Фаллос

С Е Р Г Е Й М О Г И Л Е В Ц Е В




Ф А Л Л О С

комедия



На всей земле неожиданно исчезло зло. Неизвестно, было ли это подарком Бога,
или уловкой дьявола. Тем не менее, никто отныне никого не убивал, ягненок
мирно пасся рядом с пастью свирепого льва, а малый ребенок беззаботно играл
недалеко от норы ядовитого аспида. Все возлюбили всех, но одновременно с
этим исчезла необходимость дальнейшего продолжения рода. Исчезла разница
между мужчиной и женщиной. Исчез э р о с. Города опустели, люди жили в
канавах вместе со зверями и ползучими гадами, и воспринимали все происшедшее,
как величайшую трагедию. Они молили о возвращении зла, молили о возвращении
э р о с а. И тогда на площади одного из покинутых городов вырос Ф а л л о с.



З и н о в и й.
Г р а б о в с к и й.
Ф о м а.
З а б е л а.
Г р э т х е н.



А к т п е р в ы й


Площадь, посередине которой возвышается Ф а л л о с.
По бокам от площади некие строения.
Вечер или утро. Хотя возможно, что это ночь, или даже день.
З и н о в и й, расставив ноги, заложив руки за спину, смотрит в пространство,
говорит сам с собой.

З и н о в и й (продолжая). ...но приходит время, и вы вдруг понимаете, что вечность,
на пороге которой вы стоите, не позволяет вам двигаться вперед, не обретя
желанного покоя и душевного равновесия. Та самая вечность, на которой распяты
вы, как на кресте, и не можете уже ни пошевелиться, ни дышать, сознавая, что
дальше уже не будет ничего, кроме полного провала в бездну и неизвестность. А
все те звери и люди, носороги, медведи, крокодилы и зубры, может быть даже
леопарды и львы, хотя это не важно, и не имеет никакого значения для
вдумчивого наблюдателя, все те зайцы, кролики, косули и змеи, все те смешные
зверьки, прячущиеся в норах с приходом первого раннего утра...

Появляется Г р а б о в с к и й.

Г р а б о в с к и й (насмешливо, продолжая монолог З и н о в и я). .. все те
зверьки, прячущиеся в норах с приходом первого солнечного луча ранним
осенним, а также весенним и летним утром, не считая утра зимнего, когда эти
зверьки мирно спят в своих теплых норках. Все те пичуги, вороны, коршуны и
соловьи, а также розовые фламинго, орлы и насмешливые попугаи, которых
специально дрессируют, чтобы дурачить и оскорблять ненавистных и несносных
людей...
З и н о в и й (не поворачивая головы, продолжая монолог Г р а б о в с к о г о). …
все те мохнатые и вовсе лишенные волос существа, все рыбы, акулы и дикие
кашалоты, пускающие свои фонтаны посреди северных айсбергов, все тюлени,
моржи и котики, из шкур которых делают шубы и рукавицы, а также дорогие манто,
хотя такие манто делают и из других зверей нашей грешной земли...
Г р а б о в с к и й (продолжая речь З и н о в и я). ... сама земля, рожавшая некогда
сонмы рогатых и вообще лишенных каких-либо рогов существ, в том числе и
человеков, о которых нельзя было сказать доподлинно, лишены ли они
действительно этой важной и ветвистой части своей головы, все негры, азиаты
и европейцы, все евреи и папуасы, все аборигены Австралии и далеких
Маршалловых островов, хотя для некоторых эти острова вообще и не далекие,
и неизвестно наверное, водились ли там когда-нибудь какие-то аборигены…
З и н о в и й (продолжая речь Г р а б о в с к о г о). Все мыслящие, живущие потому,
что существуют, и все существующие, мыслящие потому, что живут, хотя папаше
Паскалю, автору мыслящего тростника и золоченой кареты в Париж, в которой
он и подхватил свою сакраментальную простуду, и показалось бы это излишне
надуманным...
Г р а б о в с к и й. ... надуманным не потому, что в этих сентенциях нет ни грана
здравого смысла, а потому, что его здесь чересчур много, поскольку здравый
смысл давно уже ничего не решает, ибо его попросту не к чему применить...
З и н о в и й. ...все вы, спаривающиеся на земле, под водой и в воздухе, а также
вообще в неудобоваримых местах, вроде подвалов, чердаков и блестящих отелей,
сеновалов и ржавых водопроводных труб, в кипящих источниках, и внутри
себя самих, не считая тех, кто делал это законным, освященным государством и
церковью способом, в заправленных белоснежными простынями постелях,
которые после этого, разумеется, уже не были таковыми, хоть это и вызывало в
окружающих странный для непосвященного восторг на грани истерики...
Г р а б о в с к и й (продолжая). ... всем тем, кто верил в идею совокупления вообще,
называемую в одних случаях любовью, а в других проклинаемую и
отвергаемую принципиально...
З и н о в и й (продолжая). Одним словом, любовь и ненависть…
Г р а б о в с к и й (повторяя). Одним словом, любовь и ненависть...
З и н о в и й (продолжая, не поворачивая головы). Ибо исчезло и то, и другое...
Г р а б о в с к и й (продолжая, стоя сзади З и н о в и я). Ибо исчезло и то, и
другое...
З и н о в и й (не поворачивая головы). Так ты все же вернулся?
Г р а б о в с к и й. Да, я все же вернулся!
З и н о в и й (не поворачивая головы). А зачем?
Г р а б о в с к и й. Я хотел увидеть тебя.
З и н о в и й (поворачиваясь). А зачем?
Г р а б о в с к и й. Я не знаю. Возможно, затем, что я привык к тебе.
З и н о в и й. Ты привык ко мне?
Г р а б о в с к и й. Да, я привык к тебе.
З и н о в и й. Давно?
Г р а б о в с к и й. Давно. Еще в прошлой жизни.
З и н о в и й. В прошлой жизни?
Г р а б о в с к и й. В ней.
З и н о в и й. В той, что прошла?
Г р а б о в с к и й. В той, что прошла.
З и н о в и й. И никогда уже не вернется?
Г р а б о в с к и й. И никогда уже не вернется.
З и н о в и й. Как вороны, соловьи и розовые фламинго?
Г р а б о в с к и й. Как вороны, соловьи и розовые фламинго.
З и н о в и й. Совокупляющиеся посреди чистого поля, невзирая на пересуды досужих
и въедливых моралистов?
Г р а б о в с к и й. Да, как вороны, соловьи и розовые фламинго, совокупляющиеся
посреди чистого поля назло пересудам въедливых моралистов.
З и н о в и й. Как люди, делавшие то же самое, несмотря на пересуды себя подобных?
Г р а б о в с к и й. Как люди, делавшие то же самое, несмотря на пересуды себе
подобных!
З и н о в и й. Тогда это действительно ты. Давай, я тебя обниму! (Обнимает
Г р а б о в с к о г о, потом отстраняет его от себя.) Но, впрочем, зачем ты
вернулся?
Г р а б о в с к и й. Я же уже сказал, что соскучился по тебе!
З и н о в и й. Нет, это правда, ты не выдумываешь?
Г р а б о в с к и й. Нисколько.
З и н о в и й (внезапно помрачнев). Впрочем, мне все равно, выдумываешь ты, или
говоришь правду. По большому счету, это не имеет никакого значения!
Г р а б о в с к и й. Ты так считаешь?
З и н о в и й. Я уже давно ничего не считаю, я только лишь существую; как разумный
тростник, хотя старина Паскаль и не понял бы этого, несмотря на всю свою
ученую философию!
Г р а б о в с к и й. А ты не преувеличиваешь насчет философии?
З и н о в и й. Нисколько. Ни насчет философии, ни насчет живых существ,
спаривающихся в постелях, поездах метро и внутри себя самих. Почеши мне
спину.

Г р а б о в с к и й чешет ему спину.

Г р а б о в с к и й. Еще почесать?
З и н о в и й. Как хорошо!
Г р а б о в с к и й. Тебе правда хорошо?
З и н о в и й. Ну я же сказал. Я ведь не ответил тебе, что мне плохо, или что я
испытываю необыкновенный оргазм, как девушка, которой подули между лопаток
на ее заветную эрогенную зону. Я сказал, что мне хорошо, просто хорошо, без
всяких последствий и задних мыслей, неужели это неясно?
Г р а б о в с к и й. Мне это ясно. Почесать тебе еще где-нибудь?
З и н о в и й. Не надо. Ты почесал, и этого достаточно, можешь уходить.
Г р а б о в с к и й. Уходить?
З и н о в и й. Да, уходить.
Г р а б о в с к и й. Куда?
З и н о в и й. Туда, откуда пришел!
Г р а б о в с к и й. В канаву?
З и н о в и й. В канаву!
Г р а б о в с к и й. К крокодилам, кобрам и хищным медведям?
З и н о в и й. Да, к крокодилам, кобрам и хищным медведям!
Г р а б о в с к и й. Которые кусали, жалили и рвали меня на части?
З и н о в и й (удивленно). Тебя что, действительно кусали и рвали на части?
Г р а б о в с к и й. Нет, это я образно выразился. Но мне было там плохо.
З и н о в и й. Очень плохо?
Г р а б о в с к и й. Очень.
З и н о в и й. Хуже, чем в постели, на белоснежных простынях, с незабвенной
невестой?
Г р а б о в с к и й. Гораздо хуже. Хотя, если честно, я не знаю, как бывает с
невестой, я еще не успел выйти замуж!
З и н о в и й. Ты хотел сказать, что не успел жениться?
Г р а б о в с к и й. Я хотел сказать что-то в этом роде. Извини меня, я не прошел всю
ту премудрость, которую прошел ты!
З и н о в и й. Ты хочешь сказать, что не учился в университете?
Г р а б о в с к и й. Нет.
З и н о в и й. И до девушек никогда не дотрагивался, и на белоснежных простынях
никогда не лежал?
Г р а б о в с к и й. Я же сказал, что нет.
З и н о в и й. А что ты делал?
Г р а б о в с к и й. Я всю жизнь лежал в канаве, среди кобр, крокодилов и диких
медведей. Не прогоняй меня, я не хочу возвращаться назад!
З и н о в и й (снисходительно). Хорошо, можешь остаться! Почеши мне пятку.

Снимает башмак, и подставляет свою пятку. Г р а б о в с к и й чешет ее.

Г р а б о в с к и й. Почесать еще?
З и н о в и й. Да, вот тут, на ступне, ближе к пальцам.
Г р а б о в с к и й (продолжает чесать). Тебе хорошо?
З и н о в и й. Да, очень.
Г р а б о в с к и й (ласкаясь к нему). Можно, я тебя обниму?
З и н о в и й. Попробуй.
Г р а б о в с к и й (обнимая З и н о в и я). Ты совсем холодный.
З и н о в и й. Это оттого, что я стоял на ветру!
Г р а б о в с к и й. Утренний бриз очень опасен.
З и н о в и й. Вечерний тоже опасен.
Г р а б о в с к и й. Да, это так, но утренний намного хуже.
З и н о в и й. И еще ночной. Ночью, когда очень холодно, человеческая душа
переполняется особой печалью.
Г р а б о в с к и й (продолжая обнимать его). Ты очень печален, намного больше, чем
было в прошлую встречу.
З и н о в и й. Это опять из-за бриза, он несет не только простуду, но и печаль!
Г р а б о в с к и й. Хочешь, я обниму тебя еще сильнее?
З и н о в и й. Попробуй.

Г р а б о в с к и й обнимает его еще сильнее.

Г р а б о в с к и й. Так лучше?
З и н о в и й (освобождается от него). Нет, все бесполезно, больше никаких объятий!
от них еще хуже, чем от бриза, который переполняет душу особой, ни на что
не похожей печалью!
Г р а б о в с к и й (обиженно). Ты отвергаешь меня?
З и н о в и й. Да, в этих объятиях столько тоски, что лучше уж обниматься с
обезьянами и крокодилами в твоей сточной канаве!
Г р а б о в с к и й. Тебе не нравится моя канава?
З и н о в и й. Не знаю; расскажи мне о ней.
Г р а б о в с к и й. О канаве, где я живу?
З и н о в и й. Да, расскажи мне о ней, и о тех, с кем ты там обнимаешься.
Г р а б о в с к и й (несмело). Ну, во-первых, это не люди, все люди оттуда ушли,
остались только те, кому некуда уходить.
З и н о в и й. И тебе не страшно с ними?
Г р а б о в с к и й. Иногда, особенно когда я вспомню о прошлом; но потом я забываю
об этом, и страх исчезает куда-то.
З и н о в и й. И ты любишь их всех?
Г р а б о в с к и й. Кого?
З и н о в и й. Ну тех, что заменили тебе людей!
Г р а б о в с к и й (несмело возражая). Человек должен кого-то любить!..
З и н о в и й (нетерпеливо). Да, я знаю об этом, все в мире основано на любви. В
том числе и он (кивает на Ф а л л о с). Впрочем, он свое уже отлюбил.
Г р а б о в с к и й. Ты думаешь, он никогда больше не оживет?
З и н о в и й. И не мечтай об этом! отправляйся лучше к себе в канаву, к своим
ехиднам, носорогам и буйволам!
Г р а б о в с к и й (несмело). Там еще есть слоны…
З и н о в и й. Тем более. Отправляйся к буйволам и слонам, а мне дай спокойно стоять
под напором этого живительного пассата!
Г р а б о в с к и й (поправляет его). Раньше ты называл его бризом.
З и н о в и й. Бризом, или пассатом – это не имеет значения! Отправляйся к своим
слонам, и вкушай с ними вместе амброзию, а меня лучше не трогай!
Г р а б о в с к и й. Можно, я тебя еще обниму?
З и н о в и й. Зачем? ты ведь знаешь, что от этого ничего не родится!
Г р а б о в с к и й. Тогда можно, я обниму его? (Показывает на Ф а л л о с.)
З и н о в и й. Почему ты спрашиваешь у меня? я ведь не страж ему, я просто живу в
этих местах?!
Г р а б о в с к и й (упрямо). И все же, дай мне свое согласие, мне будет от этого не
так страшно!
З и н о в и й. Ты боишься его?
Г р а б о в с к и й. Точно ответить не могу, но кажется, что боюсь.
З и н о в и й. Перебори свой страх.
Г р а б о в с к и й. Это не просто!

Делает шаг навстречу Ф а л л о с у, и тут же отскакивает назад.

З и н о в и й. И все же, сделай над собой усилие!
Г р а б о в с к и й. А это не больно?
З и н о в и й. Что?
Г р а б о в с к и й. Дотронуться до него?
З и н о в и й. Ты рассуждаешь, как школьница пятого класса! Можешь смело не
только дотрагиваться до него, но даже целоваться взасос, это вполне безопасно,
вы оба надежно защищены!
Г р а б о в с к и й (испуганно). Надежно защищены?
З и н о в и й. Да. Ты – броней всеобщей любви, а он – отсутствием жизненной силы,
поскольку он всего лишь фата-моргана, мираж, чудесный цветок, выросший на
этом ветреном берегу!
Г р а б о в с к и й. Ну тогда я дотрагиваюсь до него!

Подходит к Ф а л л о с у, и обнимает его. Некоторое время оба молчат.

З и н о в и й. Ну как, тебе хорошо?
Г р а б о в с к и й. В каком смысле?
З и н о в и й. В том смысле, что ты чувствуешь в данный момент? Чувствуешь ли ты
его упругую силу?
Г р а б о в с к и й. Не совсем. Мне кажется, что он еще не очень силен.
З и н о в и й. Не очень силен?
Г р а б о в с к и й. Да, не очень силен. Ты сильнее его.
З и н о в и й. Это оттого, что я жив, а он умер. То, что ты обнимаешь – это всего
лишь видимость жизни!
Г р а б о в с к и й (отстраняясь от Ф а л л о с а). Тогда зачем он здесь появился?
З и н о в и й. Возможно, это – искушение, через которое нам надо пройти. Пройти, и
навсегда забыть о прошлых денечках!
Г р а б о в с к и й. Забыть о прошлых денечках?
З и н о в и й. Да, о женщинах, о свадебных пирах, о брачных постелях, и прочей давно
несуществующей чепухе!
Г р а б о в с к и й. Ты думаешь, об этом можно забыть?
З и но в и й. А почему бы и нет? другие-то ведь забыли; остались лишь ты, да я, да
еще несколько похожих на нас идиотов!
Г р а б о в с к и й. А что, если это не искушение?
З и н о в и й. Не искушение, а что же еще?
Г р а б о в с к и й. А что, если это надежда?
З и н о в и й (скептически). И кто же может подарить нам эту надежду?
Г р а б о в с к и й. Тот, кто у нас ее забрал!
З и н о в и й. А кто ее у нас забрал?
Г р а б о в с к и й. Я точно не знаю, но думаю, что кто-то сильный; возможно, что сам
Бог!
З и н о в и й. Ты думаешь, что Он способен на это?
Г р а б о в с к и й. На что?
З и н о в и й. На то, чтобы сначала забрать надежду, а потом вновь вернуть ее.
Г р а б о в с к и й. Не знаю.
З и н о в и й. Не знаешь, тогда не надо и говорить!
Г р а б о в с к и й. Если не хочешь говорить, тогда давай обниматься!
З и н о в и й. Я больше не хочу обниматься.
Г р а б о в с к и й. Ну тогда я пойду.
З и н о в и й. Иди.

Г р а б о в с к и й не трогается с места.

З и н о в и й. Почему ты не идешь?
Г р а б о в с к и й. Я не могу уйти просто так; давай обнимемся на прощание.
З и н о в и й. Я же сказал, что не хочу с тобой обниматься.
Г р а б о в с к и й. Ну тогда я пойду.
З и н о в и й. Иди.

Г р а б о в с к и й уходит.
З и н о в и й, сидя на земле, пытается почесать себе пятку.
Г р а б о в с к и й возвращается.

З и н о в и й (устало). Ну что тебе еще?
Г р а б о в с к и й. Мне кажется, что я что-то почувствовал.
З и н о в и й. Что именно?
Г р а б о в с к и й. Его силу!
З и н о в и й (удивленно). Его силу?
Г р а б о в с к и й. Да, мне показалось, что маленькая частица его силы, совсем
крохотная, вошла в меня!
З и н о в и й. Тебе показалось, что маленькая частица его вошла в тебя?
Г р а б о в с к и й. Да, мне показалось, что он оплодотворил меня.
З и н о в и й (еще более удивленно). Он оплодотворил тебя?
Г р а б о в с к и й. Да, совсем немного; на одну сотую грана, может быть даже еще
меньше, но определенно оплодотворил. Я чувствую, как во мне зарождается
новая жизнь!
З и н о в и й (перестав чесать пятку). А ты не преувеличиваешь, говоря об этом?
Г р а б о в с к и й. Мне кажется, что нет; во всяком случае, я определенно чувствую,
как во мне что-то шевелится!
З и н о в и й. А что ты ел сегодня на завтрак?
Г р а б о в с к и й. Я сегодня не ел ничего, я только лишь ужинал вчера под вечер.
З и н о в и й. В своей канаве?
Г р а б о в с к и й. В своей канаве.
З и н о в и й. Со своими слонами, бегемотами и крокодилами?
Г р а б о в с к и й. Со своими слонами, бегемотами и крокодилами!
З и н о в и й. А что ты с ними ужинал?
Г р а б о в с к и й. Мы ели грибы…
З и н о в и й. Сырые, или поджаренные?
Г р а б о в с к и й (оправдываясь). У нас не было огня в этот раз…
З и н о в и й (глядя на него, насмешливо). Все ясно, у тебя просто бурчит в животе!
Г р а б о в с к и й. Ты думаешь?
З и н о в и й. Ну это же ясно, как дважды два! тебя никто не собирался оплодотворять,
потому что он (показывает на Ф а л л о с) – давно уже мертв; или мертв в
данный момент; или никогда не был живым, потому что таким мертвым
изначально родился; поэтому ты в принципе не мог быть оплодотворен им, и все,
что у тебя шевелится в животе – это всего-навсего вчерашние грибы, которые ты
ел в сыром виде со своими зайцами, носорогами и слонами!
Г р а б о в с к и й. Там еще были летучие мыши…
З и н о в и й (нравоучительным голосом). Пусть даже летучие мыши, это ничего не
меняет, потому что у вас не было огня, и грибы вы ели сырыми. Скажи,
кто-нибудь кроме тебя ел эти грибы?
Г р а б о в с к и й (оправдываясь). Их ели многие…
З и н о в и й. И что с ними стало?
Г р а б о в с к и й (виновато опустив голову). Они умерли…
З и н о в и й (торжествующе). Вот видишь, они умерли, отравившись грибами, и ты
тоже умрешь сегодня под вечер, так и не успев никого родить; даже если тебя
действительно оплодотворили.
Г р а б о в с к и й (с надеждой). А ты считаешь, что меня оплодотворили?
З и н о в и й. Ну, я не знаю; ходили одно время разные легенды и слухи, что он
(кивок в сторону Ф а л л о с а) время от времени оживает, и кого-то
оплодотворяет; но все это было на уровне легенд и слухов, и они в конце концов
постепенно заглохли; никого он не оплодотворяет и никогда не оплодотворял,
он вырос из-под земли в назидание нам, не то за наши грехи, не то за наши
надежды, и поэтому ты не родишь никого, даже летучую мышь!
Г р а б о в с к и й (жалобно). Даже летучую мышь?
З и н о в и й. А кого бы тебе хотелось родить?
Г р а б о в с к и й (несмело). Ну, я не знаю, слона, например…
З и н о в и й (кричит). Идиот! люди рожают людей, летучие мыши – летучих мышей,
а такие идиоты, как ты, не рожают вообще никого, ибо жрут в канаве сырые
грибы, и к вечеру умирают в страшных муках и коликах!
Г р а б о в с к и й. Ты считаешь, что я все же умру?
З и н о в и й. Да, к вечеру, или, если повезет, к завтрашнему утру!
Г р а б о в с к и й. И никого уже не рожу?
З и н о в и й. Никого: ни слона, ни зайца, ни даже захудалую летучую мышь!

Г р а б о в с к и й садится на землю рядом с З и н о в и е м. Молчит, опустив
голову.

Г р а б о в с к и й (жалобно, глядя на З и н о в и я). А тебе не жалко меня?
З и н о в и й. Ни капельки!
Г р а б о в с к и й (сквозь слезы). Все же мы когда-то были друзьями!..
З и н о в и й. Что было – быльем поросло!
Г р а б о в с к и й (морща лоб). А если бы я все же родил?
З и н о в и й. Тебе же сказано, что от него родить не может никто, а другим способом
в нынешних условиях родить невозможно. Ни тебе, ни мне, ни твоим зайцам,
кроликам и слонам. Поэтому о идее рождения можешь даже забыть! Она
неосуществима в принципе, и никогда не может осуществиться!
Г р а б о в с к и й (несмело). А если у него попросить?
З и н о в и й. У кого?
Г р а б о в с к и й. У него!

Показывает на Ф а л л о с.

З и н о в и й. Бесполезно; уже просили, и не такие ничтожества, как ты!
Г р а б о в с к и й. А если ему помолиться?
З и н о в и й (глядя ему в глаза). Ты думаешь, я не делаю это каждый день?
Г р а б о в с к и й. Ты молишься ему?
З и н о в и й. А для чего, по-твоему, я здесь нахожусь? И ему, и на него, и за него,
чтобы его полило дождиком сверху, и он вырос еще чуток, хоть бы самую малость,
и смог бы оплодотворить кого-нибудь; все равно, кого, пусть даже и такого
идиота, как ты!
Г р а б о в с к и й. И что же, все твои молитвы уходят в землю?
З и н о в и й. В землю, или в песок, или в небо, или во всеобщее безразличие, но уж
точно не в него. В него точно ничего не входит и ничего не выходит, даже малая
толика той чудной силы, которую он, согласно легендам и преданиям, должен
иметь!
Г р а б о в с к и й. А ты считаешь, что он должен ее иметь?
З и н о в и й. Кто-то ведь должен иметь такую чудную силу, которая, чисто
теоретически, могла бы оплодотворить всех нас!
Г р а б о в с к и й. И ты считаешь, что это он?
З и н о в и й. И я считаю, что это он!
Г р а б о в с к и й. И поэтому сидишь здесь целыми днями?
З и н о в и й. И поэтому сижу здесь целыми днями!
Г р а б о в с к и й. И молишься на него, как на последнюю в мире надежду?
З и н о в и й. И молюсь на него, как на последнюю в мире надежду!
Г р а б о в с к и й. Понятно. Ну тогда я пойду?

Поднимается с земли.

З и н о в и й (безразлично). Иди.

Г р а б о в с к и й, шаркая ногами, уходит, но тут же возвращается.

Г р а б о в с к и й. Зи…
З и н о в и й. Что?
Г р а б о в с к и й. Ты любишь меня?
З и н о в и й. Не говори чепухи.
Г р а б о в с к и й. Когда-то ты любил меня…
З и н о в и й. Это было давно.
Г р а б о в с к и й. Так давно, что уже и не вспомнить?
З и н о в и й. Так давно, что уже и не вспомнить.
Г р а б о в с к и й. Как будто прошло уже тысячу лет?
З и н о в и й. Как будто прошло уже тысячу лет.
Г р а б о в с к и й. И мы все давно уже умерли, и не помним, что было вчера?
З и н о в и й. И мы все давно уже умерли, и не помним того, что было вчера!
Г р а б о в с к и й (улыбаясь). Зи, я не верю этому!
З и н о в и й. Веришь, или не веришь, для меня не имеет никакого значения. Я тебя
разлюбил, и этим все сказано!

Г р а б о в с к и й мрачнеет, пытается что-то сказать в ответ, и вдруг находит
нужное решение.

Г р а б о в с к и й (меняя тему разговора). А помнишь, мы говорили с тобой о царе
Мидасе?
З и н о в и й . Мы говорили не только о нем, но и о женщинах, и даже о бессмертии!
Г р а б о в с к и й. Но о царе Мидасе мы ведь тоже с тобой говорили?
З и н о в и й (неохотно). Как будто.
Г р а б о в с к и й. А как ты считаешь, что было для него на первом месте: золото,
или секс?
З и н о в и й (морщась). Что за глупый вопрос?
Г р а б о в с к и й. И вовсе не глупый, если вдуматься в него поглубже и
повнимательней!
З и н о в и й. А по-моему, глупый!
Г р а б о в с к и й. Это только кажется на первый взгляд. Но суть состоит в том, что
царь Мидас все блага в мире, в том числе и свои, очевидно, бесчисленные
гаремы, променял на золото, отчего вскоре и погиб. Выходит, что он совершил
непростительную ошибку, и, выбери он все же гаремы, то есть секс, его бы не
ожидала такая злая судьба!

Торжествующе смотрит на З и н о в и я, радуясь безупречности своей логики.

З и н о в и й (усмехаясь). А откуда тебе известно про гаремы? Насколько я знаю, ты
никогда не дотрагивался до женщин!
Г р а б о в с к и й. Читал когда-то.
З и н о в и й. Давно?
Г р а б о в с к и й. Так давно, что нет в мире числа, чтобы выразить эту бездну лет!
З и н о в и й. Ты говоришь образно, как поэт. Ты случаем не кропаешь ночами
стишки?
Г р а б о в с к и й. Да, мне иногда приходят в голову замечательные рифмы, но, к
сожалению, из-за отсутствия бумаги я не могу их записать!
З и н о в и й. Тогда записывай их на манжетах!

Г р а б о в с к и й укоризненно протягивает к нему руки, лишенные манжет.

Г р а б о в с к и й. Зи, ты же видишь, что у меня нет манжет!
З и н о в и й. У тебя нет не только манжет, но и рубашки!
Г р а б о в с к и й. Настоящему поэту не нужны ни манжеты, ни рубашка, а нужно
лишь вдохновение!
З и н о в и й (насмешливо). И где оно находит на тебя, твое вдохновение, в канаве?
Г р а б о в с к и й. Я же не виноват, что в настоящее время стеснен в жилищных
условиях! да, я живу в канаве, но это не мешает мне иногда сочинять. Между
прочим, мог бы отнестись к этому с уважением!

Обиженно смотрит на З и н о в и я.
З и н о в и й продолжает сидеть на месте. Внезапно смягчаясь.

З и н о в и й (успокаивая его). Ну хорошо, хорошо, извини меня, Граббе, я не
рассчитал силу своего язвительного сарказма! Разумеется, в канаве тоже можно
писать стихи!
Г р а б о в с к и й (тихо, с надеждой). Ты назвал меня Граббе…

З и н о в и й. Да, по старой памяти, когда мы с тобой еще были друзьями. Но,
кстати, в те времена ты не говорил мне про стихи!
Г р а б о в с к и й (смущенно, влюблено поглядывая на З и н о в и я). Меня
вдохновила на них разлука с тобой!
З и н о в и й. Разлука со мной?
Г р а б о в с к и й. Да, разлука с тобой. После того, как ты бросил меня, оставив в
канаве, а сам стал жить здесь, возле него (показывает рукой и взглядом на
Ф а л л о с), я неожиданно осознал, что стал наконец-то поэтом!
З и н о в и й. Почему наконец-то?
Г р а б о в с к и й. Потому, что мечта о поэтическом поприще давно уже занимала
меня, но необходимость ежедневно бороться за хлеб насущный и искать
какой-нибудь кров, пусть даже и канаву где-нибудь за городом, не давала мне
возможности стать поэтом.
З и н о в и й. А после того, как ты эту канаву нашел, ты наконец-то стал рифмовать?
Г р а б о в с к и й. Да, я стал писать о наших с тобой отношениях. Я вдруг осознал,
что ты, даже несмотря на разлуку, и даже вопреки ей, стал моей Музой, и
посвятил тебе свое первое стихотворение!

З и н о в и й поражен этим признанием, и немного смягчает свой язвительный
тон.

З и н о в и й. Ты посвятил свое первое стихотворение мне?
Г р а б о в с к и й (стыдливо). Да.
З и н о в и й. А второе?
Г р а б о в с к и й. Я не успел написать второго, я написал только первое.
З и н о в и й. Ну хорошо, пусть так, почитай мне его!
Г р а б о в с к и й (тихо). Ты этого действительно хочешь?
З и н о в и й. Действительно.
Г р а б о в с к и й. Ладно, если так, тогда слушай!

Становится в позу поэта, читающего свои стихи. Несколько раз открывает рот,
вскидывает голову, начинает жестикулировать рукой, но потом всякий раз
останавливается.

З и н о в и й. В чем дело?
Г р а б о в с к и й. Не могу, забыл; только лишь сегодня с утра помнил, а теперь
забыл; не могу понять, почему?
З и н о в и й (насмешливо). Наверное потому, что у тебя не было бумаги?
Г р а б о в с к и й (хватаясь за это объяснение). Наверное, поэтому. Если бы у меня
была бумага, я бы обязательно его записал!
З и н о в и й. Да, такое бывает, я где-то об этом читал.
Г р а б о в с к и й (с надеждой). Правда?
З и н о в и й. Да, отсутствие бумаги приводит вообще иногда к печальным
последствиям. Поэты забывают уже сочиненные ими строки, а целые
цивилизации из-за отсутствия письменности так и не становятся великими. Ты
особо не переживай, не запомнил одно стихотворение, обязательно запомнишь
другое. Главное повторять его по вечерам перед сном, чтобы наутро помнить так,
будто ты круглый отличник в школе для дефективных подростков!

Пауза. З и н о в и й наскучил беседой с Г р а б о в с к и м, последний же
ищет новую тему для разговора.

Г р а б о в с к и й (несмело). Зи...
З и н о в и й (вставая с земли). Ну что тебе?
Г р а б о в с к и й. Мы еще не говорили о женщинах...
З и н о в и й (насмешливо). Разве тебя интересуют женщины?
Г р а б о в с к и й. Чисто в теоретическом смысле...
З и н о в и й. Я не склонен сейчас к абстрактным дискуссиям! извини, но наша
беседа, лишенная, как всегда, содержательности и глубины, меня утомила. Не мог
мог бы ты отсюда уйти?
Г р а б о в с к и й. Как скажешь!

Обиженно уходит.
З и н о в и й остается один.


З и н о в и й (прохаживаясь, глядя в пространство). Чисто теоретически…

Замолкает.

Чисто теоретически…

Рассматривает свои башмаки.

Чисто теоретически это вполне может произойти. Граббе может забеременеть от
него, и родить хотя бы летучую мышь. Хотя бы просто летучую мышь, это уже
будет большой удачей. Ну а потом, постепенно, когда он немного окрепнет и
подрастет, есть, очевидно, какая-то надежда, что и кто-то другой сможет от него
что-то родить. Или не сможет, и тогда все мы окажемся в дураках. Тогда он всех
нас оставит в дураках, и надежды у нас уже не будет. (Морщит лоб.) Чисто
теоретически… чисто теоретически…

Встает на ноги, ходит, заложив руки за спину, около Ф а л л о с а.

Фаллические культы... фаллические культы… древние верования Ассирии, Персии
и Месопотамии… каменные, глиняные, медные, бронзовые и нефритовые фаллосы,
которым поклонялись, как величайшим божествам в мире... стоящие у входа в
храмы и святилища в огромных количествах, которые умащали благовониями и
приносили обильные жертвы… которым поклонялись, как последней надежде
живущих, ибо только благодаря Фаллосу, благодаря его мощи и силе, энергии
извергаемого из него семени цвело и благоухало вообще все на земле; ибо
благодаря этой энергии и этому семени оплодотворенная земля давала несколько
раз в год обильный урожай, а женщины разных народов, зачав от него в чреве
своем, производили на свет через положенный срок своих сыновей и дочерей,
которые, в свою очередь, продолжали поклоняться Ему, и производить на свет
бесчисленное новое потомство. Фаллос как цель жизни. Фаллос как смысл жизни.
Фаллос, как сама жизнь в изначальном значении этого слова. Цари народов, как
самые главные и самые мощные фаллосы для своих подданных, к услугам
которых все женщины их городов и селений. Александр Македонский,
восседающий на троне в завоеванном Персеполисе посреди обнаженных вакханок,
увитых местами лавром и ветвями плодоносящего винограда. Александр, как
Главный Фаллос своего времени, вторгшийся своим непобедимым и мощным
концом в заповедные земли непобедимого до этого Дария; фаллос которого
оказался слабее фаллоса Александра, и был вынужден ему уступить; Фаллос
попирающий и освобождающий; Фаллос – завоеватель и покоритель народов;
Фаллос – кумир; Фаллос, как венец всего мироздания, без которого мироздание
не могло быть создано за шесть дней и существовать в течении семи тысяч лет;
Фаллос, главнее которого нет ничего во вселенной, никогда не было, и никогда
не будет; который существовал от века, еще тогда, когда не было ни земли, ни
людей, ни всякой иной твари, в том числе слонов, носорогов, медведей, гадюк
и летучих мышей; который будет существовать всегда, даже тогда, когда земля
исчезнет, растворившись во прахе вселенной, и в пространстве останется лишь
Он – великий, непобедимый и мощный, гению, полету и свершениям которого
не будет конца!

Задумывается. Стоит, расставив в стороны ноги, заложив руки за спину.
Смотрит на Ф а л л о с.

Фаллос, который никуда не исчез и в новое, а также в новейшее время, хотя это
самое новое и новейшее время ничем не отличаются от всех минувших времен.
Фаллос вовсе никуда не исчез, ему поклоняются явно и неявно так же, как
поклонялись всегда, и устраивают в честь него точно такие же оргии, как в
Древней Месопотамии, Греции или Риме. Фаллос разоблаченный, или только
лишь стыдливо прикрытый; Фаллос вождей, которому поклоняются под крики
озверелой толпы во время факельных шествий; Фаллосы золотого тельца и
борющихся друг с другом мировых религий; Фаллосы, венчающие бесчисленные
храмы по всей земле, как тоска человека по небу и Богу и стремление вонзить
свой собственный, жалкий и сморщенный человеческий фаллос в вечно
молчащие небеса; обрезание, как попытка мужественно обнажить свой
собственный фаллос и померяться им с фаллосами других; Фаллос Уолл – Стрита,
Эйфелевой башни и падающих башен – близнецов; Фаллос Вавилонской башни,
низвергнутый Богом за то, что посмел воткнуться в принадлежащее лишь Богу
вечное лоно неба; фаллосы всех бесчисленных малых и больших существ земли,
плавающих, ходящих, летающих, ползающих, и считающих себя творцами
природы, изливающие свое бесчисленное семя в бесчисленные лона своих
безымянных подруг, - все вы сейчас здесь, в Нем, одном – единственном, который
уже не хочет ничего изливать и никого оплодотворять, потому что ему, очевидно,
все надоело. Который стоит здесь всеобщей насмешкой, уязвляя всех нас,
ютящихся в канавах, щелях и подземных пещерах, вместе с аспидами,
крокодилами и летучими мышами, безразличный, нелепый и мертвый; как вечный
вызов небес; как насмешка небес; как насмешка Бога, Который забыл о нас,
занятый какими-то другими, более важными для Него делами; умерший Фаллос,
как синоним умершего времени; как синоним Страшного Суда, который нас
неизвестно за что поразил. Аминь, я кончил!

Останавливается, и стоит, к чему-то прислушиваясь.
Слышатся шаги. Приближается Ф о м а с большим чемоданом в руках.

З и н о в и й. Опять ты здесь!
Ф о м а (ставя чемодан на землю). Я подумал…
З и н о в и й. О чем ты подумал?
Ф о м а. Нет, это так, неинтересно, об этом не стоит и говорить!
З и н о в и й. И все же, скажи, о чем ты подумал?
Ф о м а. А ты не будешь драться, как в прошлый раз?
З и н о в и й. Как в прошлый раз?
Ф о м а. Да. В прошлый раз ты избил меня!
З и н о в и й. Сильно?
Ф о м а. Ты бил меня ногами, и кричал, что я последняя свинья.
З и н о в и й. Значит, на то были свои причины.

Ф о м а раскрывает чемодан, полный детских игрушек.

Ф о м а. И игрушки все разбросал по земле!
З и н о в и й. А зачем тебе игрушки?
Ф о м а. Я приношу жертву. Ему.
З и н о в и й. Ему?
Ф о м а. Да, ему.
З и н о в и й. Зачем?
Ф о м а. Я хочу того же, что и другие.
З и н о в и й. Чего?
Ф о м а. Мне стыдно об этом говорить.
З и н о в и й. Я знаю, чего ты хочешь. Вы все хотите одного и того же!
Ф о м а. Ты не имеешь единоличного права распоряжаться им!
З и н о в и й. Кто тебе это сказал?
Ф о м а. Об этом все говорят!
З и н о в и й. Пусть говорят, мне на них наплевать!
Ф о м а. А на меня?
З и н о в и й. А на тебя в первую голову, я еще в прошлый раз об этом сказал!
Ф о м а. Ты жесток.
З и н о в и й. Возможно.
Ф о м а. Может быть, он смягчится, когда я предложу ему мои игрушки, и не будет
таким высокомерным!
З и н о в и й. Он не высокомерен.
Ф о м а. А какой?
З и н о в и й. Он мертвый, в этом все же большая разница!
Ф о м а. Пусть так, но позволь мне предложить ему свои игрушки!
З и н о в и й (безнадежно махнув рукой). Валяй, тебя не переделать, хоть каждый
день бей ногами и ори, что ты идиот!
Ф о м а (с благодарностью). Спасибо, ты очень добр, я расскажу об этом остальным!
З и н о в и й. Валяй – валяй, рассказывай, что угодно, мне все равно, что обо мне
говорят!
Ф о м а (вкрадчиво). О тебе говорят не только плохое!
З и н о в и й (удивленно подняв брови). Вот как?
Ф о м а. Да, иногда о тебе говорят даже хорошее!
З и н о в и й. Неужели? и что именно?
Ф о м а. Иногда они говорят, что ты на самом деле не тот, за кого себя выдаешь; что
ты жрец его, и разговариваешь с ним по ночам, умоляя опять вернуться к нам,
и оплодотворить все на земле; говорят, что от тебя многое зависит, и что ты
лучше всех нас, хотя временами и бываешь довольно груб!
З и н о в и й. Ну и бредни, чего только не наслушаешься от таких идиотов, как ты!
ладно, расставляй свои игрушки, это все равно ничему не поможет, потому что
он мертвый, и на игрушки, а также на все остальное ему наплевать!
Ф о м а. Спасибо!

Вынимает из чемодана свои игрушки, и расставляет их вокруг Ф а л л о с а.

З и н о в и й (насмешливо) Ты бы еще свечи зажег!
Ф о м а (извиняясь). Прости, я не смог нигде разыскать свечи, я смог найти только
игрушки!

З и н о в и й презрительно улыбается и отворачивается от него.
Ф о м а поправляет расставленные вокруг Ф а л л о с а игрушки, некоторое
время любуется на них, потом смотрит на З и н о в и я, и начинает покашливать.

З и н о в и й (оборачиваясь). Чего тебе?
Ф о м а. Мне холодно.
З и н о в и й. Ничем не могу тебе помочь. Обними, если хочешь, его, один идиот
недавно его уже обнимал!
Ф о м а. И он после этого не погиб?
З и н о в и й. Он отравился грибами, и к утру, очевидно, умрет!
Ф о м а. Я не хочу умирать, я хочу дождаться конечного результата!
З и н о в и й. Тогда не обнимайся, а просто стой, и смотри на свои подарки, которые
ты принес в дар мертвому символу нашей беспомощности. Смотри, и сходи
потихоньку с ума!

Ф о м а садится у подножия Ф а л л о с а на землю, и, качая головой, что-то
напевает про себя.

Ф о м а. И все же я полон надежды!
З и н о в и й. На что ты рассчитываешь?
Ф о м а. На чудо.
З и н о в и й. Что ты имеешь в виду?
Ф о м а. То же, что все.
З и н о в и й. Что все?
Ф о м а. Да, что все. Все ждут, что он в конце концов оживет, и мы наконец
станем другими.
З и н о в и й. Другими?
Ф о м а. Да. Такими, как были когда-то.

Продолжает сидеть возле своих игрушек, переставляет их, что-то вполголоса
напевает, машинально отвечая З и н о в и ю.
З и н о в и й с интересом следит за его действиями.

З и н о в и й. А какими мы были когда-то?
Ф о м а. В прошлой жизни?
З и н о в и й. Да, в прошлой жизни.
Ф о м а. В 1980-ом году?
З и н о в и й. Да, в 1980-ом году.
Ф о м а. Я продавал игрушки.
З и н о в и й. Ты продавал игрушки?
Ф о м а. Да, продавал. Я работал директором игрушечного магазина. У меня было
в штате восемнадцать девушек-продавцов, и около миллиона игрушек. И,
представь себе, все они были подлинные: девушки и игрушки.
З и н о в и й. В каком смысле?
Ф о м а. В смысле, что девушки были девушками, и могли забеременеть, хоть от
меня, хоть от кого-то другого. Хоть от законного мужа, хоть от бандита из
переулка, который их там изнасиловал.
З и н о в и й. А что, случалось и такое?
Ф о м а. В те времена случалось всякое, особенно в коллективе, где восемнадцать
незамужних девиц, и неизвестно, что у них в голове: не то мечты о замужестве,
не то о том, чтобы их изнасиловали.
З и н о в и й. Да, сейчас бы любая была этому рада.
Ф о м а. Любая, или любой, теперь это не имеет значения.
З и н о в и й. Не береди мне душу. А что было с игрушками? Ты говорил, что они
тоже были нормальными.
Ф о м а. Настоящими?
З и н о в и й. Да, настоящими. Что это значит?
Ф о м а. То и значит, что они были настоящими, предназначенными для детей,
которые родились от матерей, которые, в свою очередь, родились от бабок этих
детей, а те родились от прабабок, и так далее, до бесконечности. Все в этом
незабвенном 1980-ом году было живое, и не приходилось ждать, когда же он
наконец оживет, и мы все вслед за ним станем живыми.
З и н о в и й. Ты думаешь, что мы все здесь для того, чтобы ждать, пока он оживет?
Ф о м а. Да, мы все здесь для того, чтобы ждать, когда он оживет. Все те, которые
еще не устали ждать, и не ушли в безразличную вечность.
З и н о в и й. И ты тоже ждешь?
Ф о м а. Да, я тоже жду.
З и н о в и й. А зачем? ведь ты уже старый!
Ф о м а. У меня душа молодая.
З и н о в и й. Ты заботишься о душе? тогда тебе лучше молиться.
Ф о м а. Его не трогают наши молитвы. Ты же знаешь об этом.
З и н о в и й. И ты решил задобрить его, предлагая эту залежалую дрянь из твоего
незабвенного 1980-го года?
Ф о м а. Я предлагаю то, что у меня есть.
З и н о в и й. Выходит, что у тебя за душой только эти игрушки?
Ф о м а. Да, у меня вместо души теперь плюшевый заяц с оторванным ухом, или,
на худой конец, голая кукла, лишенная ноги и руки!

Показывает З и н о в и ю куклу – калеку.

З и н о в и й. Ты не первый, который ему предлагает подарки!
Ф о м а. Не первый?
З и н о в и й. Да, до тебя были другие. Но он не принимал у них ничего: ни горы
фруктов и овощей, в те времена, когда еще были фрукты и овощи; ни упитанных
тельцов, когда они еще здесь водились; его не трогали ни дорогие украшения, ни
каменья, ни золотые саркофаги, привезенные ему прямиком из Египта, ни связки
жемчуга, ни старинные книги, которые, впрочем, были безразличны ему и в
более благоприятные времена, ни иные подарки, которые он все презрительно
отвергал!
Ф о м а. Он так и оставался бесплодным?
З и н о в и й. Да, бесплодным и холодным, внутри которого нет ничего!
Ф о м а. Значит, я принес ему игрушки напрасно?
З и н о в и й. Выходит, что так!

Ф о м а странно смотрит на него, тихим голосом.

Ф о м а. Скажи, зачем ты так поступил с нами?
З и н о в и й. О чем ты говоришь?
Ф о м а. Скажи, зачем ты нас всех бросил?
З и н о в и й (грозит ему пальцем). Но – но, не играй, не надо, ты принимаешь меня
за другого!

Ф о м а ползет к нему на брюхе.

Ф о м а. Прошу тебя, восстань, наберись былой силы, и вновь верни нам надежду!
З и н о в и й (уже не так уверенно). Говорю же тебе, что ты принимаешь меня за
другого!

Ф о м а подползает к З и н о в и ю, и цепляется за его ноги.

Ф о м а (кричит). Прошу тебя, только один раз, только меня, ибо я не знаю уже,
мужчина я, или женщина! ибо разница между мужчиной и женщиной давно
исчезла! только один раз, и только меня, одно лишь мгновение, без всяких
ласк и многозначительных поцелуев, пусть даже на расстоянии, но вонзи в
меня свой сверкающий меч! свой нефритовый стержень, который, я знаю, ты
прячешь в складках этой великолепной хламиды!

Цепляется за тряпье, в которое одет З и но в и й.

З и н о в и й (насмешливо). Ты что, хочешь родить от меня?
Ф о м а (отчаянно, продолжая цепляться за него). Да, родить, кого угодно: слона,
плюшевого зайца с оторванным ухом, саламандру, или живого ребенка! Прошу
тебя, только для меня, и только один раз, и я буду нем, словно рыба,
вынашивающая в глубине океана свою единственную золотую икринку!
З и н о в и й (так же насмешливо). Ты уже стар для меня, продавец игрушек из
далекого 1980-го года! Мне не интересен ни ты, ни твои подержанные зайцы и
куклы с оторванными ушами, хоботами и ногами. Ты смешон, Фома, очень
смешон, и ты не сможешь родить уже никого!

Ф о м а внезапно успокаивается, отползает от З и н о в и я, и начинает что-то
искать в карманах, вынимая из них поочередно разную дрянь.

Ф о м а. Так, это не то, это тоже не то, это давно уже надо было выбросить на
помойку; ага, кажется, что-то есть!

Вытягивает из кармана веревку.

З и н о в и й (подозрительно). Ты что задумал?
Ф о м а. Если не хочешь меня, я повешусь. На нем. Но это будет означать, что я
повешусь на тебе!
З и н о в и й (кричит). Идиот! я пошутил! Я вовсе не он, я такой же, как ты, как
Грабовский, и как остальные! Я так же, как и ты, жду, когда он вновь оживет, и
подарит нам хотя бы искру надежды!

Ф о м а машет в воздухе пальцем, показывая, что он раскусил З и н о в и я
и ни капли не верит ему.

Ф о м а. Говори, говори, я все равно знаю, кто ты такой! Ты сволочь, как тот персонаж
из студенческого анекдота, который может, но почему-то не хочет. Обыкновенная
сволочь, понимаешь – сволочь! и я на тебе сейчас намерен повеситься!
З и н о в и й (насмешливо). Давай – давай, накидывай веревку на это чудовище, я
посмотрю, что из этого выйдет!
Ф о м а. Из этого выйдет смертоубийство!

Решительно подходит к Ф а л л о с у, и пытается закинуть на него веревку. Это
у него не получается.

З и н о в и й (участливо). Что, не выходит?
Ф о м а (растерянно). Он неподатливый…
З и н о в и й. Естественно, он такой, какой есть.

Ф о м а делает на веревке две петли, одну накидывает на шею, а другую наконец
набрасывает на Ф а л л о с. Пытается повеситься, но веревка скользит, и
Ф о м а падает на землю.
З и н о в и й хочет ему помочь, но потом сдерживает себя.

Ф о м а (растерянно, на земле). Он меня отвергает!
З и н о в и й. Ты просто ему неинтересен; ему нужен кто-то другой; более молодой
и красивый!

Фома снова закидывает веревку на Ф а л л о с, но веревка опять скользит,
и Ф о м а оказывается на земле.

Ф о м а (растерянно, на земле). Он со мной играет…
З и н о в и й (очень весело, как с малым ребенком). Я же сказал, что ему нужен кто-то
другой. Не пытайся повеситься, а то колени в кровь расшибешь; лучше займись
опять своими игрушками!
Ф о м а (тихо). Зи…
З и н о в и й. Я уже целую вечность Зи! чего ты хочешь?
Ф о м а. А ты правда не Господь Бог?
З и н о в и й. Правда.
Ф о м а. И можешь поклясться в этом?
З и н о в и й. Сказано ведь, что не клянись ничем: ни одеждой своей, ни скотом,
ни жизнью своей, потому что не можешь изменить в ней ничего, и даже ни одного
волоска на голове своей не можешь лишиться без воли Господа Своего!
Ф о м а. Что это значит?
З и н о в и й. Это значит, что я не буду клясться!
Ф о м а. Ты не хочешь раскрывать свою подлинную сущность?
З и н о в и й. Я же тебе уже сказал, что я не он (показывает на Ф а л л о с), и тем
более не Господь Бог. Я такой же потерпевший, как и все остальные, как ты, как
Грабовский, как те лошади, львы и гиппопотамы, с которыми вы проводите ночи
в канаве.
Ф о м а. Там еще есть крокодилы…
З и н о в и й. Я знаю, Грабовский говорил мне об этом!

Молчание.

Ф о м а. Послушай, Зи, а если бы ты был Господом Богом, за что бы ты мог такое
сотворить со всеми нами?
З и н о в и й. Сотворить со всеми нами?
Ф о м а. Да, со всеми нами: с людьми, и со всем, что обитает на грешной земле?
З и н о в и й. За что?
Ф о м а. Да, за что бы ты мог сотворить с нами то, что, очевидно, сотворено Богом?
за что бы ты сделал его мертвым?

Показывает на Ф а л л о с.

З и н о в и й. За что бы я сделал его мертвым?
Ф о м а. Да, за что? за что бы ты лишил нас возможности любить друг друга?
З и н о в и й. За что? наверное, за большую любовь к вам всем: к людям, а также к
мелкому и крупному рогатому скоту, которым эти люди владели, и вообще ко
всему, что населяло землю вместе с людьми!
Ф о м а. Ты лишил бы нас любви во имя любви к нам?
З и н о в и й. Да.
Ф о м а. Объясни, я не понимаю тебя!
З и н о в и й. Я решил бы, что хватит человеку добывать свой хлеб на земле в поте
труда своего, и хватит женщинам рожать в муках, неся на себе проклятие
праматери нашей Евы; я бы также захотел, чтобы аспиды не жалил человеков в
ногу, а человеки не убивали аспидов железными посохами; я бы захотел, чтобы
новорожденный ягненок мирно пасся рядом с пастью свирепого льва, чтобы
сам лев вместо мяса ел солому, а малый ребенок бесстрашно брал в руки ядовитого
гада. Короче говоря, из любви к людям и прочим тварям я бы захотел вернуть их
в потерянный рай, в царство всеобщей любви, света и благодати.
Ф о м а. Ты бы захотел это сделать из любви к нам?
З и н о в и й. Да, я бы захотел это сделать из любви к вам!
Ф о м а (тихо). Но разве ты не видишь, что у тебя это не получилось?!
З и н о в и й. Это не получилось не у меня, а у Него!
Ф о м а. У Господа?
З и н о в и й. Думаю, что у него; хотя, возможно, Он просто забыл про нас, и
возлюбить все живущее на земле решил кто-то другой.
Ф о м а (так же тихо). Ты считаешь, что все это с нами проделал кто-то другой?
З и н о в и й (кричит). Да откуда я знаю, кто с нами все это проделал? Главное, что
нас возлюбили настолько, что все на земле стали братьями; с одним, правда,
условием: мы лишились его (показывает на Ф а л л о с), его силы, его мощи, его
упругости и его дерзости. Он умер, а мы все возлюбили друг друга, и ночуем
теперь в канаве, обнимаясь с крокодилами, бегемотами, и летучими гадами. Одним
словом, Фома, я знаю не больше, чем ты, но уверен, что с нами это сделали из
очень большой любви. Или из ненависти. Что, впрочем, одно и то же, ибо на
конечный результат это не повлияло!

Молчание.

Ф о м а. А как ты думаешь, откуда здесь появился он?

Показывает на Ф а л л о с.

З и н о в и й. Я думаю, что это росток надежды, который вырос из-под земли
наперекор всему. Наперекор чьей-то любви и ненависти. Наперекор нашей
беспомощности.
Ф о м а. Но он мертвый!
З и н о в и й. Пока – да.
Ф о м а. Что значит пока?
З и н о в и й. Пока, это значит пока, и не больше. Пока, это значит, что он таким
может быть и сто, и тысячу лет, сколько бы поколений людей и гадов не ютилось
рядом с ним в сточных канавах; и сколько бы идиотов не пыталось бы от
отчаяния повеситься на нем, не обнималось бы с ним, и не старалось
забеременеть от него, принося к его подножию свои жалкие и смешные дары!

Насмешливо показывает на игрушки Ф о м ы.


Ф о м а. Ты считаешь, что он может быть мертвым и сто, и тысячу лет?
З и н о в и й. Да, я так считаю.
Ф о м а. А потом, что будет потом?
З и н о в и й. А потом, возможно, Господь Бог, или кто-то другой, поймет, наконец,
что он совершил ошибку, и вернет нас опять из рая на грешную землю.
Ф о м а. А если не решит, и не вернет?
З и н о в и й. Если не решит, и не вернет, нам остается надеяться только на
принцессу из сказки, которая придет, и поцелует этого спящего монстра!

Показывает на Ф а л л о с.

Ф о м а. Принцесса из сказки?
З и н о в и й. Да, принцесса из сказки!
Ф о м а. Которая придет, и поцелует этого монстра?

Кивает на Ф а л л о с.

З и н о в и й. Да, и он после этого оживет, и вместе с ним оживем все мы!
Ф о м а. А ты веришь, что такая принцесса когда-нибудь появится здесь?
З и н о в и й (кричит). Идиот, я ужу давно ни во что не верю! Я такой же мертвый, как
он, как ты, как Грабовский, и все остальные! отстань от меня, и не задавай
больше глупых вопросов, а то я не выдержу, и изобью тебя до полусмерти!
Ф о м а. Лучше избей меня до смерти!
З и н о в и й (внезапно успокаиваясь). И не надейся, я не доставлю тебе такой
радости! будешь сидеть рядом с ним тысячу лет, и отдуваться за добрые дела всего
человечества, искупить которые, очевидно, никогда не удастся!

Молчание.

Ф о м а (философски, безнадежно). Да, видимо, к этому все и идет. Ну что же,
самоубийцы из меня не вышло, стану опять директором игрушечного магазина!

Садится у подножия Ф а л л о с а рядом со своими игрушками, и замолкает,
обдумывая случившееся, и не зная, как к нему отнестись. Начинает напевать.
З и н о в и й садится на чемодан Ф о м ы, и с интересом за ним наблюдает.
Слышатся шаркающие шаги, это возвращается Г р а б о в с к и й.

Г р а б о в с к и й (радостно). Я нашел пару свечей!

Показывает зажатые в руке свечи.

Ф о м а (перестав петь). А спички у тебя есть?
Г р а б о в с к и й. Сохранилось несколько еще с прошлых времен!

Устанавливает с помощью Ф о м ы около Ф а л о с а свои свечи и зажигает их
спичкой из старого спичечного коробка.
Некоторое время все молчат. Ф о м а и Г р а б о в с к и й сидят на корточках
около Ф а л л о с а, а З и н о в и й демонстративно сидит в стороне на
чемодане Ф о м ы.

Ф о м а (немного успокоившись, благодушно, мечтательно). Прямо как на Рождество
у нас в детстве! Мать готовила фирменную индейку, она всегда запекала в ней
яблоки, и индейка выходила такая душистая, что этим сладким яблочным духом
пропитывался весь наш дом. Фирменная индейка стояла на столе рядом с
зажженными свечами, а со стены на нас смотрел образ Девы Марии, которая
плакала, глядя на наше семейное счастье. И мы все плакали, глядя, как по
щекам Девы Марии сползают крупные и святые слезы любви. В этот момент
наш дом наполнялся святостью, и возносился над городом к небесам, а мы
смотрели в окно, и видели там одни лишь крупные звезды, потому что ничего
другого: ни домов, ни людей, ни деревьев, - внизу увидеть было уже невозможно,
так высоко мы вознеслись. Я после это всегда говорил, что вовремя зажженные
свечи способны творить чудеса, и их стоит зажигать при первой удобной
возможности!
Г р а б о в с к и й. А у нас в детстве во время Рождества мальчишки катались со
снежных горок, а девчонки кидали в них снежками, и так пронзительно хохотали,
что этот смех застревал у тебя в голове, и от него нельзя было избавиться в
течении целого года!
Ф о м а (внезапно уставившись на Ф а л л о с, задрав голову). Подожди, тебе ничего
не кажется?
Г р а б о в с к и й. А что мне должно казаться?
Ф о м а. Нет, извини, мне, кажется, это почудилось!
Г р а б о в с к и й. Что именно?
Ф о м а. Какое-то движение, вроде бы рядом пролетела птица, или бестелесный
ангел.
Г р а б о в с к и й. Ты ощущаешь полет ангелов?
Ф о м а. Не часто, но иногда ощущаю. Меня еще в детстве дразнили за это
блаженным, и даже исключили из школы, потому что я во время уроков
отвлекался, наблюдая ангельские полеты, и мешал этим учителям.
Г р а б о в с к и й. А что ты делал после окончания школы?
Ф о м а. Я сначала работал на фабрике детских игрушек, потом стал директором
игрушечного магазина, ну а уж после всего сидел у церкви на паперти, и просил
милостыню.
Г р а б о в с к и й. И тебе подавали?
Ф о м а. Да, особенно на первопрестольные праздники и на Рождество; на Рождество
даже больше, чем на первопрестольные, хотя на Пасху тоже подают с особой
охотой; одним словом, я всегда был сыт, одет, и у меня в кармане водились
монетки, так что под конец дня вполне мог себе позволить пропустить небольшой
стаканчик, а бывало, что даже и два стаканчика!

З и н о в и й, сначала внимательно прислушивающийся к разговору Ф о м ы и
Г р а б о в с к о г о, машет с досады рукой, демонстративно отворачивается, и
начинает разглядывать то небо, то окружающее пространство.

Г р а б о в с к и й. И долго ты так сидел возле церкви?
Ф о м а. На паперти?
Г р а б о в с к и й. Да, на паперти.
Ф о м а. До тех пор, пока мне не захотелось повеситься.
Г р а б о в с к и й. Тебе захотелось повеситься?
Ф о м а. Да. Не знаю, почему так получается, но всякий раз, когда я слишком долго
задерживаюсь на одном месте, мне хочется засунуть шею в петлю.
Г р а б о в с к и й. И когда тебе это в первый раз захотелось?
Ф о м а. В школе.
Г р а б о в с к и й. Там, где ты впервые увидел своих бестелесных ангелов?
Ф о м а. Да, именно там. Именно там мне впервые захотелось повеситься, но у меня
это не получилось.
Г р а б о в с к и й. Почему?
Ф о м а. Формально потому, что опыта у меня еще не было, и веревка оказалась
слишком непрочной. Но, думаю, что все было иначе, и меня спасли бестелесные
ангелы!
Г р а б о в с к и й. За какие такие заслуги?
Ф о м а. Разве же это непонятно? За то, что я их видел. Я был единственным во всей
школе, а может быть и во всем городе, кто видел их бестелесный полет! Между
прочим, они спасали меня еще несколько раз!
Г р а б о в с к и й. Ты что, вешался еще несколько раз?
Ф о м а. Да, я быстро сообразил, что вслед за неудачным повешением происходит
крутой поворот в моей жизни, и я достигаю каких-то новых высот. Неудачно
повесившись в школе, я стал работать на фабрике детских игрушек, и это было
намного приятней, чем учить в школе геометрию и ботанику. Но вскоре мне
надоело и там.
Г р а б о в с к и й. И ты снова решил повеситься?
Ф о м а. Да. И вновь все произошло самым чудесным образом. Веревка опять оказалась
недостаточно прочной, а я в самое короткое время стал директором игрушечного
магазина.
Г р а б о в с к и й. Но вскоре тебе надоело и там?
Ф о м а. Да, и я, в очередной раз неудачно повесившись, пришел наконец к тому, к
чему у меня всегда лежала душа – я стал юродивым на паперти нашей церкви.
Г р а б о в с к и й. И чем же тебя привлекло это занятие?
Ф о м а. Это не занятие, это должность. Более того, это почетное звание, вроде
генерала, или даже фельдмаршала; потому что словам юродивого внимают все: и
последние нищие, и всесильные отцы города, которые обычно плюют и на нищих,
и на всех остальных, кто только подвернется им под руку!

Мечтательно задумывается.

Время, когда я юродствовал на паперти церкви – самое счастливое в моей жизни!

Г р а б о в с к и й. Но ты в итоге оставил свое юродство?
Ф о м а. Да, я оставил его.
Г р а б о в с к и й. Почему?
Ф о м а. Наблюдая ежедневно за тысячами приходящих в церковь людей, я стал
философом, и меня стали одолевать философские вопросы. Некоторые из них были
настолько мучительны и неразрешимы, что вконец извели мою до времени
блаженную и спокойную душу.
Г р а б о в с к и й. И что же это были за вопросы, если не секрет?
Ф о м а. Вопросов было много, но главный из них был один: способен ли я родить
что-либо значительное, или нет? тварь я последняя, или порядочный человек?
думаю, что из-за этих вопросов бестелесные ангелы и привели меня сюда, в вашу
компанию!
Г р а б о в с к и й (угрюмо). И ты думаешь, что можешь от нас что-то родить?
Ф о м а. От вас может быть и не смогу, и даже не смогу наверняка; но у меня была
надежда, что я смогу родить от него!

Показывает на Ф а л л о с.

Г р а б о в с к и й. Ты же видишь, что он не способен ни на что!
Ф о м а. Да, я это вижу; именно поэтому я и попытался на нем повеситься!
Г р а б о в с к и й (удивленно). Ты вешался на нем?
Ф о м а. Да, когда тебя не было, и у меня опять это не получилось!
Г р а б о в с к и й. Выходит, твоя судьба снова круто изменится?
Ф о м а. Очевидно; во всяком случае, я на это надеюсь!
Г р а б о в с к и й. Если покинешь нас ради лучшей доли, то вспоминай хотя бы
изредка своих лучших друзей!
Ф о м а. О чем ты говоришь. Граббе? И тебя, и Зи забыть невозможно!
Г р а б о в с к и й (показывает на Ф а л л о с). А его?
Ф о м а. Я никогда не забываю о тех, из-за кого пришлось вешаться!

Начинает всхлипывать.

Г р а б о в с к и й. Не реви.
Ф о м а. Я не могу.

Размазывает по щекам слезы.

Г р а б о в с к и й. Смотри. (Показывает на Ф а л л о с.)
Ф о м а (сквозь слезы). Куда?
Г р а б о в с к и й. На него. Мне кажется, он увеличился в размерах.

Оба встают, и смотрят на Ф а л л о с.

Ф о м а. Это тебе показалось.
Г р а б о в с к и й. Возможно, последнее время мне что-то не по себе.
Ф о м а (вдруг начинает ловить пальцами воздух). Вот, вот, опять он!
Г р а б о в с к и й. Кто?
Ф о м а. Ангел. Я видел ангела!
Г р а б о в с к и й. Того самого, какого ты видел в детстве, и потом позже, когда
сидел на паперти церкви?
Ф о м а. Не могу сказать, что такого, но определенно похожего на него.
Г р а б о в с к и й. Это все неспроста; надо сказать Зиновию.
Ф о м а. Конечно, скажи ему, ты ведь с ним когда-то дружил!

Смотрит на З и н о в и я, который по-прежнему сидит на чемодане, отвернувшись
в сторону.

Г р а б о в с к и й. Да, мы когда-то вместе ухаживали за одной женщиной, так давно,
что успели забыть об этом, и даже придумать себе новые биографии.
Ф о м а. Вы вместе ухаживали за одной женщиной?
З и н о в и й. Да, она была моей невестой, но он отбил ее у меня, и мы стали
заклятыми врагами.
Ф о м а. И уже не были большими друзьями?
Г р а б о в с к и й. Я же сказал, что мы стали заклятыми врагами; но время шло, и мы
опять помирились; а сегодня мы обнимались.
Ф о м а. Тогда позови его, потому что на мой зов он не придет.
Г р а б о в с к и й (зовет). Зиновий, иди к нам!
З и н о в и й (поворачивая голову). Чего вам?
Г р а б о в с к и й. Посмотри, тебе не кажется, что он увеличился в размерах?

Показывает на Ф а л л о с.

З и н о в и й (подходя к ним). Все, что угодно, но только не это! Не обольщайтесь, он
не станет выше, несмотря на все ваши дары!
Ф о м а (радостно). Эти дары от чистого сердца!
Г р а б о в с к и й (задумчиво). И эти свечи; перед ним давно не зажигали свечей.
Ф о м а. Свечи отгоняют злые силы и очищают пространство для бестелесных
существ!
З и н о в и й. Самые бестелесные существа сейчас – это мы!

Внезапно из верхней части Ф а л л о с а выливается небольшая струйка воды.

Г р а б о в с к и й (радостно, прыгая на месте). Вы видели, вы видели, он ожил! Я же
говорил, что в нем явно что-то произошло!
Ф о м а (хлопая в ладоши). Свершилось, свершилось, он снизошел к нашим
искренним просьбам!

Ф а л л о с, выбросивший из себя одну-единственную струйку воды, внезапно
успокаивается, и стоит, как и прежде: одинокий, спокойный, и ко всему
равнодушный.

З и н о в и й (с горечью, философски). Это было непроизвольное извержение,
обусловленное вашей возней возле него, вашими смешными дарами и этими
бесполезными свечами. Думаю, что оно больше не повторится.
Г р а б о в с к и й. Никогда?
З и н о в и й. Никогда!
Ф о м а. И ангелы здесь ни при чем?
З и н о в и й. И ангелы здесь ни при чем!
Ф о м а. И мы никогда не заставим его восстать?
З и н о в и й. И мы никогда не заставим его восстать!
Ф о м а. Тогда я задую свечи.
З и н о в и й. Подожди, я слышу какие-то звуки.

На площади появляется З а б е л а, разодетая в пух и прах, однако очень
карикатурно, напоминающая разряженную куклу-невесту. Она катит перед собой
тележку, в которой, накрытая сверху клеткой, похожей на клетку для птиц,
сидит Г р э т х е н. У Г р э т х е н очень большой живот, она явно беременна,
рот заклеен пластырем, руки лежат поверх живота.
В тележке, кроме Г р э т х е н, находятся зонтик, складные стол и стул,
коробка, посуда, бутылка вина, и пр.
З а б е л а останавливает тележку, и, не обращая внимания ни на кого, начинает
деловито готовиться к пикнику. Она открывает дверцу клетки, и приказывает
Г р э т х е н выйти наружу.

З а б е л а. На выход!

Г р э т х е н с трудом покидает свою клетку.

Улыбка!

Г р э т х е н с заклеенным ртом имитирует улыбку.
З а б е л а недовольна улыбкой и корчит гримасу.

Стул!

Г р э т х е н вынимает из тележки стул, раскладывает его, и ставит на землю.
З а б е л а садится на стул.

Стол!

Г р э т х е н вынимает из тележки стол, также раскладывает его, и ставит
на землю рядом с З а б е л о й.

Посуду!

Г р э т х е н ставит на стол тарелку и бокал для вина.

Бисквиты!

Г р э т х е н вынимает из тележки коробку, ставит ее на стол, раскрывает,
берет пару бисквитов, кладет их на тарелку.

Вино!

Г р э т х е н берет в тележке бутылку вина, вынимает пробку, наливает немного
в бокал, стоит рядом с бутылкой вина в руке.
З а б е л а пробует вино, удовлетворенно щелкает языком, показывает рукой,
что можно налить еще.

Полный бокал!

Г р э т х е н наливает из бутылки полный бокал.
З а б е л а отпивает половину, ставит бокал на стол.

З о н т и к!

Г р э т х е н вынимает из тележки зонтик, раскрывает его, становится с
раскрытым зонтиков позади З а б е л ы.
З а б е л а начинает есть первый бисквит, тщательно прожевывая, и
закатывая от удовольствия глаза. Допивает бокал с вином.

Еще вина!

Г р э т х е н закрывает зонтик, кладет его в тележку, подходит к столу,
берет бутылку вина, наливает полный бокал, ставит бутылку на стол,
отходит на пару шагов назад; стоит, сложив руки на большом животе.
З а б е л а неторопливо доедает второй бисквит, запивая его небольшими
глотками вина; удовлетворенно откидывается на стуле.

Танцуй!

Г р э т х е н начинает танцевать.

Смелее!

Г р э т х е н танцует еще.

Говорю же тебе, дрянь, смелее!

Г р э т х е н пытается изобразить что-то новое, но большой живот и
заклеенный рот мешают ей.

Смелее, животное, смелее, или я проткну тебе твой слишком большой живот!

Г р э т х е н падает перед З а б е л о й на колени, умоляюще складывает
ладони, опускает перед ней голову.

Хочешь разжалобить меня, потаскушка! Нагуляла живот, и думаешь, что я ничего
не замечаю! не будешь танцевать смелее – а смелее означает быстрее и азартней, -
я выполню свое обещание, и обязательно проткну тебе мерзкий живот!

Г р э т х е н падает на землю, и лежит, протянув к З а б е л е в мольбе свои
руки.
З и н о в и й, Г р а б о в с к и й и Ф о м а, до этого остолбенело стоявшие в
стороне, наконец-то начинают что-то соображать.

Г р а б о в с к и й (возмущенно). Она совсем замучила бедную девушку!
Ф о м а (так же возмущенно). Замучила и запугала!
З и н о в и й (делая несколько шагов вперед). Послушайте, мадам…
З а б е л а (и бровью не моргнув, Г р э т х е н, показывая ей длинную булавку,
вытащив ее откуда-то из кармана). Видишь эту булавку, дрянь эдакая! Не
будешь танцевать, причем танцевать так, как я тебе только что приказала,
обязательно проткну этой булавкой твой мерзкий живот! надеюсь, что небеса
мне только спасибо за это скажут!

Фальшиво и приторно вздымает к небесам руки, в одной из которых зажата
большая булавка.

Ну же, танцуй, потаскушка, танцуй!

Г р э т х е н поднимается с земли, и начинает танцевать.

Быстрее, быстрее!

Г р э т х е н танцует еще быстрее.

Еще быстрее!

Г р э т х е н пробует танцевать быстрее, но неожиданно падает на землю,
и лежит неподвижно, протянув ноги и закатив глаза.

З и н о в и й (бросаясь к поверженной Г р э т х е н). Это чудовище убило ее!

Наклоняется над неподвижной Г р э т х е н.
З а б е л а неожиданно проворно вскакивает со своего стула, подбегает сзади к
З и н о в и ю, и вонзает свою булавку ему в зад.
З и н о в и й ругается, и отскакивает в сторону, держась рукой за то место, в
которое его укололи.
Г р а б о в с к и й, пользуясь неразберихой, подходит тихонько к столу, и
подбирает с него несколько крошек от бисквита.

З и н о в и й. Этого нельзя оставлять! отбери у нее булавку!

Г р а б о в с к и й заглядывает в коробку, находит там совершенно целый
бисквит, и тут же засовывает его целиком себе в рот.

Скрути эту стерву!

Г р а б о в с к и й прожевывает бисквит, допивает из бокала остатки
вина.

Такие вещи нельзя оставлять без последствий!

З а б е л а выставляет вперед свою булавку, и угрожающе надвигается на
З и н о в и я.
Ф о м а, видя вкушающего бисквиты и вино Г р а б о в с к о г о, решает
присоединиться к нему, но З а б е л а замечает их обоих, и тут же
возвращается к своему столику.

З а б е л а (прогоняя булавкой Г р а б о в с к о г о и Ф о м у). А вы кто такие?
откуда вы взялись здесь, черт побери?
З и н о в и й. Мы свободные люди, и не потерпим насилия в этих местах!
З а б е л а (с сомнением оглядывая в с е х т р о и х). Свободные люди?
З и н о в и й (гордо). Да, свободные люди, и, будучи таковыми, не будем
безучастно глядеть на этот вопиющий акт насилия, который вы только что
здесь разыграли!
З а б е л а (не понимая). Какой акт?
З и н о в и й. Акт насилия. Диктую по буквам: на – си – лия! Акт торжества невежества
и агрессии, которые вы только что проявили по отношению к этой невинной
девушке!
З а б е л а (все еще не понимая). К невинной?
З и н о в и й (становясь в позу). Да, к невинной!
З а б е л а. К этой пташке?
З и н о в и й. Да, к этой пташке!
З а б е л а. К этой канарейке из клетки?
З и н о в и й. Да, к этой канарейке из клетки!
З а б е л а. Из золоченой клетки, в которой она только что сидела?

З и н о в и й оглядывает стоящую на тележке клетку.
Г р а б о в с к и й и Ф о м а с интересом прислушиваются к разговору,
готовые в любой момент в него вмешаться.

З и н о в и й. Ну, я бы не сказал, что эта клетка действительно золотая…
З а б е л а (грубо). А не сказал бы, так и нечего вмешиваться, дурак! Я своего ни за
что не отдам! эта канарейка моя, и я вольна поступать с ней так, как захочу.
Захочу – заставлю танцевать до упаду! захочу – проткну живот этой булавкой
(показывает булавку), и никто мне слова сказать не сможет в ответ! потому что
канарейки должны подчиняться своим хозяевам, и делать то, что им прикажут.
Потому что в противном случае в государстве начнется анархия, и это будет
черт – знает что, возможно даже революция, о которой в нашей стране давно
успели забыть.
Г р а б о в с к и й (делая шаг вперед, с опаской поглядывая на булавку З а б е л ы).
Простите, сударыня, о какой стране вы говорите?
З а б е л а (презрительно оглядывая его с ног до головы). А ты что, дурак, не знаешь,
в какой стране находишься?
Г р а б о в с к и й. Я запамятовал, милейшая, не могли бы вы мне подсказать?
Ф о м а (решаясь ввязаться в разговор). Да, сударыня, не могли бы вы нам
подсказать, что это за страна, в которой мы оказались?

З а б е л а смотрит на них, как на идиотов.
Г р э т х е н продолжает неподвижно лежать на земле.

З а б е л а. Вы что, с луны свалились?
З и н о в и й. Хуже, сударыня, мы выпали из заднего прохода вечности!
З а б е л а. Это и видно по вашему облику, что из заднего прохода! ну и уроды,
никогда не видела в нашей стране таких уродов! недаром священник сегодня на
проповеди говорил всем собравшимся, чтобы мы остерегались разного рода
пришлых людей, которые могут случайно забрести в эти места! так оно и
оказалось, прав был, как всегда, батюшка! а он ведь знает гораздо больше нас,
недостойных, потому что каждый день общается с небесами, которые ему и
подсказывают, что к чему!
З и н о в и й. Вы сегодня с утра были в церкви?
З а б е л а. Вот чудак человек, а где же по воскресеньям должны находиться добрые
люди? конечно, в церкви, где святой отец предупреждал всех нас о разных
бродягах, которые наводнили нашу родную страну!
З и н о в и й (вкрадчиво). Какую страну?
З а б е л а. Страну Гергесинскую, какую еще? Гергесинскую, слава Богу, и никакую
другую, ибо никакой другой тут сроду не было!
Г р а б о в с к и й. Страну Гергесинскую? это что ли ту, о которой упоминается в
Библии?
З а б е л а (философски). Все мы упоминаемся в Библии, а кто не упоминается, тому
же хуже; значит, его дни сочтены!
Ф о м а. И у вас, в вашей стране Гергесинской, есть церковь?
З а б е л а (гордо). Конечно, есть! что мы, не люди, что ли? что мы, не должны по
воскресеньям молиться?
Ф о м а. И паперть у вас возле церкви имеется?
З а б е л а (гордо). Конечно, имеется!
Ф о м а (с надеждой). И нищие с юродивыми там сидят целыми днями, и просят
милостыню?
З а б е л а (уставившись на него, как на идиота). Нет, какие нищие, какие
юродивые? там в клетках сидят такие вот канарейки с большим животом
(показывает на начинающую подавать признаки жизни Г р э т х е н),
нагулявшим его на стороне, и добрые люди берут их себе вместо рабов, на все
воскресенье, чтобы к вечеру вновь доставить на место!
З и н о в и й. Вам положено иметь рабов?
З а б е л а. Да, но только по воскресеньям. А всю неделю эти Божии пташки
(презрительно смотрит на усевшуюся на земле Г р э т х е н) сидят у церковной
ограды в своих клетках, и их кормят с руки, кто зерном, кто гречневой кашей, а
кто отрубями!
Г р а б о в с к и й. И не холодно им там сидеть?
З а б е л а. Нет, у нас в стране Гергесинской тепло всем!
Ф о м а. Чудные у вас нравы в стране Гергесинской!

З а б е л а смотрит на стоящий поодаль Ф а л л о с, переводит взгляд на всю
т р о и ц у, и презрительно улыбается.

З а б е л а. У вас нравы не лучше!
З и н о в и й. Но вы держите в клетках свободных людей!
З а б е л а. Канарейки не люди. Это тварь летучая, вроде летучих мышей и нетопырей!
З и н о в и й (настойчиво). И все же это рабство!
З а б е л а (недоуменно). Прислуживать во время пикника, который положен по закону
в воскресенье каждому человеку – это по вашему рабство? Да им за эти нагулянные
неизвестно где животы вообще не жалко присудить высшую меру!
Г р а б о в с к и й (он страшно заинтригован). А где они нагуливают свои животы?
З а б е л а. Кто, канарейки?
З и н о в и й. Да, канарейки; где они их нагуливают?
З а б е л а. Об этом надо бы спросить их самих!
Ф о м а. А их когда-нибудь спрашивали об этом?
З а б е л а. Спрашивать-то спрашивали, да что толку, если у этих пташек заклеены
рты? Хоть десять лет спрашивай, а все равно ничего не добьешься; на одно они
только и годны после этого – прислуживать добрым людям во время воскресного
пикника!
Г р а б о в с к и й. Но это же так просто – взял, и освободил их от этого вечного
молчания! я хочу сказать, нельзя ли расклеить ей рот, и узнать, где в этой
стране нагуливают живот?
З а б е л а. Нет, этого сделать никак нельзя! легче заставить небо упасть на землю,
чем развязать язык нагулявшей живот канарейке; миллионы раз уже пробовали
это сделать, причем такие люди, что не чета вам, обреченным!

Презрительно оглядывает в с е х т р о и х.

Миллионы раз уже пытались развязать канарейкам язык, но всегда это
заканчивалось ничем! Только на то и годятся эти летучие твари, чтобы
прислуживать по воскресеньям на пикниках! Ладно, заболталась я тут с
вами, да и пикник, ясное дело, испорчен, пора возвращаться домой!

Ф о м а. В страну Гергесинскую?
З а б е л а. В страну Гергесинскую!
Ф о м а. Туда, где храм, канарейки, проповедь по воскресеньям, и паперть, на которой
подают пшено, гречневую кашу, и все остальное?
З а б е л а. Да, туда!
Ф о м а. А нельзя ли, уважаемая, пойти вместе с вами?
З а б е л а (оглядывая его). Если потянешь тележку – иди, мне не жалко!
З и н о в и й (Ф о м е). Бросаешь нас?
Ф о м а. Извини, Зи, но паперть с гречкой, крупой и всем остальным возродила в моей
душе приятные воспоминания! ностальгия проклятая по прошлым денечкам – я не
в силах противиться ей!
З и н о в и й (показывает на Ф а л л о с). А как же он?
Ф о м а. Но он же бесплоден! А там канарейки, которые нагуливают неизвестно где
животы! в этом есть хоть какая-то надежда!
З и н о в и й. А ты не исключаешь, что они нагуливают свои животы от него?

Показывает на Ф а л л о с.

Ф о м а. От кого угодно, но только не от него! Оставляю вам свои игрушки, и рад,
что больше не надо будет вешаться!
Г р а б о в с к и й. А веревку тоже оставишь?

Ф о м а вынимает из кармана веревку, на которой недавно пытался повеситься,
и кидает ее на землю.

Ф о м а. И веревку оставляю!
Г р а б о в с к и й. И чемодан?
Ф о м а. Зачем мне, Граббе, чемодан, если у меня есть тележка?

Начинает собирать вещи З а б е л ы в тележку.
Г р э т х е н, поднявшаяся с земли, понукаемая булавкой и пинками З а б е л ы,
ему помогает.
З а б е л а опять заталкивает Г р э т х е н в клетку, закрывает дверцу,
грозно кричит.

З а б е л а. В клетку, летучая дрянь, в клетку, тебе там самое место!

Г р э т х е н испуганно жмется в клетке.
Ф о м а укладывает последние вещи в тележку.
З а б е л а берет зонтик, раскрывает его.

З а б е л а (командуя). Вперед, следом за мной!

Уходит первой, держа над головой раскрытый зонтик.
Ф о м а катит следом за ней тележку.
Г р э т х е н сидит в своей клетке, сложив руки на животе.

З и н о в и й (вдогонку). Прощай, друг, если не удастся стать канарейкой, возвращайся
сюда!
Ф о м а (из-за кулис). Прощайте, друзья! и пусть надежда не покидает вас никогда!
Г р а б о в с к и й. Его бы устами, да мед пить!
З и н о в и й. Насчет меда не знаю, а гречневой каши и пшена он сегодня вдоволь
наестся!
Г р а б о в с к и й (глядя на него). В клетке?
З и н о в и й (глядя на него). Да, на паперти.
Г р а б о в с к и й. В стране Гергесинской?
З и н о в и й. В стране Гергесинской!
Г р а б о в с к и й. Там, где по воскресеньям проповеди, а потом пикники с бисквитами
и сладким вином?
З и н о в и й. А оно было сладкое?
Г р а б о в с к и й. Кто?
З и н о в и й. То вино, которого ты сегодня вкусил?
Г р а б о в с к и й. Да, оно было сладкое!
З и н о в и й. И ты хочешь уйти вслед за Фомой, чтобы попробовать его еще раз?
Г р а б о в с к и й. Я не знаю.

Молчание.

З и н о в и й (глядя ему в глаза). Грабб?
Г р а б о в с к и й. Что?
З и н о в и й. Если хочешь – иди, я не обижусь!
Г р а б о в с к и й. Зи?
З и н о в и й. Что?
Г р а б о в с к и й. Я остаюсь.
З и н о в и й. Надолго?
Г р а б о в с к и й. Пока будет возможно.
З и н о в и й. Тогда можешь обнять меня!
Г р а б о в с к и й. Так, как раньше, в добрые прежние времена?
З и н о в и й. Да, так, как в добрые прежние времена!

Обнимаются; стоят, не двигаясь, на одном месте.

З а н а в е с.




А к т в т о р о й


Та же площадь, посередине которой находится все тот же Ф а л л о с, явно
увеличившийся в размерах.
У подножия ставшего толще и выше Ф а л л о с а разбросанные игрушки и
потухшие свечи; поодаль пустой чемодан.
Из темноты выходит З и н о в и й, подходит к Ф а л л о с у, бесцельно бродит
около него, шевелит носками ботинок разбросанные вокруг игрушки, закладывает
руки за спину, вышагивает взад и вперед большими шагами, несколько раз
останавливается, и, подняв голову вверх, неподвижно смотрит в какую-то
видимую одному ему точку в пространстве. Замечает на земле спичечный
коробок, пинает его ногой, потом нагибается, поднимает с земли; вынимает одну
спичку, несколько раз безуспешно пытается ее зажечь, отбрасывает в сторону;
вынимает вторую, и проделывает с ней то же самое; третьей загоревшейся
спичкой зажигает потухшие свечи. Отходит на несколько шагов назад, смотрит
на пламя свечей.

З и н о в и й. Вот так, вот так, хоть какое-то изменение. Хоть какие-то перемены,
пусть и микроскопические, но все же вносящие разнообразие в этот непрерывный
поток абсурда и повседневности. Повседневности и абсурда. Абсурда, настоянного
на повседневности. Повседневности, пропитавшейся абсурдом, как губка влагой
дождливого дня. Огонь свечей, пусть и небольшой, но все же вносящий надежду.
Как костер в первобытной пещере, отпугивающий диких зверей и злых духов.

Ходит туда и сюда около подножия Ф а л л о с а.

Огонь зажженных свечей, сулящий надежду первобытным охотникам.

Поднимает голову вверх, смотрит на Ф а л л о с.

Надежду на новый день и продолжение рода.

Не переставая смотрит на Ф а л л о с, продолжает говорить сам с собой.

Если бы я сказал, что он вырос и стал толще, мне бы никто не поверил. Грабб
назвал бы меня идиотом, а Фома, чего доброго, опять попытался бы повеситься на
нем, не опасаясь, что это сооружение сморщится и поникнет до самой земли.

Опять ходит туда и сюда.

Сморщится, как жалкий стручок старого и высушенного солнцем перца, который
не годен ни на что, и от которого презрительно отворачиваются даже голодные
птицы. Как поникший на мачте корабля флаг, пробитый в разных местах пулями и
ядрами, свидетель капитуляции, проигрыша и бессилия.

Опять смотрит на Ф а л л о с.

Да, если это не обман зрения, то он явно подрос. Впрочем, сегодня полнолуние, и
такие месячные приливы, очевидно, характерны для данных широт.

Опять вышагивает туда и сюда.

Для данных широт. Для данной местности. Для прекрасной и чудесной страны
Гергесинской, известной на обоих материках, и включенной в книгу рекордов
святого Иосифа Присноходящего, собирателя различных курьезов, извращений
и анекдотов как в мире людском, так и в дикой природе.

Задирает голову вверх, кричит.

Эй, друг, ты расти, да знай все же меру! Ведь может статься, что вымахаешь
до самых небес, и один мой приятель по имени Фома, в недавнем прошлом идиот
и юродивый, не сможет на тебе повеситься, и это очень его огорчит! А другой
мой друг, с которым, между прочим, мы не раз спали, обнявшись, в канаве, и
которому постоянно мерещатся крокодилы, гиппопотамы, аспиды и летучие
мыши – обычное, между нами, следствие переутомления и недостатка витаминов, -
не поверит от счастья своим глазам, и полезет к тебе обниматься; а это, между
прочим, вполне может вызвать во мне вспышку законной ревности. Я уже не
говорю о том, что твой возвышенный вид может напугать некую даму с тележкой,
принявшую тебя за выросший в данной местности баобаб, или дуб, и это испортит
воскресный пикник, к которому она так долго готовилась. Тайну же большого
живота одной юной и прелестной особы я вообще обхожу стороной, ибо нагулять
такой живот в столь короткое время в данной местности можно лишь от тебя!

Патетически протягивает к Ф а л л о с у руки, кричит.

Ну не молчи, прошу тебя, ответь хоть что-нибудь, ведь твое столь длительное
молчание может свести с ума и более спокойного в психологическом отношении
человека, чем я!

Молчание. Ф а л л о с непоколебим.

Вот оно, классическое молчание небес! классическое, вечное, и повседневное;
несмотря на все наши страсти; несмотря на все наши тревоги и беды; несмотря на
все горы пожертвований и те бесчисленные гекатомбы, что возжигали мы у твоего
подножия в надежде на твою плодовитость и доброе отношение к нам!

Молчание.

Да, ты молчишь, ты горд, и ты молчишь, а мы, маленькие, согбенные и ничтожные,
вынуждены вечно жить под твоей сенью, сообразуя свои страстишки с месячными
пульсациями твоей гордой и вечной плоти!

Садится на чемодан, задумывается, подперев щеку ладонью.
Появляется Г р а б о в с к и й.

Г р а б о в с к и й. Ты разговариваешь сам с собой?
З и н о в и й (поднимая на него голову). Я разговариваю с вечностью!

Г р а б о в с к и й поднимает голову вверх, смотрит на подросший Ф а л л о с.

Г р а б о в с к и й. Зи!
З и н о в и й. Чего тебе?
Г р а б о в с к и й. Тебе не кажется, что он заметно подрос?
З и н о в и й (мельком взглянув на Ф а л л о с). Пустое. Обычные сезонные
галлюцинации, которые не лечатся ничем, разве что смертью, да и то не всегда!
Г р а б о в с к и й (несмело). И все же!..
З и н о в и й. И все же, не мог бы ты заткнуться, и хоть немного навести здесь
порядок!

Показывает на разбросанные вокруг игрушки.

Г р а б о в с к и й. Ты считаешь, что это важно?
З и н о в и й. Это чрезвычайно важно!
Г р а б о в с к и й. Ну раз так…

Покорно подбирает разбросанные вокруг игрушки, и расставляет их по периметру
Ф а л л о с а.

Как красиво!
З и н о в и й. Возможно, однако лишено какой-либо логики!
Г р а б о в с к и й (пытаясь возражать). Но красота не всегда логична, она существует
сама по себе, и несет нам чувство эстетического удовлетворения, а также покой,
каковыми в шуме и гаме большого города мы зачастую обделены!
З и н о в и й. И не надейся!
Г р а б о в с к и й. На что?
З и н о в и й. На удовлетворение: ни на плотское, ни на эстетическое; он тебе их не
доставит!
Г р а б о в с к и й. Ты думаешь?
З и н о в и й. Я в этом уверен!

Г р а б о в с к и й вытаскивает из кармана веревку.

Г р а б о в с к и й. Это веревка Фомы!
З и н о в и й. Ты что, хочешь повеситься вместо него?
Г р а б о в с к и й. Надо же сделать хоть что-нибудь! Если нет никакой надежды и
ждать больше нечего, то можно хотя бы повеситься! Послушай, Зи, давай
сделает это вместе!
З и н о в и й. На одной веревке?
Г р а б о в с к и й. А почему бы и нет?
З и н о в и й. Она слишком коротка для двоих, эта веревка рассчитана только на
одного. Повесься сначала ты, а уже потом то же самое сделаю я. Хотя и это
тоже лишено всякого смысла!
Г р а б о в с к и й. Почему?
З и н о в и й. Фома много раз пытался повеситься на этой веревке, но всегда это
кончалось ничем: она рвалась, а он оставался живым, становясь то продавцом
игрушек, то директором игрушечного магазина, то блаженным на паперти, то
канарейкой, которую кормят с руки крупой и гречневой кашей!
Г р а б о в с к и й. Выходит, что нам не дано даже повеситься!
З и н о в и й. Да, в этой стране Гергесинской у человека украли все, в том числе и
возможность повеситься!
Г р а б о в с к и й (с веревкой в руках). Ну тогда давай хотя бы обнимемся!
З и н о в и й. Давай, пока нам не запретили и это! (Встает с чемодана.)

Обнимаются, и стоят у подножия Ф а л л о с а, который так же непоколебим,
как и прежде.

Г р а б о в с к и й. Зи...
З и н о в и й. Что?
Г р а б о в с к и й. А ты не боишься?
З и н о в и й. Чего?
Г р а б о в с к и й. Того, что он все-таки оживет?
З и н о в и й. Того, что он оживет?
Г р а б о в с к и й. Да, того, что он станет живым. Ведь тогда придется все изменить!
З и н о в и й. Все изменить?
Г р а б о в с к и й. Да; тогда нам с тобой уже нельзя будет обняться; по крайней мере
на людях.
З и н о в и й. Почему?
Г р а б о в с к и й. Люди сочтут, что это неприлично.
З и н о в и й (продолжая обнимать Г р а б о в с к о г о). Неприлично? – пустое!
какое нам дело до остальных!
Г р а б о в с к и й. И все же, если он оживет, о многом придется забыть навсегда!
З и н о в и й. О чем?
Г р а б о в с к и й. Ну, например, нельзя уже будет спать ночью в канаве!
З и н о в и й (недовольно). Я и так не сплю в канаве, это делаете вы с Фомой! Я
гуляю ночью по улицам!
Г р а б о в с к и й. Но ведь иногда ты все же ночуешь в канаве!
З и н о в и й. Иногда не считается! я сплю в канаве лишь иногда, а большую часть
жизни провожу в созерцании звезд и луны; если, конечно, нет ни дождя, ни снега.

Молчание.

Г р а б о в с к и й (несмело). А помнишь, когда мы с тобой жили в Бобруйске…
З и н о в и й (недовольно). Не напоминай мне о Бобруйске!
Г р а б о в с к и й (не обращая внимания на его слова). И любили одну и ту же
женщину...
З и н о в и й (еще более недовольно). Мы никогда не любили одну и ту же женщину!
Г р а б о в с к и й (продолжая). И она предпочла тебя, и вы с ней поженились.
А потом она умерла, и ты уехал в Москву, где стал профессором…

З и н о в и й с силой отталкивает его от себя.

З и н о в и й (кричит). Этого никогда не было! понимаешь ты: никогда не было ни
Бобруйска, ни женщины, которую мы вместе с тобой любили, ни чьей-либо
смерти, ни отъезда в Москву, которой вообще никогда не существовало на карте!
Не было ни любви, ни смерти, ни луны, ни звезд, ни занятий наукой или
искусством, потому что для всего этого нужен он!

Показывает на Ф а л л о с.

Для всего этого нужен он, его безумие, его отчаяние, его любовь и надежда, а в
отсутствие его все в мире теряет какой - либо смысл! Звезды на небе
превращаются в тусклые стекляшки, луна – в желтое пятно неопределенного
цвета, любовь к женщине – в красивую сказку из чужой несостоявшейся жизни,
исчезают с карты города и прочие населенные пункты, и остается только канава,
в которой ночуете вы с Фомой, и еще странная страна Гергесинская, с ее
разряженными дурами и пикниками по воскресеньям, а также железными
клетками с сидящими в них беременными канарейками, которые зачали не иначе,
как от Духа Святого!
Г р а б о в с к и й. Послушай, Зи, а ты действительно думаешь, что они зачали от
Духа Святого?
З и н о в и й. Ты, Граббе, видимо, совсем лишился остатков мозгов! да откуда же
я знаю, от кого несут эти чертовы канарейки?! может быть – от него!

Показывает на Ф а л л о с.

Может быть – от тебя!

Показывает пальцем на Г р а б о в с к о г о.

Может быть – от меня, или от Фомы!

Расшаркивается перед Г р а б о в с к и м в шуточном реверансе.

Г р а б о в с к и й. От меня они точно не могли забеременеть!
З и н о в и й. От меня и от Фомы тоже, потому что от бывших профессоров и
юродивых еще ни одна женщина не понесла. Следовательно, остается только он!

Показывает на Ф а л л о с.

Г р а б о в с к и й. Ты думаешь, он это делает в наше отсутствие?
З и н о в и й (кричит). А ты, идиот, хотел бы, чтобы он делал это в наше
присутствие? Такие вещи, если ты уже не помнишь, требуют уединения и
соответствующего настроя!
Г р а б о в с к и й. Настроя на что?
З и н о в и й (кричит). Откуда я знаю на что! я так долго ночую с тобой
в канаве, что давно уже позабыл, на что настраиваются в эти моменты! Не
выводи меня из себя своими дурацкими разговорами, а то я не сдержусь, и
вновь тебя изобью!
Г р а б о в с к и й (жалобно). Еще одного раза я не выдержу!
З и н о в и й. Я на это надеюсь!..

Молчание. З и н о в и й опять усаживается на чемодан.

Г р а б о в с к и й. Зи…
З и н о в и й (недовольно). Чего тебе?
Г р а б о в с к и й. Ты ничего не слышишь?
З и н о в и й. А что я должен слышать?
Г р а б о в с к и й. Как будто какой-то шум…
З и н о в и й. Это у тебя в животе бурчит, идиот! ты не ел случайно вместе с Фомой
свежих грибов?
Г р а б о в с к и й. Я всегда ем один, и ни с кем не делюсь, особенно с Фомой,
который очень жаден, и съедает все сам, ничего не оставляя товарищам!
З и н о в и й. С тобой все ясно, это бурчат грибы у тебя в животе!
Г р а б о в с к и й. Нет, это не грибы, грибы бурчат по другому!
З и н о в и й. Тогда что?
Г р а б о в с к и й. Я не знаю, но похоже на телегу на деревенской дороге. Помню, в
детстве, у бабушки, я часто в телеге ездил по деревенской дороге.
З и н о в и й (насмешливо). В Бобруйске?
Г р а б о в с к и й. Нет, это было в Козельске.

З и н о в и й пытается язвительно ответить ему, но тут на площади появляется
Ф о м а, который катит знакомую тележку с клеткой и находящейся в ней
Г р э т х е н. Живот у нее стал еще больше, рот, как и раньше, заклеен; руками
она держится за прутья клетки. В тележке, помимо клетки, разный хлам и
утварь для пикника.
Следом за Ф о м о й и тележкой на площадь выходит З а б е л а. Она разряжена
так же, как и в прошлый раз: карикатурно и нелепо, напоминая собой дурно
одетую куклу – невесту. В руке у нее раскрытый зонтик, который она держит
над головой.
З и н о в и й и Г р а б о в с к и й с удивлением смотрят на прибывших,
которые, не обращая ни на кого внимания, останавливаются, и начинают
готовиться к воскресному пикнику.

З а б е л а (находясь позади тележки). Стоять, болезная, объявляю привал!

Ф о м а останавливает тележку.

Разгрузить походную утварь!

Ф о м а вынимает из тележки походные стол и стул, раскладывает их,
устанавливает неподалеку.

Сервировать стол!

Ф о м а расставляет на столе тарелку, бокал, бутылку, коробку для бисквитов,
кладет рядом с тарелкой ложку и вилку.

Вынуть бисквиты, да смотри, шельмец, в оба, чтобы воронье, как в прошлый
раз, не сожрало ни одного!

Ф о м а вынимает из коробки два бисквита, кладет их на тарелку, внимательно
смотрит на З а б е л у, ожидая дальнейших приказаний.

Г р а б о в с к и й. Это нас она называет вороньем; вот стерва!
З и н о в и й (со своего чемодана). Не нас, а тебя, я в прошлый раз бисквитов не ел!
Г р а б о в с к и й. Мы ведь с тобой друзья, раз я воронье, то и ты ворон.
З и н о в и й (философски). Да, ворон ворону глаз не выклюет! но что это они опять
сюда притащились? летят они на эту поляну, как бабочки на первоцветы!
Г р а б о в с к и й. Нет, как мухи на мед. Или как вороны на поживу!

З а б е л а, не обращая внимания на эти реплики, продолжает отдавать
приказания.

З а б е л а. Зонтик!

Ф о м а забирает у нее зонтик, складывает его, кладет в тележку.

Стул!

Ф о м а подставляет ей уже разложенный стул. З а б е л а садится,
расставляет на столе локти, удовлетворенно ерзает задом на стуле.

Вина!

Ф о м а наливает из бутылки вино, З а б е л а берет бокал, делает первый
глоток, причмокивает от удовольствия языком, закатывает глаза, допивает
бокал до дна.

Еще вина!

Ф о м а наливает еще вина, З а б е л а допивает второй бокал, берет
бисквит, откусывает первый кусок, потом неторопливо доедает весь бисквит
до конца, тщательно подбирая со стола все крошки и тут же отправляя их в рот.

Г р а б о в с к и й (сглатывая слюну). Аккуратная, стерва, подбирает каждую
крошку!
З и н о в и й (язвительно). Что, хочется поживиться, как в прошлый раз?
Г р о б о в с к и й. Мне то что, я и без бисквитов могу, мне девушку жалко!

Показывает на сидящую в клетке Г р э т х е н.

З и н о в и й. Канарейку?
Г р а б о в с к и й. Да, канарейку.
З и н о в и й. Надо спросить у Фомы, кормили ее с утра хлебными крошками,
или нет?
Г р а б о в с к и й. Лучше спроси у нее, где она нагуляла живот?
З и н о в и й. Как же я спрошу, если ей заклеили рот!
Г р а б о в с к и й. А ты спроси у них, может быть, они уже в курсе?

Показывает на вкушающую бисквиты и вино З а б е л у и услужливо
стоящего рядом Ф о м у.

З и н о в и й. Сейчас попробую. (Обращаясь к Ф о м е.) Послушай, Фома, мог бы и
поздороваться по старой памяти! все же не одну ночь провели вместе в канаве!
Ф о м а (не поворачивая головы). Не могу, я теперь на службе!
З и н о в и й. У этой стервы?

Показывает на З а б е л у.

Ф о м а. Это Забела.
З и н о в и й. Она теперь твоя госпожа?
Ф о м а. Вроде того.
З и н о в и й. А ты кто теперь: лакей у этой разряженной куклы?
Ф о м а (рассудительно). Я не лакей, я такая же канарейка, как и Грэтхен!

Показывает на сидящую в клетке Г р э т х е н.

З и н о в и й. Ее зовут Грэтхен?
Ф о м а. Такое имя дали ей при рождении!
З и н о в и й. Значит, вместо нее в клетке вполне мог оказаться ты?
Ф о м а (покорно). Да, это дело случая. В следующее воскресенье в клетке вполне
могу быть я!
З и н о в и й. Так сегодня воскресенье?
Ф о м а. Да, сегодня с утра в церкви была проповедь.
З и н о в и й. И священник предостерегал в ней опасаться бродяг, вроде нас?
Ф о м а. Я не знаю, я сидел у входа в железной клетке, и не слышал, что говорили
на проповеди.
З и н о в и й. Значит, ты действительно стал канарейкой! Скажи, а тебя кормили
пшеном и гречневой кашей?
Ф о м а. В стране Гергесинской всех кормят пшеном и гречневой кашей!
З и н о в и й. Ну, положим, не всех, другие с удовольствием жрут бисквиты, и
попивают винцо!

Показывает на блаженствующую З а б е л у, которая по-прежнему игнорирует
о к р у ж а ю щ и х.

Ф о м а. Маленькие радости необходимы всем слоям общества!
З и н о в и й. То, что в следующее воскресенье в клетке можешь оказаться ты, а не
она, это понятно. Но скажи мне, будет ли у тебя к этому времени большой
живот?
Ф о м а (откровенно). Я не знаю. Это все дела высших сил, и нашему разуму
понять их невозможно!
Г р а б о в с к и й (вмешиваясь в разговор, нетерпеливо). Задай вопрос по-другому!
спроси у него, от кого она нагуляла живот!
З и н о в и й. А ты не знаешь, от кого она нагуляла живот?

Показывает на Г р э т х е н.

Ф о м а. Об этом надо спросить у нее!
З и н о в и й. А твоя госпожа не будет против, если мы у нее спросим об этом?
Ф о м а. Это не госпожа, это Забела!
З и н о в и й. Ну хорошо, хорошо, твоя Забела из страны Гергесинской не будет
против, если мы спросим у Грэтхен, где она нагуляла живот?
Ф о м а. Для этого надо открыть клетку, и снять с ее рта пластырь!
Г р а б о в с к и й (опять вмешиваясь в разговор, нетерпеливо). А твоя госпожа
позволит нам это сделать?
Ф о м а (рассудительно). Думаю, что нет!
Г р а б о в с к и й. А что она предпримет, если мы все же сделаем это?
Ф о м а. У нее есть булавка…
З и н о в и й (непроизвольно кладя руку себе на зад). Та самая, которой она
колола нас в прошлый раз?
Ф о м а. Та самая.
Г р а б о в с к и й. Так что же нам делать?
Ф о м а (наивно). А что вы хотите сделать?
Г р а б о в с к и й (орет на него). Мы хотим узнать, кто отец ее будущего ребенка!
Ф о м а. Не кричи, криком еще никому не удавалось ничего достигнуть!

Г р а б о в с к и й не может сдерживать своего возмущения, продолжает
кричать, жестикулирует руками.

Г р а б о в с к и й. Да как же на тебя не кричать идиот, если ты элементарно не
можешь помочь! Скажи, по крайней мере, где она хранит эту свою булавку?
Ф о м а. Она сегодня ее с собой не взяла!
Г р а б о в с к и й. Она ее забыла, или не взяла специально?
Ф о м а. Думаю, что забыла.
Г р а б о в с к и й. Значит, мы сейчас можем открыть клетку, и выпустить птичку на
волю?
Ф о м а. Попробуйте.
З и н о в и й. А ты не будешь нам мешать?
Ф о м а. Пока мне не отдавали такого приказа.
З и н о в и й. А если тебе его отдадут?
Ф о м а. У меня иногда закладывает левое ухо!

Показывает на левое ухо.

З и н о в и й. Только левое?
Ф о м а. Ну, иногда и правое тоже!

Показывает на правое ухо.

З и н о в и й. Понятно, ты иногда глохнешь на оба уха! Между прочим, это
последствия ночевок в канаве!
Ф о м а. И еще это бывает после отравлений грибами!
З и н о в и й. Прекрасно, прекрасно, все признаки переохлаждения и отравления
налицо! Тогда мы с Грабовским освобождаем несчастную…
Ф о м а. Ее зовут Грэтхен.
З и н о в и й. Да, тогда мы с Грабовским освобождаем Грэтхен, а ты попробуй
задержать свою госпожу.
Ф о м а. Она мне не госпожа.
З и н о в и й. Хорошо, мы освобождаем птичку из клетки, а ты попробуй задержать
эту куклу!
Ф о м а (приставляя ладонь к уху). Прости, не расслышал, что ты сказал?
З и н о в и й. Я сказал, что, по некоторым признакам, мы скоро узнаем нечто
существенное!
Ф о м а (продолжая держать ладонь возле уха). Да, погода сегодня хорошая!
З и н о в и й. Возможно даже, что ты наконец решишь сегодня тот самый
философский вопрос всей твоей жизни!
Ф о м а. Ты имеешь в виду, смогу ли я забеременеть от него?

Показывает рукой на Ф а л л о с. Спохватывается.

Извини, я хотел сказать, что солнце пригревает сегодня не по-осеннему жарко!
З и н о в и й. Одним словом, пора действовать! что мы, в конце концов, не
справимся с одной наглой стервой?!
Ф о м а. И птички на ветках поют так прекрасно!
З и н о в и й. Вот мы сейчас и дознаемся, о чем они там поют!

Встает с чемодана, делает знак Г р а б о в с к о м у, на цыпочках подходит к
тележке, открывает клетку, вытаскивает из нее Г р э т х е н. Г р а б о в с
к и й также на цыпочках крадется следом за ним. У Г р э т х е н отдирают
со рта пластырь.

Г р э т х е н (пронзительно кричит). А – аа – ааа!
Г р а б о в с к и й. Ты сделал ей больно!
З и н о в и й (оправдываясь). А как еще я мог отклеить этот чертов пластырь?

З а б е л а, услышав крик Г р э т х е н, недоуменно поворачивает на него
голову, держа в одной руке половину бисквита, и прожевывая то, что находится
у нее во рту.

З а б е л а (с трудом дожевывая, безуспешно пытаясь встать со своего стула). Нету
на вас нашего проповедника, нечестивцы! Батюшка словно в воду глядел,
говоря сегодня на проповеди о царстве Божием на земле!
З и н о в и й (насмешливо). Опять, наверное, предостерегал прихожан опасаться
таких бродяг, как мы!

Показывает на себя и на Г р а б о в с к о г о, хочет было показать и на
Ф о м у, но почему-то отказывается от этого.

З а б е л а. Ошибаешься, недостойный! Батюшка говорил о царствии Божием, и о
том, что любовь к ближнему своему в стране Гергесинской стала теперь не
словом, а делом. Возлюбите ближнего своего, пусть даже и последнего гада, и он
не ужалит вас, и не оторвет вам голову своей лохматой звериной лапой. Возлюбите
последнюю летучую тварь, и она не будет сосать вашу кровь по ночам. Станьте
братом последней гниде в волосах зачумленного бродяги, и последней гиене у
трупа загнанной хищниками антилопы, и вас будет ожидать блаженство за
поворотом. Бойтесь рожающих и нагуливающих животы, ибо рождение есть
смерть, а они есть зло, посланное искусителем! Благоденствуйте, одним словом,
в прекрасной стране, где ничего не рожается и ничего не приходит в мир, ибо все
уже родилось и пришло в свое время! Аминь, я кончил, а теперь все, кто стоит
рядом со мной, может вкусить блаженство на воскресных пирах, а кто сидит в
железных клетках, должен им послушно служить! Еще раз аминь, я опять кончил,
и да сбудется все, что сказано выше!
З и н о в и й (весело). Да, мощно сказано, ничего не скажешь, прости меня, вечный
наш страж, за этот вынужденный каламбур!

Кланяется неподвижному Ф а л л о с у.

Одно только неясно из этих ваших воскресных речей: что все же делать с теми,
кто нагуливает животы? Кормить их по будням гречневой каши, или лишать жизни
посредством укола священной булавкой?

З а б е л а судорожно начинает искать в разных карманах и прочих местах своего
гардероба булавку.

З а б е л а. В стране Гергесинской не место выродкам!
З и н о в и й (язвительно). Понятно, их место в железных клетках!

Показывает на стоящую рядом Г р э т х е н, которая, как ни старается, ничего
не понимает из происходящего.

Но, слава Господу, или, быть может, ему (показывает на Ф а л л о с), вино в
стране Гергесинской такое же крепкое, как и его безразличие!

Реверанс в сторону Ф а л л о с а.

А поэтому не обессудьте, мы сделали то, что должны были сделать! (Обращаясь к
послушно стоящей рядом Г р э т х е н.) Милая, ты не будешь больше кричать?

Г р э т х е н открывает рот, и вопросительно смотрит на вопрошающего
З и н о в и я.

Г р а б о в с к и й. Она хочет о чем-то сказать.
З и н о в и й. Да, но после длительного молчания не решается это сделать.
Г р а б о в с к и й (обращаясь к Г р э т х е н). Говори, милая, говори, что ты
хочешь сказать нам?

Г р э т х е н несколько раз бессмысленно переводит взгляд с Г р а б о в с к
о г о на З и н о в и я, а потом неожиданно выпаливает.

Г р э т х е н (неожиданно и доверчиво). Обожаю барабанщиков!
З и н о в и й (ласково). Правда, птичка, а чем они тебе так угодили?
Г р э т х е н (так же наивно). Они милые!
З и н о в и й. Серьезно?
Г р э т х е н. Вот чтоб мне упасть, и не встать!
З и н о в и й (торопливо). Нет, нет, на падай, девушки падают на землю всего один
раз, а после этого у них возникают большие проблемы!
Г р э т х е н. Да ну?
З и н о в и й. Вот чтоб я сдох!

Г р э т х е н неожиданно начинает плакать.

Г р а б о в с к и й. Не говори с ней так утонченно. Эта птичка не понимает ни твоего
сарказма, ни твоих слишком прозрачных намеков!
З и н о в и й. Да, видимо, она недостаточно образована, и не успела еще закончить
какого-нибудь приличного учебного заведения!
Г р а б о в с к и й. Побойся Бога, какие учебные заведения в стране Гергесинской?
здесь одна половина населения гуляет по воскресеньям на пикниках, а другая
сидит в железных клетках, и жрет с руки пшено и вареную гречку!

К этому времени З а б е л а, прожевавшая наконец свой бисквит и запившая его
из бокала вином, опять собирается встать со стула и восстановить нарушенное
статус – кво, но это у нее не очень-то получается: хозяйка канарейки явно
опьянела.

З а б е л а (безуспешно пытаясь подняться со стула, показывая рукой на
Г р э т х е н). Это моя собственность!

З и н о в и й удивленно смотрит на опьяневшую З а б е л у, с ехидством.

З и н о в и й. Дамочка явно перепила и разомлела! Что ж, нам это только на руку, не
хотелось бы с ней связываться, тем более неизвестно, нет ли у нее в запасе
второй булавки!
Г р а б о в с к и й. Да, забористое вино готовят в стране Гергесинской! а что
касается булавки, то не хотелось бы познакомиться с ней вслед за тобой!
З а б е л а (Ф о м е). Останови этих преступников!
Ф о м а. Конечно, госпожа, я налью вам еще! (Собирается налить ей вина.)
З а б е л а (возмущенно). Ты что, оглох, негодяй?
Ф о м а. Разумеется, в такую погоду кто только не выпьет?!

Г р э т х е н неожиданно прекращает плакать, и с радостью смотрит на пьяную
З а б е л у, рядом с которой в позе абсолютного идиота застыл Ф о м а.

Г р э т х е н (по детски артикулируя каждое слово). Она плохая!
З и н о в и й. Правда? она била тебя?
Г р э т х е н. Она не давала мне петь; она заклеивала мне рот!
З и н о в и й. Вот оно что! канарейке хотелось петь, а ей вместо этого заклеивали
рот!
Г р а б о в с к и й. А какие песни, милая, ты поешь? не бойся, отвечай честно, тебя
никто больше не будет наказывать!
Г р э т х е н. И рот никто не будет заклеивать?
З и н о в и й. Никто. Так какие песни поешь ты, милая пташка?
Г р э т х е н. Мы в церковном хоре поем песню «Мой папа самый нежный»!
З и н о в и й. И все?
Г р э т х е н. И еще мы поем «Мой милый мальчик», а также «Все девушки –
канарейки»!
З и н о в и й. Правда? я об этом не знал! в том смысле, что все девушки – канарейки!
я когда-то пришел к выводу, что все женщины – стервы, и после этого на земле
наступил конец света; но сейчас я склоняюсь к мысли, что все здесь достаточно
помучились, и с концом света надо заканчивать.
Г р э т х е н (очень наивно). Вы к этому склоняетесь?
З и н о в и й (гладя ее по голове). Да, пташка, я к этому склоняюсь; я вообще очень
добрый дядя, и считаю, что птицы не должны сидеть в клетках, и даже не должны
петь в церковном хоре, а лететь туда, куда им хочется!
Г р э т х е н (так же наивно, улыбаясь). Лететь туда, куда им хочется?
З и н о в и й. Да, лететь туда, куда влечет их собственное сердце! Скажи, у тебя есть
сердце?
Г р э т х е н (пугаясь). Ну я не знаю…
З и н о в и й. Не бойся, это знаю я. Лети, милая пташка, туда, куда влечет тебя твое
маленькое, но сильное сердце! Лети, не обращая внимания ни на пьяных дур
(показывает на бессмысленно улыбающуюся З а б е л у), ни на их лакеев (кивок
в сторону Ф о м ы), ни на двух старых ослов без возраста и без пола, которым,
впрочем, небезразлично, куда ты полетишь!
Г р э т х е н (радостно). Ну, тогда я полетела?
З и н о в и й (целует ее в голову). Конечно, милая, расправь свои крылышки!
Г р а б о в с к и й. Ну вот, она улетает, а мы опять остаемся вдвоем. Хочешь, я
почешу тебе спину?
З и н о в и й. Почеши лучше пятку. (Собирается подставить ему пятку.)

Г р э т х е н бросается к Ф а л л о с у, прыгает с размаху на него,
прижимается всем телом, и покрывает быстрыми жаркими поцелуями.
Ф а л л о с неожиданно бьет кверху сильной струей жидкости, которая заливает
и саму мокрую до нитки Г р э т х е н, и счастливых З и н о в и я с
Г р а б о в с к и м, и невозмутимого Ф о м у, и наконец-то поднявшуюся на
ноги, но все еще пьяную З а б е л у, и опрокинувшиеся стол со стулом, и
разбросанную на земле посуду, и тележку с клеткой, и чемодан, и игрушки, и
погасшие свечи у подножия Ф а л л о с а.
В с е г е р о и застыли в самых фантастических и невероятных позах, одни с
ужасом, другие с надеждой глядя на непрерывно работающий Ф а л л о с.
Жидкость из Ф а л л о с а бьет кверху непрерывным фонтаном так долго, как это
только возможно.

К о н е ц

2010