Смерть Лилиана

СЕРГЕЙ МОГИЛЕВЦЕВ

СМЕРТЬ ЛИЛИАНА

рассказ неизвестного

О кончине Лилиана написано уже так много, что, кажется, ничего добавить и ничего отнять у нее нельзя. Однако я еще раз попытаюсь описать все эти трагические, а по большей части и совершенно комические события, свидетелем коих мне довелось быть. Так получилось, что судьба сталкивала меня с Лилианом множество раз, еще и в те времена, когда он был абсолютно безвестен и промышлял тем, что читал в разных аудиториях свои псевдолекции, за которые его или нещадно били, или превозносили до самых небес. На одной из таких лекций, происходившей в актовом зале некоей коммунальной конторы, где по бокам стояли метлы и ведра с вениками, а в зале сидели водопроводчики и ядреные дворничихи, с интересом поглядывавшие на молоденького докладчика, суть доводов которого они абсолютно не понимали, и с азартом лузгали семечки, сплевывая шелуху в большие бумажные кульки, свернутые из старых газет, – на одну из таких лекций, прочитанных Лилианом, случайно попал и я. Речь шла о соединении науки с искусством, тогдашнем коньке докладчика, которым он бредил днем и ночью, поскольку не мог толком преуспеть ни в одной из этих двух областей. То он начинал писать стихи и распускал слухи о своей гениальности, то принимался малевать картины и говорил шепотом о явлении ему во сне не то великого Гойи, не то не менее великого Пикассо, которые, якобы, благословили его на творческий подвиг. Но над стихами его все смеялись, а живопись напоминала мазню, не выдерживающую никакой критики, и он, поскольку жажда славы сжигала его изнутри, кинулся в другую крайность, а именно посвятил себя науке. Здесь он замахнулся на авторитет самого Эйнштейна, теорию относительности которого вознамерился опровергнуть, и, надо сказать, нашел в этой безумной затее немало горячих поклонников. Но из опровергания Эйнштейна, точно так же, как из живописи и поэзии, ровным счетом не получалось ничего, и тогда этот безумец вознамерился соединить между собой науку с искусством, надеясь, что уж на этом поприще он непременно добьется успеха. Жажда славы, а также все возрастающее безумие сжигали его изнутри, словно два раскаленных угля, и он представлял уже себя в мечтах ни много, ни мало, как благодетелем и спасителем всего человечества, и пропагандировал свои взгляды, где только можно. На одну из таких лекций о соединений науки с искусством, прочитанную московским дворникам и сантехникам, я как раз и попал, и, надо сказать, весьма вовремя, ибо аудитория, слушающая его, широко раскрыв рот и даже забыв сплевывать в кульки свои вечные семечки, сообразила в конце концов, что ее подло разыгрывают и оскорбляют, и решила примерно наказать наглеца. Лилиан, надо сказать, давно привык к такому финалу своих знаменитых (разумеется, в отрицательном смысле) лекций, и был готов ретироваться в любой момент, но справиться с дюжими дворничихами и водопроводчиками было не под силу даже ему, поэтому, если бы не своевременная помощь автора этих строк, убедивших разгневанных работников метлы и гаечного ключа, что докладчик попросту сумасшедший и сбежал из желтого дома, на этом бы, очевидно, его лекции и закончились. Как бы то ни было, я спас его от неминуемой расправы, и теперь мог наблюдать за подвигами Лилиана вблизи, став для него чуть ли не лучшим другом, с ужасом взирая на все больше и больше разгоравшиеся в его душе угли безумия и непомерной гордыни.
Потерпев поражение на поприще соединения науки с искусством, Лилиан попеременно изобретал то эликсир бессмертия, то красоты, испытывая их на своих почитателях, которых, как ни странно, становилось год от году все больше, и которые искренне считали его не то великим кудесником, не то даже Мессией, и призывали основать собственную религию. Некоторые, хотя и скромные, познания в естественных науках уберегли его от изобретения вечного двигателя, но в качестве компенсации он вдруг объявил, что владеет некоей волшебной формулой, названной им Формулой Красоты. Саму формулу он почему-то никому не показывал, но утверждал, что с ее помощью любой бездарный поэт может строчить вирши не хуже Гомера, а непризнанный художник – рисовать так же, как Леонардо. На вопрос, почему он сам так не поступает, Лилиан лишь загадочно молчал и посматривал на вопрошающих с таким презрением, что они стыдливо ретировались, понимая всю неуместность таких расспросов. Кстати о Леонардо. Кульминацией его алхимическо-магических изысканий было воскрешение Леонардовой Джоконды, что чуть не поставило его в один ряд со знаменитым Калиостро, который, как известно, брался воскрешать даже античные статуи. Дело происходило следующим образом. Лилиан, которому в то время уже перевалило за тридцать, заказал у какого-то гениального, но вконец спившегося живописца копию Леонардовой картины, и объявил о дне и часе предстоящего чуда. Дело, кстати, происходило в подмосковном лесу, необыкновенно теплой и мягкой осенью, во время бабьего лета, и привлекло на мероприятие такое множестве людей, что милиции пришлось перекрывать несколько улиц, а городским властям – даже организовывать несколько дополнительных автобусных маршрутов. Помнится, я тоже пришел поглядеть на это ожидаемое чудо, и долго доказывал каким-то двум девицам, входившим в его свиту, что чудес не бывает, по крайней мере, чудес, творимых такими закоренелыми атеистами, каким являлся Лилиан, и что он не Христос, превращающий воду в вино и воскрешающий усопшего Лазаря. Однако в ответ меня обозвали невежей и ретроградом, и я почел за благо отойти в сторону, и вместе со всеми взирать со стороны на то, как оживает висевший между двух сосен портрет Моны Лизы. Не знаю, на что надеялся Лилиан, проделывающий перед занавешенной простыней (прорванной, кстати, в двух или трех местах) картиной Леонародо необходимые магические пассы, и прочитавший собравшимся короткую лекцию, суть которой никто не понял? Не знаю, повторяю еще раз, на что надеялся Лилиан, провывший заунывном голосом несколько заклинаний, испугавших окрестных ворон и галок, которые с мерзкими криками стали носиться над притихшей толпой и бомбардировать ее сверху жидким пометом, – возможно, как и всегда, он надеялся на авось, игнорируя тот факт, что в случае неудачи ему, разумеется, грозят очень крупные неприятности. Однако счастливая судьба до поры до времени хранила этого гордеца и безумца, ибо в небе неожиданно раздался удар грома, и на землю пролился такой потрясающий ливень, какой разве что бывает в тропических странах. Зрители были вынуждены ретироваться, Лилиан тоже куда-то исчез, но слава его после этого возросла непомерно, и многие искренне считали, что Мону Лизу он-таки воскресил, причем не одну, а нескольких, так как многие видели в струях падающей с небес воды несколько совершенно голых девиц, загадочно улыбавшихся всякому, что на них оглядывался.
К этому времени в стране грянула перестройка, и Лилиан, которому было уже под сорок, понял, что его время пришло. До меня доходили слухи, что он консультировал некоторых лидеров страны, предлагая обращать камни в хлебы и делать золото из обыкновенной ртути, которой вокруг было великое множество. Поговаривали даже, что он предлагал Горбачеву превращать водку и вино в молоко, но последний придерживался традиционных взглядов, и предпочел вырубать виноградники. Что из этого вышло, все хорошо помнят, как и помнят то, что великая империя в конце концов развалилась, и многие имена, в том числе и Лилиана, казалось, исчезли навеки. Однако через некоторое время он вновь дал знать о себе, объявившись в Крыму, на берегу Черного моря, громогласно заявляя, что обнаружил здесь легендарную Атлантиду, возродить которую он как раз собирается.
К этому времени он, видимо, окончательно понял, что завершить свою карьеру великого обманщика и жонглера человеческими заблуждениями он должен на какой-то высокой ноте, которая долго бы еще звенела в ушах изумленных современников и потомков. Именно тогда он и объявил, что должен построить на месте якобы обнаруженной им Атлантиды город будущего, назвав его Городом Солнца, и после торжественно, на глазах у всех, покончить с собой, начав тем самым новую эру, более славную, чем эра устаревшего христианства. Весть об этом с великой скоростью распространилась в государстве и за его пределами, а в Крым стали стекаться тысячи паломников, готовых принять его в качестве нового пророка. Помнится, поддался этой массовой фобии и я, и, приехав в маленький крымский город, практически деревню на берегу моря, с удивлением наблюдал, как по старым, истертым от времени мостовым расхаживают экзальтированные почитатели Лилиана, этого современного пророка, этого гуру, этого полубога, обсуждая предстоящее событие, дата которого была уже объявлена. Городишко, кстати, был темный и грязный, и совсем неготовый принять такое количество страстных поклонников Лилиана. Местные власти смотрели на это нашествие с ужасом, испуганные горожане или прятались по домам, или вообще бежали от греха подальше, но никто ничего изменить не мог, и день объявленного самоубийства Лилиана стремительно приближался. В центре города, над морем, возвышалась старая башня, и с нее-то и предполагал прыгнуть вниз Лилиан, на всякий случай, чтобы все выглядело еще более убедительно, приказав разжечь внизу огромный костер, в огне которого он должен был сгореть без остатка.
И вот настал долгожданный день смерти этого странного человека. Утром, в час необыкновенно кровавого рассвета, он поднялся на вершину старинной башни, которая раньше называлась Девичьей, а теперь, разумеется, называется башней Лилиана. Годы и непомерная жажда славы не пощадили Лилиана: теперь это был худой, сгорбленный годами старик, с всклокоченной бородой и безумными, горящими, словно уголья, глазами, одетый для подражания древним в какой-то ветхий хитон, через который просвечивало его худое и жалкое тело. "Ура, виват, слава в веках Лилиану!" - закричали вокруг, и эхо этого тысячеголового крика спугнуло несметные стаи ворон, гнездящихся на окрестных тополях и платанах, которые поднялись в воздух и с мерзким карканьем стали кружить над толпой, над башней и над стоящим на ее краю Лилианом. Он поднял руки вверх, протянув их в сторону восходящего солнца, и, что-то прокричав толпе, прыгнул с вершины башни вниз в уже зажженный и весело трещавший костер. В воздух взметнулись тысячи искр, и пламя поглотило безумца вместе с его жидкой и нечесаной бородой, разорванным хитоном, лживыми обещаниями и непомерной жаждой славы, которая и привела его к этому ужасающему концу. Когда через несколько часов огромный костер прогорел, на месте его не обнаружили даже косточки от сгоревшего до тла лжепророка, который и не мог кончить иначе, поскольку весь его предыдущий путь незримо подводил его именно к этой развязке. Тем не менее последователи его бережно собрали весь оставшийся под башней пепел, и, разделив его между собой, носили потом на шее в специальных ладанках, и даже продавали за огромные деньги. Старая башня, кстати, не выдержала то ли позора, то ли нестерпимого жара пылавшего у ее подножья костра, и к вечеру с ужасающим грохотом обрушилась вниз, лишив тем самым горожан местной достопримечательности, привлекавшей сюда многих туристов. Часть пепла Лилиана, кстати, согласно его завещанию, была развеяна над морем. После этого все стали ждать наступления новой эры всеобщего счастья, которую всем обещал Лилиан, но дни проходили за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами, и колония его последователей постепенно редела, а дворцы Города Солнца, которые большей частью существовали на бумаге и только лишь начали строиться, разрушались от ветра, дождей и солнца. Через год здесь осталось едва лишь десятая часть из тех, кто присутствовал при его нелепом конце, а еще через несколько лет в городе жило всего два или три последователя Лилиана, в том числе и автор этих строк, которым было попросту некуда отсюда уехать. Проклятый городишко засосал нас, словно непроходимое болото, которое, как рассказывают, существовало здесь в незапамятные времена. Странно, но мне вовсе не хочется отсюда уезжать. Утро я начинаю с того, что хожу к руинам обвалившейся башни, и вспоминаю события этого страшного и последнего дня, когда здесь пылал огромный костер, и странный человек с всклокоченной бородой и горящими, словно два раскаленных угля, глазами, обуянный жаждой непомерной славы, прыгал в него, спасаясь от всей своей неудавшейся жизни. Поучительный пример, не правда ли? Возможно, я напишу об этом роман, если, конечно же, раньше не сойду с ума от этого паршивого городишки с его кривой набережной, стаями ворон на стоящих у берега тополях и платанах, местным кислым вином, и ощущением того, что время давно закончилось и есть лишь одна вечность, которой все равно, кто ты: одержимый жаждой славы безумец, или простой странник, бредущий вдоль берега вечного моря. Кстати, а знаете ли вы, что Атлантида действительно существовала когда-то в этих местах, и, если ее возродить, построив здесь Город Солнца, можно начать новую эру, ничуть не хуже той, что кончилась со смертью прыгнувшего в огонь Лилиана?

2008