соскочил с кровати, и так же, как вчера, босиком и в одной лишь ночной рубашке, прошел через всю спальню и открыл дверь в коридор. Затем он прошел на цыпочках мимо комнаты, в глубине которой на диванах, так же, как и вчера, сладко посапывали Роза Меметовна и Зоя Степановна, вышел в холл, и, подойдя к лестнице, никем незамеченный, поднялся на второй этаж. Подойдя к двери, ведущей в угловую башню, он толкнул ее, и оказался на блестящем ровном полу, покрытом блестящими черными и белыми квадратами, уходящими до самого горизонта. В отдалении, как и вчера, стояли группами и поодиночке белые и черные фигуры, занятые разговорами и сражениями друг с другом. Он узнал в некоторых из них Белую Королеву и Гениального Шахматиста, которые кивнули ему, как давнему знакомому, а потом отвернулись, и занялись своими делами. Антон прошел вперед мимо строя пешек, вооруженных блестящими золотыми копьями, которые опять осаждали сидящего на коне всадника. Только на этот раз всадник был белый, а пешки черные. Антон понял, что в Шахматном Королевстве началась новая партия, и что все здесь теперь другое, и надо спешить, чтобы не угодить в гущу какого-нибудь сражения. Он пошел вперед по блестящим шахматным квадратам как можно быстрее, оставляя позади группы шахматных фигур, и в конце-концов действительно очутился в темном и мрачном лесу, деревья которого росли прямо из блестящих шахматных квадратов. Это, очевидно, и был лес Черных Воронов, про который ему говорила Белая Королева. Он стал оглядываться по сторонам, в надежде кого-нибудь здесь увидеть, но вдруг в этот самый момент из-за деревьев выбежали огромные черные птицы с такими же огромными черными клювами, и окружили его со всех сторон. Антоша понял, что погиб, и что его сейчас разорвут на части этими страшными клювами, потому что он, к сожалению, не чайка, которая может отбиваться в полете от стаи черных наглых ворон. Но неожиданно в этот самый момент рядом с ним послышался крик:
– Держись, Антоша, потому что помощь близка, и ты не погибнешь в этом страшном черном лесу, растерзанный безжалостными Черными Воронами!
Он оглянулся назад, и увидел, как со всех сторон бегут навстречу ему большие белые птицы с блестящими серебряными шпагами в руках, и с ходу вступают в бой с Черными Воронами. Завязалась жестокая битва, в воздух летели пух и перья, а также отрубленные головы Черных Воронов, которые в итоге не выдержали, и с позором бежали, оставив позади несколько своих бездыханных товарищей. Вперед вышла большая белая птица, держащая в руке окровавленную шпагу, с которой еще не успели слететь пух и перья, и, поклонившись Антоше, сказала:
– Племя Белых Чаек приветствует тебя, храбрый Антоша! Ты не побоялся в поисках своего друга зайти в страшный лес Черных Воронов, которые чуть не погубили тебя. Но мы вовремя подоспели, ибо давно уже полюбили тебя, и стараемся оберегать от разных опасностей. Ты был на нашей стороне во время воздушных боев, которые вели мы с нашими извечными врагами у стен старого замка, и поэтому мы всегда будем на твоей стороне. Только знай, что твоего друга Кирилла здесь нет, он давно уже ушел в сказочный город Одинокого Ангела, который находится за пределами этого мрачного леса. Отправляйся в этот сказочный город, который лежит на самом краю Шахматного Королевства, и помни, что Белые Чайки всегда останутся твоими друзьями!
Антоша хотел поблагодарить Белых Чаек за то, что они спасли ему жизнь, но в этот момент от усталости и от всего пережитого у него опять закружилась голова, и он потерял сознание. Когда он очнулся, то обнаружил, что вновь лежит в санатории у себя на кровати, и что на нем больше нет того рыцарского наряда, в который он только недавно был одет. Он попытался подняться с кровати, но почувствовал, что у него сильный жар, и что он не может этого сделать. Он опять потерял сознание, и очнулся только лишь днем, в окружении воспитателей и врачей, которые вполголоса совещались между собой, и говорили, что, очевидно, его тоже надо будет переводить в угловую башню, и что пусть все решит профессор, которого уже вызвали из области, и который срочно летит сюда на специальном санитарном самолете. А главный врач санатория добавил, что не надо пока ничего сообщать дедушке и бабушке Антоши, что может быть это обыкновенная простуда, и что, возможно, все обойдется. После этого Антоша опять забылся, и проспал беспокойным сном до самой ночи, когда вокруг было тихо, и все уже давно спали.



Глава шестая

Сказочный Город


Странно, но так же, как и в две предыдущие ночи, Антоша вовсе не чувствовал себя больным! Напротив, он был полон сил и решимости вновь отправиться на поиски своего друга Кирилла, который, по словам Белой Чайки, находится сейчас в Сказочном Городе. Легко соскочив с кровати, он в одной рубашке прошел мимо спящих детей, которые даже и не подозревали о его приключениях, и, тихонько толкнув дверь, оказался в коридоре, как раз напротив комнаты, где на диванах расположились Роза Меметовна и Зоя Степановна. Обе они сладко храпели, а на столе перед воспитательницами стояли чайные чашки и пустая тарелка из-под пирожных, на дне которой лежало несколько крошек. Антон на цыпочках прошел весь коридор, вышел в холл, и по лестнице поднялся на второй этаж. Подойдя к двери, ведущей в заветную угловую башню, он сначала зажмурился, потом глубоко вздохнул, и решительно толкнул ее внутрь. Дверь бесшумно открылась, и в глаза ему ударил яркий свет, отражающийся от больших черных и белых квадратов, уходивших вдаль до самого горизонта. В ту же секунду он обнаружил, что одет, как и в две предыдущие ночи, в нарядный рыцарский костюм, а на боку у него, на красивой шелковой перевязи, висит изящная серебряная шпага. На шахматном поле, как всегда, разыгрывалась какая-то новая партия, потому что расположение фигур сегодня было совершенно иное, чем в две предыдущие ночи, и с первого раза было неясно, какой цвет сегодня побеждает, а какой, напротив, проигрывает? Да это, признаться, было и не важно, потому что надо было спешить в дальний конец шахматной доски, где, в Сказочном Городе, мог находиться Кирилл. Антон уже сделал пару шагов вперед, намереваясь незаметно проскользнуть мимо сражающихся шахмат, но тут перед ним неожиданно возникла фигура маленького человечка, до горла укутанного в длинный вязаный шарф, конец которого был лихо закинут ему за плечо. Антон сразу же узнал в нем Гениального Шахматиста.
– Куда это вы так торопитесь, молодой человек? – зловеще спросил у него Гениальный Шахматист, вытаскивая свою шпагу, которая висела у него на боку, и решительно направляя ее на Антона. – Не хотите ли вы незаметно проскользнуть мимо меня, вашего недавнего соперника и учителя, даже не поблагодарив за тот урок, который я вам преподал? Согласитесь, молодой человек, что это невежливо, и вы должны быть за это наказаны! – Он взмахнул своей шпагой, и бросился на Антона, собираясь, очевидно, проткнуть его насквозь.
Антон отскочил в сторону, и, вытащив свою шпагу, начал защищаться ей от Гениального Шахматиста, который, как и предупреждала об этом Белая Королева, не простил ему недавнего позорного поражения, и собирался за него отомстить. Он ожесточенно нападал на мальчика с разных сторон, стараясь достать его концом своей шпаги, но тот ему не уступал, и, в свою очередь, очень ловко отбивал все атаки. Антон даже не подозревал, что он так хорошо владеет шпагой, потому что, сколько не нападал на него маленький, закутанный в шарф человечек, ему так и не удалось нанести Антону ни одного серьезного удара. Более того, он все больше и больше слабел, и наконец, упав на одно колено, переломил пополам свою шпагу, и, отбросив обе половинки в сторону, театрально заявил:
– Ваша взяла, молодой человек, вы победили, но знайте, что это еще не конец. Мы еще обязательно встретимся с вами в мире людей, и тогда вы не сможете так легко меня обыграть. Вы больше не получите форы, и будете вынуждены сражаться не на жизнь, а на смерть с самым гениальным шахматистом нашего времени!
– Всегда к вашим услугам! – презрительно ответил ему Антон, и, вложив в ножны свою шпагу, решительно поспешил вперед, к дальнему концу бесконечного шахматного поля. Оставшийся позади маленький человечек что-то закричал ему вслед, но Антон уже не слышал его, весь во власти одной-единственной мысли: поскорей достичь Сказочного Города.
Он поспешно прошел через строй каких-то пешек, осаждающих группу роскошно одетых фигур во главе со смертельно бледным королем, которого обмахивали платочками два офицера, чуть не попал под ноги всаднику, скачущему на коне с копьем наперевес, оставил позади королеву, – он не обратил внимания, черную, или белую, – обнимающую за шею молоденького офицера с висящей на боку маленькой шпагой, и, наконец, достиг границы черного леса, растущего прямо из глубины блестящих шахматных квадратов. Вновь заходить в лес Черных Воронов, помня о вчерашнем сражении, ему не хотелось, и он, обогнув его, двинулся вперед по бесконечному черно-белому полю. Вскоре впереди него возник великолепный город, сложенный из разноцветных деталей, искусно пригнанных одна к другой. Подойдя поближе, он понял, что это Сказочный Город, точь-в-точь такой, какой строил он дома из конструкторов “Лего”. В городе были красивые дома, ажурные башни с высокими шпилями, прочные ворота и длинная зубчатая стена, опоясывающая его со всех сторон. У ворот на гладкой шахматной поверхности сидели черный усатый кролик и серая мышь, держащие в руках копья с красным и желтым флажками, прикрепленными на их концах. Кролик и мышь удивительным образом были похожи на Розу Меметовну и Зою Степановну.
– Здравствуй, Антоша, – сказал ему кролик, – и добро пожаловать в наш Сказочный Город! Я – Черный Кролик, а это моя напарница – Серая Мышь, и именно так, с большой буквы, должен ты теперь нас называть!
– Хорошо, господин Черный Кролик, – ответил ему Антон, – я буду называть вас так, как вы скажете!
– Между прочим, – обиделся Черный Кролик, – я не господин, а госпожа. Но, впрочем, это не имеет большого значения, потому что Одинокий Ангел уже ждет тебя, и готов сообщить нечто важное.
– Тогда я должен идти к нему! – воскликнул Антон, намереваясь пройти сквозь сказочные ворота, которые, надо сразу признать, были довольно малы, и в которые, пожалуй, ему пришлось бы пробираться ползком.
– Нет, Антоша, – возразила ему Серая Мышь, – Сказочный Город, построенный, как ты уже, очевидно, догадался, из конструкторов “Лего”, слишком мал, чтобы ты смог войти в него. Да это и не нужно, потому что Одинокий Ангел уже давно ждет тебя на вершине одной из городских башен. Потрудись поднять глаза кверху, и ты сразу же увидишь его!
Антон посмотрел вверх, и действительно увидел на вершине одной из ажурных башен белого Ангела, точь-в-точь похожего на того, что видел он с дедушкой в Ялте.
– Здравствуй, Антоша, – сказал ему Одинокий Ангел, приветливо улыбаясь с высокой красивой башни. – Мы давно уже ждали тебя, и очень рады, что ты наконец-то добрался сюда! Скажи, не страшно ли тебе было три ночи подряд отправляться в такое трудное путешествие?
– Нет, Одинокий Ангел, – ответил ему Антон, – ведь я искал своего друга Кирилла. Знаешь, он сильно болен, и мне бы хотелось помочь ему выздороветь.
– Ты правильно делал, – ответил Антону Одинокий Ангел, – что совершал свои подвиги и преодолел много препятствий, ведь такое не забывается никогда. Но, к сожалению, ты уже не сможешь увидеть Кирилла, потому что он сейчас находится в стране Одиноких Ангелов, и путь туда для живых людей невозможен. Видишь ли, Антоша, некоторые дети, да и взрослые тоже, недолго живут на земле, и возвращаются в эту страну, в которой никогда не заходит солнце, и звучит такая прекрасная музыка, что у тех, кто ее слышит, наворачиваются на глаза слезы, и он долго плачет, не в силах остановиться.
– И моя мама тоже попала в эту страну? – спросил у Одинокого Ангела Антон.
– Да, Антоша, и твоя мама, и Кирилл, и многие другие люди, потому что, открою тебе секрет, все начинается именно с этой страны, и заканчивается тоже в ней. Но пока ты жив, ты должен жить на земле. За себя, и за своего друга Кирилла. Таков, Антоша, всеобщий закон, который установлен не нами, и который мы не в состоянии изменить. Поэтому возвращайся, пожалуйста, назад в свой санаторий, и не бойся уже ничего, потому что ты скоро выздоровеешь, и проживешь большую и прекрасную жизнь.
– Хорошо, Одинокий Ангел, я так и сделаю, – ответил ему Антон. – До свидания, и передавай мой привет Кириллу!
– До свидания, Антоша, – сказал Одинокий Ангел, – я обязательно передам Кириллу привет от тебя!
Антон повернулся, и пошел обратно по белым и черным квадратам. Сзади на него с грустью смотрел Одинокий Ангел, а стоящие у ворот Черный Кролик и Серая Мышь прощально махали в воздухе своими золотыми копьями и привязанными к ним красным и желтым флажками. На обратном пути ему опять встретился лес Черных Воронов, а также шахматные фигуры, которых к этому времени на шахматной доске осталось немного. Видимо, шахматная партия подходила к концу, и многие фигуры были убиты или взяты в плен неприятелем. К концу пути Антоша очень устал, и, как и в первые две ночи, от солнечных бликов, плясавших на черных и белых квадратах, и мельтешения празднично одетых шахматных фигур у него опять закружилась голова, и он потерял сознание. Последнее, что он услышал, были слова Одинокого Ангела, которые донеслись к нему откуда-то издалека:
– Прощай, Антоша, и помни, что ты скоро поправишься, и проживешь большую и прекрасную жизнь! За себя, и за своего друга Кирилла.
После этого он надолго погрузился в беспокойный сон, и уже ничего не видел и не слышал вокруг.



Глава седьмая

Прощай,
Старый Замок!


Антошу нашли рано утром на втором этаже замка, рядом с дверью, ведущей в угловую башню, и долго не могли понять, как же он здесь оказался. Видимо, в бреду, вызванном горячкой, он самостоятельно поднялся с кровати, и, не отдавая себе отчета, что делает, поднялся на второй этаж. За это, кстати, очень серьезно были наказаны Роза Меметовна и Зоя Степановна, которые вместо того, чтобы следить за спящими детьми, сами преспокойно уснули на своих диванах в комнате для воспитателей. Все были очень испуганы, и думали, что Антоша уже не поправится, но через несколько дней горячка его исчезла сама собой, и он встал с кровати совершенно здоровый. Врачи не знали, что и говорить по этому поводу, и только разводили руками от недоумения. А старый профессор, который на санитарном самолете специально прилетел из области спасать Антошу, даже сердито заметил:
– Зачем вы отрываете меня от важных дел по таким пустякам? Этот мальчик совершенно здоров, и ему нечего делать в санатории среди больных детей. Пусть немедленно отправляется домой, и занимается тем, чем и все мальчишки его возраста: играет в футбол, бьет соседям стекла, и влюбляется в разных сопливых девчонок!
Шутник был этот профессор из области! Но, однако, никто с ним спорить не стал, и приехавшие вскоре за Антошей бабушка с дедушкой, которым, кстати, ничего не сказали про горячку и про то, что их внук был сильно болен, забрали его домой. Все считали, что это крымский климат и целебные крымские сосны поставили Антошу на ноги. Но он-то знал, что это не так! Он ничего не забыл, и хорошо помнил слова Одинокого Ангела о том, что скоро выздоровеет, и будет жить долго и счастливо. За себя, и за своего погибшего друга. Так оно и случилось. Антоша постепенно подрос, и со временем стал забывать про старый замок и про свои приключения в Шахматном Королевстве; он стал играть в шахматы гораздо лучше, чем раньше, и даже однажды вновь встретил на набережной Ялты Гениального Шахматиста, который, впрочем, сделал вид, что его не заметил.
Старый замок через несколько лет полностью разрушился, и от него теперь не осталось и следа. А Одинокий Ангел, между прочим, до сих пор сидит на крыше одного из старинных зданий на ялтинской набережной, и на него может посмотреть любой желающий.




ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

сказка





Виктор К. оказался в маленьком приморском городе, и застрял здесь, как видно, надолго. Он приехал сюда отдохнуть от суеты столичных литературных салонов (Виктор К. был поэтом), и радовался одиночеству и безмолвию, которые дарили ему эти погожие весенние дни. В Москве он дошел до того, что чувствовал, как начинает сходить с ума, видя амбиции своих собратьев - поэтов, одним из которых, к сожалению, он был. Он уже не мог навзрыд, заламывая руки и закатывая глаза, читать стихи скучающей публике, которая интересовалась лишь скорым фуршетом, и презирала как его, так и вообще все на свете, кроме своего мелкого честолюбия. В один прекрасный день, проснувшись утром, он понял, что уже не может ежедневно доказывать всем, какой он хороший и гениальный, ибо, во-первых, это было бессмысленно, а, во-вторых, совершенно не так. Он медленно сходил с ума в течение нескольких лет, наполненных фуршетами, дискуссиями, выступлениями перед скучавшими идиотами и случайными связями, от которых не оставалось ничего, кроме горечи разочарования и номеров телефонов, записанных на автобусных билетах и случайных мятых бумажках. Он понял, что если хотя бы ненадолго не убежит от всего этого, то погибнет, и о нем забудут уже через несколько дней, словно его и вовсе не существовало на свете. А поэтому, наскоро собрав рукописи и документы, и засунув их в чемодан, он поспешил на вокзал, и уже к вечеру следующего дня стоял на набережной маленького городка, с удовольствием вдыхая запах водорослей и моря, и слушая непрерывные крики вечно голодных и вечно просящих подачку чаек.
Погуляв так несколько дней, он уже решил, что вполне восстановил здоровье и нервы, и может скоро возвращаться назад, как вдруг обнаружил довольно досадную закономерность. Всякий раз, когда, пройдя всю набережную, он оказывался рядом с ажурной аркой, на которой золотыми буквами было написано что-то глупое и тщеславное, он замечал рядом с собой одетого во все черное человека. Человек этот, черный от башмаков до котелка (он носил цилиндр, похожий на котелок), дер­жал в руке небольшой черный чемоданчик, и внимательно вглядывался в Виктора, словно приглашая его к некоторому разго­вору. Соседство с черным человеком было всегда неприятно, и Виктор, увидев его, решительно поворачивал назад, кожей ощущая у себя на затылке молчаливый и пристальный взгляд, спрятаться от которого было некуда. После этого он всегда покидал набережную, и, придя домой (он снимал комнату недалеко от моря), бросался в старое кресло, и долго отсиживался в нем, стараясь разобраться в сути происходящего. Он гнал от себя мысль о возможном помешательстве, и заставлял себя думать, что Черный Человек (так он называл навязчивого незнакомца) был чистой случайностью. Однако на следующий день все повторялось сначала: подойдя к арке, он вновь, как и вчера, встречал здесь Черного Человека, держащего в руке не то чемодан, не то портфель, и глядящего на него с молчаливым вопросом. Виктор не знал, как все это объяснить, он не хотел думать, что начинает сходить с ума, и сначала решил уехать обратно в Москву, но потом передумал, сообразив, что это будет элементарным бегством. Он решил объясниться с Черным Человеком, и выяснить у него, чего же тот хочет.
На следующий день, встав довольно рано, Виктор К. наскоро оделся и поспешил на набережную. Быстро дойдя до ажурной арки, но не обнаружил здесь никого, он сначала очень обрадовался, решив, что все страхи уже позади, и Черный Человек ему просто почудился. Однако в следующее мгновение он вновь увидел его: застегнутого до самого горла, в черных ботинках и черной шляпе, похожей на котелок, и с неизменным черным чемоданом в руках. Необходимо было на что-то решаться! Отбросив все страхи, Виктор решительно подошел к незнакомцу, и потребовал от него:
- Объяснитесь, прошу вас, и не разыгрывайте больше эту комедию! Поверьте, видеть вас здесь каждый день, одетого в этот маскарадный костюм (тут Виктор К. окинул пренебрежительным взглядом наряд незнакомца), не доставляет мне ни ма­лейшего удовольствия! Кто вы, и по какому праву преследуете меня?
Однако незнакомец ничего не ответил на это, и только лишь слегка улыбнулся тонкими, почти что бескровными губами (ли­цо у него тоже было бескровным и необыкновенно бледным), и, повернувшись, решительно зашагал прочь, поминутно оглядываясь, и словно бы прося Виктора К. следовать за ним. Виктор поспешил вслед за незнакомцем, миновал аллеи приморского парка, затем полупустой в это время базар, и, углубившись в переплетение узеньких, местами мощеных булыжником улиц, очутился наконец рядом с каким-то домом. Черный Человек, оглянувшись еще раз, опять улыбнулся бескровной улыбкой, и, толкнув дверь дома, решительно зашел внутрь. Виктор, поколебавшись мгновение, зашел следом за ним. Дом был очень старым, как и многие дома в этом городе, и вначале он ничего не увидел, но постепенно, когда глаза его привыкли к полумраку, который освещался лишь узкой полоской света, пробивавшейся сквозь полуприкрытое ставней окно, он обнаружил в комнате стол, за которым сидела женщина, повязанная черным платком. Провожатый его, продолжающий держать в руках свой чемоданчик, сидел рядом с ней. Во время молчания, длившегося довольно долго, Виктор К. успел оглядеться вокруг, заметив, что под потолком проходят старые, закопченные от времени балки, стоят на полках тарелки и старые фонари, висят на стенах картины и чьи-то портреты, и что лицо у сидящей напротив него женщины такое же бледное и бескровное, как и у приведшего его сюда Черного Человека.
- Ты не должен удивляться тому странному способу, о юноша, - заговорила наконец молчавшая до этого женщина, - каким тебя привели сюда. Знай же, что я известная и необыкновенно сильная прорицательница уже в двенадцатом поколении, недавно потерявшая своего горячо любимого брата, и нашей семье, - тут она на мгновение оглянулась в сторону стоявшего рядом Черного Человека, - хотелось бы иметь на память о нем поэму, описывающую его достойную жизнь. Все мои предки по женской линии были такими же прорицательницами, и поэтому мне подвластно как прошлое, так и будущее. Я вычислила прибытие твое в наш город еще до того, как ты покинул Москву, и точно так же, к сожалению, я вычислила смерть своего горячо любимого брата, похороны которого состоялись недавно. Не мог ли ты описать его достойное существование на этой земле, пользуясь всеми материалами и справками, которые тебе предоставят, и получив за это щедрое вознаграждение? Поверь мне, наша семья очень богата, и всегда достойно одаривает тех, кто ей помогает!
Тут она опять посмотрела назад, и Черный Человек, стоявший у нее за спиной, тотчас же положил на стол свой чемодан, и, открыв его, ослепил Виктора блеском целой кучи золота и каменьев, которые в нем находились.
- Мы не доверяем современным деньгам, тем более бумажным, и привыкли расплачиваться золотом и драгоценностями, которых, повторяю, за столетия существования нашей семьи накопили достаточно. Все это твое, и даже, если пожелаешь, еще в большем количестве, если только ты напишешь поэму, прославляющую земной путь моего достойного брата. Поэма должна быть длиной в тысячу строк, ты должен написать ее в течение месяца, и единственное условие, на котором нас таивает наша семья, состоит в том, что на время работы ты не должен ни на секунду покидать этот дом. Если тебя устраивают эти условия, то можешь немедленно приниматься за дело, подписав, естественно, необходимый контракт. - Тут она пододвинула к Виктору большую бумагу, исписанную мелким и малопонятным почерком.
Виктор К. поколебался несколько мгновений, и, взвесив в уме, что ничего, в общем-то, страшного не случилось, и получить за свой труд достойное вознаграждение не так уж и плохо, согласился на сделанное ему предложение, подписав поданную бумагу.
- Вот и хорошо, - сказала ему женщина с бледным лицом, сразу же забирая бумагу себе, - мой дядя, - тут она кивнула на Черного Человека, - проводит тебя наверх в давно уже приготовленную для работы комнату, ибо я заранее знала, что ты согласишься написать эту поэму. Там ты найдешь все, что необходимо поэту для работы и вдохновения, и не пытайся, прошу тебя, покинуть это жилище, поскольку соглашение между нами уже заключено, и такая попытка поставит и тебя, и нас в очень трудное положение.
- Хорошо, я сделаю все, что вы говорите, - ответил Виктор К., удивляясь про себя, как же он легко на все согласился, и одновременно радуясь, что не сошел с ума, и все его подозрения по поводу Черного Человека развеялись сами собой.
Так Виктор К. стал писать поэму длиной в тысячу строк, прославляющую жизненный путь умершего брата женщины, в доме которой он поселился. Первые дни работы над поэмой были сладостными и наполненными необыкновенным подъемом. Впер­вые Виктору, в общем-то мало кому известному поэту, сделали настоящий заказ, и к тому же пообещали заплатить за это огромные деньги. Он, если честно, постоянно нуждался в них, был должен многим своим знакомым, и даже здесь, на юге, снял совсем дешевую комнату, экономя на всем, на чем только можно. Это был великолепный шанс рассчитаться со всеми своими кредиторами, и, кроме того, испытать свои поэтические возможности, которые, как он чувствовал, были у него дово­льно большие. И поэтому первые дни он трудился от зари до зари, написав чуть ли не половину поэмы, пользуясь материалами и документами об умершем брате хозяйки, которые ему сразу же предоставили. Сама хозяйка принимала внизу немно­гочисленных посетителей, которые, судя по всему, ей щедро платили, так как дом был обставлен старинной, и, видимо, дорогой мебелью, везде стояли серебряные и золотые подсвечники, висели изысканные канделябры и люстры, а также карти­ны в тяжелых позолоченных рамах, а еда, которую приносил в комнату Виктора молчаливый дядя хозяйки, была настолько тонкой и вкусной, как будто ее готовили для какой-нибудь царской особы.
Виктор, как уже говорилось, питался наверху, и редко спускался вниз, и уж тем более не делал попыток покинуть дом, в котором временно поселился. Он смотрел через зарешетчатые окна своей комнаты на обрыв, который начинался у самых стен дома, на стоявшие рядом остовы старинной крепости, на лежавшую вдали набережную с белой аркой, расположенной в самом ее конце, и думал, как же хорошо все обернулось. Как же хорошо, что он не сошел с ума, и Черный Человек, который так пугал его последнее время, оказался всего лишь посыльным старинной семьи, заказавшей ему поэму длиной в тысячу строк! Через несколько дней, однако, он затосковал по чистому воздуху, и попытался выйти наружу, чтобы прогуляться по набережной, но ему вежливо напомнили о подписанном договоре, и не выпустили на улицу. После этого, возмущенный таким насилием над собой, он сделал еще несколько подобных попыток, но и они закончились ничем. Более того, хозяйка перестала принимать у себя посетителей, и в доме теперь не было никого, кроме двух бледных и молчаливых хозяев, а также поэта, работающего наверху за заваленным рукописями столом. Впрочем, и на этот раз Виктор не особенно огорчился, сказав сам себе, что, раз он заключил договор, то и должен выполнять все его пункты. Единственно, что удручало его, это тема поэмы, которая, согласитесь, была довольно-таки мрачноватой, ибо писать приходилось об умершем человеке. По-существу, Виктор писал реквием, и, хотя и не был музыкантом, но неслышные аккорды этого реквиема, заглушая все остальные звуки, постоянно звучали в его ушах. Он смотрел на фотографии умершего брата хозяйки, которые та принесла ему вместе с остальными бумагами, и поражался его молодости, которая никак не вязалась с почтенным возрастом закутанной в черный платок гадалки. Скорее, этот умерший юноша годился ей в сыновья. Впрочем, чего не бывает на свете, но, вглядываясь в совсем свежие фотографии лежавшего в гробу молодого мужчины, почти что мальчика (а Виктору К. были предоставлены только такие снимки), - глядя на фотографии, он не мог отделаться от ощущения, что это совсем другой человек, не имеющий никакого отношения к хозяйке дома. Какие-то смутные подозрения стали закрадываться в душу Виктора, и, чтобы отделаться от них, он решил прогуляться по верхней галерее старого дома, вдоль которой было много дверей, ведущих в такие же комнаты, как у него. Зайдя в одну из них, он внезапно обнаружил на столе целый ворох исписанных стихами бумаг, а рядом чернила и перья, брошенные здесь, видимо, впопыхах. Здесь же была незаправленная кровать, и перед ней на мале­ньком столике следы недавней трапезы. Все было точно так же, как и в его комнате! У него тоже перед кроватью стоял маленький столик, на который ему ставили подносы с едой, а стол рабочий, как и здесь, был завален кипой стихов, соста­вляющих почти что законченную поэму. Страшная догадка обожгла мозг Виктора! Он выскочил из чужой комнаты, и стал последовательно заходить во все следующие, везде находя одно и то же: заваленный рукописями стол, узкая незаправленная кровать, и маленький столик с кофейным сервизом, который, кажется, только лишь недавно остыл. Виктор сходил с ума от страшной догадки. Не было сомнений, что здесь до него побывало уже много поэтов, и все они писали одно и то же, исче­знув затем неизвестно куда. Впрочем, так ли уж неизвестно? Взглянув на фотографию умершего брата хозяйки, с утонченны­ми, поэтическими чертами лица, Виктор К. вдруг понял, что это один из его предшественников, такой же несчастный поэт, как и он, которого непонятным образом довели до могилы. Бежать, только бежать из этого страшного вертепа, из этого притона не то разбойников, не то чернокнижников, сживающих со свету ни в чем неповинных людей! Он бросился к двери, но дверь неожиданно открылась сама собой, и молчаливый дядя хозяйки, одетый во все черное, молча внес в комнату кофейный прибор на подносе, и, поставив его на маленький столик, удалился с совершенно непроницаемым выражением на лице. Щелкнул дверной замок. Виктор бросился к двери, толкнул ее, но - тщетно! Дверь оказалась заперта. В отчаянии он бросился сначала к столу, обмакнув в чернила перо, и хотел что-то написать на бумаге, но потом бросил перо на стол, разбрасывая по сторонам крупные капли, и в отчаянии заходил по комнате. К черту теперь удачные рифмы! Но что же делать, что же делать? Написать записку, и выбросить ее в окно? Но под окном овраг, и вряд ли кто-то найдет ее. Тогда что же, что же? Прошагав еще какое-то время по комнате, он решил успокоиться, и, сев на кровать, налил себе из кофейника кофе, сделав большой первый глоток. Кофе был горячим, и каким-то тягучим, не похожим на тот, что приносили ему последнее время. Кроме того, у него был совершенно другой вкус, как будто туда добавили каких-то пилюль. Виктор хотел сделать еще один глоток, но неожиданная судорога пронзила его горло, и он упал на кровать, теряя сознание и проливая кофе на пол. Он уже не видел, как дверь внезапно открылась, и в комнату вошла молчаливая хозяйка вместе с Черным Человеком, которые взяли его за руки и ноги, и отнесли вниз, положив на тот самый стол, за которым хозяйка принимала клиентов. Через день Виктора похоронили, а на набережной, у белоснежной арки, Черный Человек с неизменным чемоданчиком в руках уже дожидался очередного поэта, спасавшегося здесь от суеты и скуки столичной жизни.




ЗЕЛЕНОЕ ПОКРЫВАЛО

сказка

Один молодой человек гулял вдоль берега моря. Он был бездомным, голодным, и совершенно никому ненужным, и поэтому с таким же успехом можно сказать, что он не гулял вдоль берега моря, а скитался в поисках какого-нибудь убежища, где можно было бы передохнуть от дождя и злого морского ветра, а также хотя бы немного поесть. Неожиданно он услышал в небе какие-то пронзительные крики, и, подняв глаза, увидел, как две больше птицы, держащие в когтях большие полотнища, похожие на покрывала, яростно сражаются одна с одной, нанося противнику яростные удары клювами и крыльями. Схватка была не на жизнь, а на смерть, вниз летели перья и пух, окрашенные кровью раненных бойцов, и постепенно одна из птиц стала ослабевать, и наконец, получив в грудь смертельный удар клювом, медленно упала на мокрые прибрежные камни. Победитель, издав радостный кличь, сделал над противником несколько победных кругов, и, развернувшись, улетел прочь, держа в когтях огромное золотое полотнище, все забрызганное алыми пятнами, которое издали было похоже на покрывало, или даже на знамя. Испуганный молодой человек, который с трудом верил своим глазам и постоянно щипал себя за руку, стараясь проверить, спит он или нет, подошел к поверженной птице, которая, по-видимому, доживала свои последние минуты. Рядом с ней на мокром песке и камнях лежало огромное зеленое полотнище, все забрызганное красными пятнами крови, которая, пульсируя, продолжала вытекать из груди смертельно раненного бойца. Птица с трудом подняла свою голову, и, посмотрев на молодого человека полуприкрытыми пленкой глазами, в которых уже блуждали смертные тени, сказала человеческим голосом:
- Не пугайся, о юноша, того, что ты сейчас увидел, а также того, что ты сейчас услышишь, ибо все это не колдовство и не сон, а самая настоящая правда. Дело в том, что я вовсе не птица, как не птица мой более счастливый противник, мы оба небесные ангелы, принадлежащие к двум непримиримым небесным воинствам, издревле ведущим между собой непримиримые войны. Ты, очевидно, часто видел странные явления в небесах, особенно на восходе или закате, похожие на сражения двух непримиримых небесных ратей, с потоками небесной крови, льющейся на землю, с блеском мечей, копий и золотых кольчуг, одетых на плечи и груди небесных бойцов. Знай же, что это вовсе не игра природы, а самые настоящие битвы, разыгрывающиеся в небе почти ежедневно, которые будут продолжаться до скончания века, и исход которых предугадать не может никто.
- Вы говорите, что исход этих битв предугадать не может никто? – спросил у умирающей птицы испуганный молодой человек.
- Да, ответила ему слабым голосом большая птица, действительно похожая на ангела, хотя он никогда и не видел живых ангелов, а только нарисованных на картинке. - Да, исход этих битв неизвестен, ибо ангелы, сражающиеся в небесах, принадлежат к двум разным мирам – христианскому и мусульманскому. В конце времен все станет ясно, будут получены ответы на все проклятые вопросы, но пока этого не произошло, мы, небесные воины ислама, должны не на жизнь, а на смерть воевать с воинами христианскими. Я был знаменосцем в армии моих мусульманских братьев, и зеленое покрывало, которое ты видишь перед собой, на самом деле не что иное, как небесное знамя ислама. Это бесценная реликвия, страшнее и главнее даже, чем волос из головы Мухаммеда, сбереги его до времени, и на тебя падут небывалые почести и дары, которые тебе даже и не снились!
- Но ведь я христианин! - воскликнул молодой человек, которого, кстати, звали Натаниэлем. - Как я могу сохранять зеленое знамя ислама, к тому же самую священную реликвию вашей веры, более страшную даже, чем волос из бороды вашего пророка Мухаммеда? Прости меня, но моя христианская вера заставляет скорее разорвать это зеленое знамя, или даже сжечь его на костре!
Однако ему уже никто не ответил. Упавший с неба ангел, лежащий рядом с зеленым полотнищем, был мертв, и теперь действительно был похож на покрытого перьями человека с большими, испачканными кровью и сломленными о землю крыльями.
Натаниэль какое-то время был в растерянности, ибо нереальность происходящего совсем смутила его, но потом он все же нашел в себе силы, и, вырыв в песке яму, похоронил в ней мертвого ангела, придавив сверху могилу несколькими камнями. Что же касается зеленого знамени, упавшего с неба вместе с поверженным знаменосцем, то он, будучи верным христианином и считая ислам ложным учением, хотел сначала разорвать его и сжечь на костре. Но потом, после некоторых раздумий, уважая волю покойного, к тому же не обычного человека, а ангела, все же опомнился и решил забрать знамя с собой. Оно действительно напоминало большое зеленое покрывало с вьшитыми золотом в углу полумесяцем и звездами, и могло согревать его во время скитаний по берегу моря. Натаниэль аккуратно сложил зеленое полотнище, спрятал его в свою дорожную суму, и, последний раз оглянувшись на холмик из песка и камней, под которым покоился упавший с небес ангел, отправился восвояси. Про обещанные дары и чудеса, ждущие его якобы впереди, он к этому времени совершенно забыл.
К вечеру он порядком замерз, и, вспомнив наконец про зеленое покрывало, находящееся в холщовой сумке, висевшей через плечо, укрылся им, словно плащом, и прикорнул под каким-то большим камнем, мокрым от дождя и морских брызг. "Вот и славно, - подумал Натаниэль, засыпая под мерные удары волн, бьющие в берег, и чувствуя, как покрывало обволакивает его давно забытым теплом, - вот и славно: хоть какой-то толк будет от этого зеленого знамени, упавшего мне прямо на голову!" Ему снились необыкновенные сны, в которых вокруг танцевали прекрасные полуобнаженные танцовщицы в восточных шальварах и одетых на запястья и смуглые лодыжки золотых звенящих браслетах, с неба спускался подвешенный на одном-еденственном волоске гроб Мухаммеда (именно Мухаммеда, а не Магомета, как говаривали в прошлом и позапрошлом веках, ибо Натаниэль был образованным молодым человеком), с неба спускался прозрачный алмазный гроб, в котором находился сам священный пророк, доброжелательно улыбающийся ему, а в огромной полой жемчужине величиной с трехэтажный дворец пряталась одна из девяти жен пророка, говорившая с ним так почтительно, словно он был очень важной персоной. Он участвовал в бесконечных роскошных пирах, на которых было так много чудесных и вкусных блюд, что их просто невозможно было исчислить, а не то что съесть хотя бы кусочек от каждого. Голодному Натаниэлю это было как нельзя кстати, и, проснувшись утром согревшимся и бодрым, он совсем не чувствовал голода, как будто действительно всю ночь только и делал, что поглощал восточные яства. "Какое прекрасное, какое чудесное покрывало свалилось мне на голову, - опять подумал он, - и как жаль этого погибшего исламского знаменосца, который его потерял!"
Так началась новая, совершенно не похожая на прежнюю, жизнь Натаниэля. Проночевав еще пару ночей подобным образом, под открытым небом, и укрываясь от холода зеленым покрывалом, он обнаружил, что на нем иногда проступают написанные золотой арабской вязью надписи, смысла которых он не понимал, и даже неизвестно откуда появляются несколько золотых, довольно увесистых монет, которых он не только никогда не держал в руках, но даже в глаза не видел. Эти золотые монеты, надежно завязанные в платок, позволили Натаниэлю, когда он через несколько дней зашел в небольшой приморский город, снять здесь небольшую квартирку с одной-единственной комнатой, и зажить наконец-то жизнью вполне независимого, и даже обеспеченного человека. Зеленое покрывало, так надежно согревавшее его в пути, лежало теперь посередине его комнаты, похожее на дорогой персидский ковер, и на нем продолжали время от времени то появляться, то исчезать золотые арабские надписи, а также по мере надобности (когда у него кончались деньги) – сами собой возникать кучки золотых блестящих монет, а также золотые и серебрянке блюда с изысканными восточными кушаньями. Покрывало, безусловно, было волшебным, и оно, несомненно, было благодарно Натаниэлю за то, что он не разорвал его на куски, как первоначально хотел, и не сжег на костре, а бережно спрятал, и хранил теперь у себя в квартире. Он неожиданно понял, что является хранителем чего-то очень важного, возможно даже действительно небесного знамени ислама, и история с упавшим с неба раненным ангелом, знаменосцем небесной исламской армии, вовсе не привиделась ему, а была вполне реальной. Он только не понимал, почему он, христианин, стал хранителем самой главной святыни чуждой ему религии, но продолжал добровольно выполнять свои обязанности, и даже получать за них вполне приличную плату.
Прожив некоторое время в небольшом приморском городе и достаточно здесь осмотревшись, Натаниэль по разным причинам (он был наблюдательным юношей, и, кстати, иногда баловался сочинением стихов), – по разным причинам он обнаружил, что его надежно охраняют какие-то люди, и, следовательно, о его роли хранителя чудесного покрывала известно не только ему одному. Однажды его захотели ночью ограбить в каком-то кривом и темном переулке у моря (Натаниэль, как всякий поэт, любил по ночам шататься по кривым переулкам, ища вдохновения и необходимую рифму), – однажды его попытались ограбить, но тут совершенно неожиданно, прямо из старой кирпичной стены переулка, появились смуглые и молчаливые люди в восточных тюрбанах на голове, каких в городе никто не носил (это был европейский город), держащие в руках страшные изогнутые сабли, и разрубили этими саблями грабителей на куски, после чего так же молча исчезли в стене, предварительно низко поклонившись Натаниэлю. На другой день газеты только и делали, что писали об этих несчастных грабителях, которых, кстати, Натаниэлю было до ужаса жалко! В другой раз он познакомился в кафе с красивой женщиной, которая попросила показать ей чудесные реликвии, хранившиеся в доме у Натаниэля (неизвестно, откуда она узнала об этих реликвиях), и, придя к нему, долго с восхищением рассматривала зеленое докрывало и заодно золотую восточную посуду, которой у хозяина скопилось уже довольно много, а наутро исчезла, прихватив все это с собой. Однако уже к полудню одурманенного каким-то зельем Натаниэля, подмешенным воровкой в вино, разбудил стук в дверь, и двое молчаливых людей с тюрбанами на головах, которых он уже видел недавно, принесли ему покрывало и все остальное, после чего, низко поклонившись, так же молчаливо исчезли. Больше своей музы (а Натаниэль еще какое-то время считал обокравшую его женщину своей музой, и даже посвятил ей пару стихов), – больше своей возлюбленной он никогда не видел. Он с ужасом думал, что ее, возможно, тоже разрубили на мелкие куски, и несколько раз из-за этого горько плакал. Потом он отвлекся прогулками у моря и беседами в кафе с разными интересными людьми, и постепенно забыл о своем неудачном романе.
Несколько раз к Натаниэлю приезжали из дальних стран ученые мусульмане, - судя по их виду и манере себя держать, а также по разговору, очень важные люди, - и, вежливо попросив взглянуть на зеленое покрывало, всегда бросались перед ним на колени, и, поцеловав краешек зеленого знамени, долго молились, а потом, в слезах, страстно жали Натаниэлю руки, благодаря его за тот подвиг, который он совершает, и всегда, уходя, оставляли ему что-то ценное: то перстень с необыкновенно большим алмазом, то золотые четки, инкрустированные изумрудами и рубинами, то Коран в золотой оправе возрастом не менее трехсот, а то и более лет. Священные мусульманские книги, кстати, сами собой появлялись на зеленом покрывале время от времени, и то исчезали, то оставались в библиотеке у Натаниэля, и многим из них опять же было по нескольку сотен лет. Все это крайне изумляло и тревожило Натаниэля, которой оставался убежденным христианином, он не понимал, почему именно на него выпала эта тяжелая и почетная миссия быть хранителем страшной исламской святыни, и несколько раз заходил в мечети и православные церкви, чтобы побеседовать на эту тему с муллами и православными священниками (в городе было много мечетей и православных храмов). Но мулла одной из мечетей только лишь упал перед ним на колени и отказался поднимать на него глаза, уверяя, что не в силах ничего добавить к тому, что совершает Натаниэль, и уж тем более не вправе комментировать его благородные действия. А священник православной церквушки, очень уютной и любимой Натаниэлем, куда он часто приходил молиться, в ужасе обозвал его антихристом и потребовал немедленно покаяться и сжечь зеленое исламское знамя, под которым, очевидно, будет в конце времен у горы Армагеддон проходить последнее сражение сил зла, идущих в последний бой с христианскими силами добра.
- На знамени святого христианского воинства, - сказал перепуганному Натаниэлю православный священник, - изображен светлый лик Спасителя, но ты, грешный сын мой, хранишь не его, а мерзкое знамя наших извечных, врагов. Покайся и уничтожь немедленно это знамя!
- А вам не кажется, - неожиданно сам для себя спросил Натаниэль, - что кто-то из мусульман точно так же, как я, хранит сейчас небесное христианское знамя, которое упало ему с неба вместе с поверженным ангелом? Неужто он тоже должен уничтожить его, лишив тем самым небесное воинство Христа своей главной святыни? Не лучше ли честно исполнять то, что тебе поручила судьба, а в конце или ответить за свое великое зло, или, напротив, получить награду за свой великий подвиг?
Но священник не понял Натаниэля, замахал на него руками, выгнал из церкви и приказал не возвращаться сюда, пока он не уничтожит поганое зеленое покрывало, которое, несомненно, околдовало и погубило его душу. Натаниэль со смятенным сердцем ушел от священника, и долгое время не мог найти себе покоя, все думая о том, может ли христианин быть хранителем великой мусульманской реликвии?
Отчасти сомнения его развеял один странствующий мусульманские ученый, который специально прибыл в этот город и в эту страну, чтобы припасть губами к волшебному зеленому покрывалу и долго молиться возле него. Проделав все это, он целый день потом беседовал с Натаниэлем, куря кальян (Натаниэль пристрастился к этому занятию и баловал кальяном гостей) и потягивая из маленькой золотой чашечки душистый арабский кофе, и, в частности, сказал ему следующее:
- Вы, молодой человек, должны честно исполнять свой долг, ибо неизвестно вообще, кто накладывает на нас те или иные обязанности, и чем они являются: великой карой, или великим подарком? И если действительно права ваша мысль, что где-то точно так же мусульманский юноша бережно хранит небесное знамя Спасителя (как называете вы Иисуса Христа), упавшее ему с неба вместе с поверженным ангелом, то ваш грех полностью искупается его грехом, а ваш подвиг равнозначен его подвигу, и, следовательно, обе стороны находятся в одинаково выгодном положении. А я склоняюсь к мысли, что так оно действительно и есть, и вы, с вашим служением противоположной религии, как это ни странно, оказываете необыкновенную услугу вере своих отцов, являясь важной частью некоей надмирной мозаики, смысл которой до поры никому не ясен. Держитесь, молодой человек, своей истинной веры, никто вас не собирается ее лишать, и продолжайте хранить эту святыню, ибо такова, по-видимому, ваша судьба!
Также встретился Натаниэль однажды с одним путешествующим христианским проповедником, и они долго беседовали в кафе (проповедник приходил и в дом Натаниэля, чтобы взглянуть на зеленое покрывало, но долго здесь не задержался) о сути небесных знамений, которые многие принимают за обычные метеорологические явления.
- Вы знаете, - сказал ему проповедник, - все явления на земле действительно имеют свое отражение на небе, и все наши земные стычки и войны, коим нет числа, действительно продолжаются в небесах, где на рассветах и закатах разыгрываются настоящие битвы с блеском мечей, хрипами небесных коней, ломающимися копьями и потоками алой небесной крови, которая ручьями льется на землю. И точно так же на землю падают иногда поверженные небесные бойцы, а бывает, что и небесные знаменосцы, держащие в руках священные знамена своей стороны. Одного такого знаменосца враждебной нам небесной армии ислама вы и похоронили на морском берегу, а знамя его бережно храните сейчас, став чуть ли не самым важным человеком в мусульманском мире, хоть вы сами это, очевидно, и не осознаете. Все это для христианина великий грех, но, знаете, неисповедимы пути Господни, и спасет вашу душу, возможно, лишь тот факт, что действительно в один прекрасный день с неба упадет поверженный знаменосец великого Христового воинства, и бедный мусульманский юноша, скитающийся вдоль берега какого-нибудь арабского моря, похоронит его в мокром песке, придавив сверху для надежности камнями, а знамя бережно сохранит, став на неопределенное время его хранителем. Впрочем, все это лишь умственные изыскания, коим я, странствующий протодьякон, предаюсь с утра до вечера, и вы не обращайте на них большого внимания.
- Но что же мне делать? - спросил у проповедника Натаниэль.
- Этого я не знаю, - ответил странствующий проповедник, - решайте сами, и да помилует Бог вашу душу во время Страшного Суда!
Было от чего сходить с ума Натаниэлю!
Дальше же началось что-то вообще непонятное. Натаниэль, как уже говорилось, был сочинителем, то есть марал иногда бумагу, сочиняя стихи, и вот однажды, совершенно неожиданно для себя самого, он сочинил стихотворение, которое со временем стало гимном исламских террористов, как называли их в христианском мире. Оно было положено на музыку, и с этим гимном шли в бой отряды моджахедов в разных частях земли, поклявшиеся распространить ислам на все страны планеты и уничтожить все остальные религии. Натаниэль вовсе не ожидал такого эффекта. Более того, он никому вообще не показывал свое страшное, как он считал, стихотворение, появившееся помимо его воли, и даже засунул его в дальний ящик стола. Но все было тщетно! Незримые духи, незримые силы, сделавшие его хранителем небесного знамени ислама, логично продвигали его жизнь и его судьбу вперед, сделав одним из самых влиятельных и знаменитых людей в исламском мире. Впрочем, ради правды надо сказать, что эта знаменитость была неявной, о нем знали немногие, да и само стихотворение считалось как бы народным, принадлежащим всем воинам ислама, но тем не менее христианская душа Натаниэля изнемогала от страшных предчувствий, и он боялся того часа, когда в конце своего пути предстанет перед Богом и даст ответ за все, что он совершил. Он по-прежнему беседовал с учеными мусульманскими проповедниками, которые тайно приходили к нему поклониться зеленому знамени ислама, и из этих бесед узнал, что противостояние мусульман и христиан на планете с каждым годом увеличивается, что ему ничто не способно помешать, и что вдали уже маячит последнее сражение этого мира у горы Армагеддон, после чего наступит конец света. Узнал он также, что у христиан тоже появился свой гимн, написанный на стихи неизвестного поэта, и что с этим гимном многие христиане надеялись участвовать в битве против войск исламского мира. И, что еще более невероятно, слова этого гимна принадлежали одному исламскому юноше, который, по слухам, был также хранителем небесного знамени христиан!
- Мы поражены этой симметрией, - говорили Натаниэлю исламские проповедники, - и не считаем ее случайной, однако не знаем, от кого она происходит: от дьявола, или Аллаха? вот загадка загадок, разрешив которую, любой из нас тут же попадет в рай!
Прошло несколько лет с тех пор, как Натаниэль нашел на берегу моря зеленое покрывало. Все это время он жил в маленьком приморском городе в однокомнатной квартире, и соседи считали его вполне обычным человеком, давно привыкнув к нему, и разве что удивляясь большему наплыву гостей, иногда очень знатных, которые один за одним, и днем и ночью, приходили к скромному юноше. Натаниэль когда-то бросил столичный университет, и уже давно тяготился своей ролью хранителя зеленого знамени ислама. Христианская душа его изнемогала под непосильным бременем ответственности, которая легла на него. Он хотел вновь вернуться в столицу, и продолжить учебу в университете, из которого ушел по какой-то нелепой и роковой случайности. Он уже давно понял, что нет смысла спрашивать у кого-то совета, как ему поступать, потому что совет самому себе мог дать только он. В одно прекрасное утро он собрался, и, взглянув на зеленое покрывало, лежавшее у него на полу, на котором за ночь проступило еще несколько надписей, начертанных золотом на давно уже понятном ему языке, и, кроме того, появилась очередная пригоршня золотых монет и кувшин со слишком терпким и сладким на его северный вкус вином, - взглянув на зеленое покрывало, он вздохнул, и, аккуратно скатав его, положил в свою старую холщовую сумку. Он никогда не расставался с этой холщовой сумкой, она всегда лежала рядом с ним, и он всегда чувствовал, что настанет время, когда ему вновь придется взять ее в руки. Он взял ее и вышел за порог дома, зная, что не вернется сюда уже никогда. Дойдя до берега моря, он долго шел по мокрому песку и острой гальке, пока не дошел до того места, где когда-то, несколько лет назад, увидел раненного ангела, лежащего рядом с зеленым небесным знаменем. Он не удивился, когда вновь увидел того же самого ангела, живого, а вовсе не мертвого, сидящего на мокром камне рядом с берегом все того же пенного моря.
- Здравствуй, Натаниэль! - сказал ему, улыбаясь, ангел. - Не удивляйся, что это снова я, ангел, подаривший тебе зеленое знамя ислама. Ведь ангелы не умирают, как обычные люди, и, даже будучи повержены вниз, вновь воскресают из праха и пепла. Ты выдержал испытание, которое мало кому было под силу, и, возможно, ради твоего подвига некие высшие небесные силы отложат до времени уничтожение погрязшего в грехах человечества. Ради тебя и того мусульманского юноши, который сохранил у себя упавшее с неба золотое знамя Христа. Вы оба подвигом своим искупили до времени погрязшее в бесконечных войнах человечество, и вам будет дано так много, как вы сможете унести. Возвращайся вновь к своим истокам, и никогда не забывай падшего небесного ангела, рядом с которым ты обнаружил обычное зеленое покрывало, так много изменившее в твоей судьбе!
И Натаниэль вновь отправился в путь по берегу вечного пенного моря, а на боку у него болталась все та же старая холщовая сумка, в которой по чистой случайности оказалась небольшая горсть полновесных золотых монет. Эти монеты, а, возможно, и что-то другое, позволили ему вновь обосноваться в столице, продолжив учебу в некогда оставленном им университете. Он всегда с удивлением вспоминал об упавшем с неба зеленом покрывале, так много изменившем в его судьбе, и то считал его странным сном, то реальным событием, никогда не склоняясь ни к тому, ни к другому, и всегда оставался самим собой, понимая, что все зависит не от него, а от высших сил, повлиять на которые он не может.