Помело

С Е Р Г Е Й М О Г И Л Е В Ц Е В



П О М Е Л О

монолог рыжей собаки


П а м е л а, рыжая собака по прозвищу П о м е л о.


Дамы и господа, послушайте исповедь старой облезлой суки, которой уже ничего не осталось, кроме как вспоминать былые денечки, да греться на летнем солнце, где-нибудь в пыли, на непроезжей дороге, в кривом и глухом переулке. Впрочем, сейчас на улице осень, и дождь, как видите, льет с небес не переставая с утра и до вечера, так что о теплой и прогретой солнцем дорожке придется забыть еще на многие месяцы. Вряд ли я их переживу, эти долгие тоскливые месяцы, и не потому, что я такая уж старая, хотя всего пришлось пережить на веку, а потому, что, знаете, все мне уже до чертиков надоело.

Чешется, пытаясь поймать блоху.

Вы никогда не встречали собаку, которой все до чертиков надоело? у которой в глазах застыла тоска всех ее бесчисленных предков со времен основания мира? собаки, знаете-ли, вообще очень любят грустить; это, очевидно, впечатано намертво в нашу сентиментальную собачью породу, не очень, кстати, отличающуюся от людской. Мой
прежний хозяин…

Отворачивается, трет лапой глаза. После паузы.

Впрочем, разрешите сначала представиться: Помело, из породы шотландских колли, цвет рыжий с большими белыми пятнами, особенно если хорошенько отмыть и просушить на солнце мою давно немытую шубу. Впрочем, какое сейчас, осенью, солнце?

Опять отворачивается, еще сильнее трет лапой глаза, некоторой время молчит.

Вообще-то, если по-честному, меня когда-то звали Памелой. Такое, простите уж, дали мне в детстве имя. Возможно, это связано с моим шотландским происхождением, возможно – с излишней начитанностью и эмоциональностью хозяина, писавшего в свое время неплохие истории, в основном про древние замки, рыцарей, морские сражения, благородных, закутанных в белое дам на балконах, шелковых лестницах, дуэлях, и прочей экзотической чепухе, которую, как это ни странно, у него покупали в некоторых журналах; вот в придачу к этой экзотической чепухе, как некий заморский мохнатый зверек, как намек на дальние и туманные страны, омываемые водами дальних морей, и
появилась я впервые в доме хозяина…

Пауза. К чему-то прислушивается и вглядывается в воображаемую даль.

Да. Так о чем это я? О хозяине. Мы, кстати, тоже жили с ним у самого берега моря в большом белом доме, увитом глицинией и виноградом, и брызги соленой воды, клочья пены, шум прибоя и крики рассерженных чаек постоянно летели к нам в дом через большие, настежь открытые окна, которые у нас не закрывались ни зимою, ни летом. Сейчас в этом доме живет кто-то другой, хозяин мой скитается где-то в дальних и неизвестных краях, и только соленые брызги моря, теперь, к сожалению, осеннего и холодного, ласкают, как и тогда, мой некогда чуткий, а теперь уже довольно посредственный слух и разъедают едкою солью мою порядком облезлую шкуру.

Оглядывает себя со всех сторон, что-то сдувает с шерсти, пытается поймать случайную блоху, потом отказывается от этого. Некоторое время молчит.

Такова, господа, реальная собачья жизнь, от которой впору завыть, как взбесившийся пес, на Луну, или вцепиться в горло первому попавшемуся тебе человеку. Впрочем, не мне жаловаться на гнусную и бездомную собачью жизнь, от которой впору завыть на Луну, ибо, господа, в свое время пожила я не так уж и плохо. В белом доме с колоннами, увитыми глицинией и виноградом, на берегу вечно пенного и штормящего моря. Если желаете, могу вам обо всем рассказать по-порядку.

Взволнованно прохаживается взад и вперед, пару раз спотыкается, приседая то на одну лапу, то на другую. Потом вообще садится на землю, разглядывает себя со всех сторон, пытается по привычке поймать случайную блоху. Некоторое время к чему-то принюхивается. Спохватывается, поднимается, начинает рассказывать.

Итак, начиналось все поначалу очень неплохо. Можно даже сказать, что начиналось прекрасно. Белый дом с колоннами, как говорилось уже, стоял на берегу шумного и пенного моря, в нем жил мой хозяин, сочинитель невероятных историй о дальних плаваниях, сражениях и путешествиях, его жена, дети, и множество разной другой живности, как растительного, так и животного происхождения. Здесь были цветы, кактусы, канарейки, волнистые попугайчики, черепашки, персидская кошка и разноцветные рыбки в большом, постоянно освещенном аквариуме. Потом появилась я, шотландская овчарка по прозвищу Помело, которое прилипло ко мне, как репей, так что и сам хозяин звал меня теперь не иначе, как Помело: «Пойдем, Помело, пройдемся немного
по берегу моря!», «Давай, Помело, сделаем сегодня вылазку в горы!», «А не прошвырнуться ли нам, Помело, вот до тех дальних скал, что торчат из моря посреди туманной и влажной дали, где-то на самом краю горизонта?!» И мы прошвыривались до этих дальних туманных скал, а под вечер приходили домой усталые и счастливые, и я сушила свою роскошную шкуру у весело трещавшего дровами камина, а вокруг чирикали канарейки, мяукала кошка, кричали дети, тихо смеялась жена хозяина, а сам он, оставив ее под утро, уходил в свой кабинет, садился за письменный стол, и писал свои забавные выдуманные истории, такие далекие от реальной жизни, но которые, как это ни странно, очень бойко расходились у него по разным толстым и не очень толстым журналам…

Садится на землю, вытягивает ноги, протягивает вперед то одну, то другую передние лапы, пытаясь нащупать ими воображаемые картины ушедшей жизни. Восторженно и словно бы околдовано, иногда с досадой смахивая с себя блоху, посмевшую внести помеху в столь чудесные и сладостные картины.

Да, о чем это я? о сочинении забавных историй. Мне во время сочинения этих историй полагалось лежать у ног хозяина, свернувшись в большой рыжий клубок, лениво дремать, и время от времени в знак признательности бить о пол большим рыжим хвостом, в котором со времени недавней прогулки запутались бесчисленные репьи и колючки. Я, кстати, не давала их вытаскивать никому, кроме хозяина, а он постоянно забывал это делать, сочиняя свои забавные и такие далекие от жизни рассказы. То, что происходило с ним в такие моменты, на языке сочинителей называется вдохновением. Что поделаешь! одному нравятся коровки и курочки под забором, другим же рыжие собачьи хвосты, в которых от недавних прогулок остались колючки и большие репьи!

Ложится на пол, свертывается в большой рыжий комок, на какое-то время закрывает глаза. Потом открывает их, пытается выкусывать из хвоста воображаемые, а быть может и реальные колючки и репьи. С досадой оставляет это дело, садится, продолжает рассказывать, время от времени поводя носом по сторонам.

Вот так, господа, мы и жили долгие годы: в большом доме с колоннами, увитыми глицинией и виноградом, на берегу теплого моря, проводя время в прогулках и сочинении невероятных историй, — в процессе этом, как ни крути, я была одним из соавторов. Но время шло, и за окном подули иные ветра, — людям, господа, требовалось теперь что-то более жесткое, чем простые истории о пиратах и пронзительных серенадах, исполняемых под окном влюбленными кабальерами. Все чаще редактора толстых, а теперь уже и вовсе тонких журналов возвращали хозяину его трогательные и простые рассказы, говоря, что в них нет подлинной жизни, что подлинная жизнь, более жестокая и агрессивная, проходит мимо него, и он не может за нее ухватиться. И это, господа, было действительно так, ибо за окном происходили события, которые случаются один раз в тысячу лет, а мы все: я, хозяин, жена, дети и животные, включая черепашек и красивых рыбок в аквариуме, — хотели отсидеться здесь, на берегу моря, в доме с колоннами, словно бы в застывшем и заколдованном царстве, описанном, кстати, в одной из его грустных историй. И вот жизнь, назойливо, грубо и зримо, ворвалась в наше мирное, тихое и размеренное бытие. Деньги за рассказы хозяину уже не платили, и из дома, такого красивого и богатого некогда, одна за одной стали исчезать разные безделушки, которые хозяин продавал, чтобы купить еду и одежду себе, жене, и маленьким детям. Но это не помогло, и в одно прекрасное утро дети, ставшие взрослыми, уехали в никуда, а мы с хозяином и его женой остались одни, продолжая по привычке совершать наши пешие восхитительные прогулки. Жена в этих прогулках участие не принимала, она сидела на веранде в кресле, и молчала, глядя в сторону горизонта, и от этого ее молчания хозяину становилось так тошно, что он напивался до чертиков, и все трепал меня по шерсти, приговаривая «Ничего, Помело, ничего, мы выдерживали и не такие шторма!»

Поднимается на ноги, несколько раз ковыляет в одну и другую сторону, бесцельно останавливается, задумывается. Потом продолжает.

К нам, кстати, приходили от них письма и телеграммы, не очень часто, но приходили. Потом вслед за детьми ушла из дома жена, исчезли аквариум, черепашки и канарейки, куда-то сбежала кошка, и в опустевшем доме остались только он и я: сочинитель грустных историй и большая собака по прозвищу Помело, рыжая сука из рода шотландских колли, которая так привязалась к хозяину, что покинуть его уже не могла. Собаки, знаете-ли, вообще очень привязчивые, таково свойство их собачьей породы, задуманной некогда Богом для службы людям и охраны их от разных опасностей.

Опять ковыляет взад и вперед. Потом попеременно пытается то выкусить блоху в разных местах тела, то лижет себе лапы, то трясет ими, пытаясь унять боль. К чему-то принюхивается. Извиняясь.

Не обращайте внимания, обычные заморочки старой облезлой суки: радикулит, блохи, и воспоминания о старых денечках, от которых хочется или рыдать во весь голос, или выть, словно волк, на Луну. Вот так, незаметно для себя и других, стали мы оба нелепыми и неприкаянными существами, живущими в развалившемся доме на берегу теплого и такого красивого моря. Существами, совершающими свой ежедневный обход своих былых заповедных угодий. Существами, ставшими постепенно посмешищем для всей нашей округи, потешавшейся над двумя дурачками: полусумасшедшим сочинителем и его облезлой собакой. Над собакой, лаявшей без разбора на всех подряд: на чаек, на случайных прохожих, на жестоких и злобных мальчишек, бросавших в нас с безопасного расстояния камни, и на саму жизнь, ставшую поистине собачьей, от которой впору было завыть.

Поднимает голову, и пытается выть, но вой ее больше похож на хрип, или даже на стон. Машет с досады лапой.

Не получается, голос осип. Но тогда я действительно стала выть: по вечерам, в темноте,
рядом с нашим старым и холодным жилищем, у моря, на склоне холма, поросшего редкими, искривленными ветром миндальными деревцами. Мой вой был слышен вокруг на многие километры, и был он таким жалобным и тоскливым, что вслед за ним начинали выть все другие городские собаки, так что никто в городе не мог уснуть до утра. Меня несколько раз пытались убить, но я была хитрой и сильной шотландской овчаркой, могла сама себе добывать пищу, ловя в море зазевавшихся чаек, и не брала поэтому отравленные куски, которые в обилии бросали мне наши соседи; клыков моих...

Демонстрирует клыки и другие зубы.

… Посмотрите, они еще до сих пор крепкие и белые, как снег на горах, только одного маленького зуба недостает, но это совсем мелочь, он годился разве что на поиски блох...

По привычке пытается поймать блоху.

… Моих клыков боялись все, как люди, так и собаки, и я бы продолжала выть еще очень долго, сводя с ума хозяина и округу. Но, к счастью, а быть может – к несчастью, ибо я совсем запуталась в этих вопросах, — хозяин мой в одно прекрасное утро собрался, взял с собой маленький узелок с рукописями, и еще кой-какой мелкой дрянью, одел на меня ошейник, прикрепил к нему поводок, и отвел на окраину города к своим дальним родственникам: двум дряхлым и немощным старикам, которых приказал охранять так же, как и себя, обещая вернуться через малое время. После чего исчез, сев, кстати, в тот же самый троллейбус, в который поочередно садились сначала его дети, а потом и жена. С тех пор я видела его всего один раз.

Ходит туда и назад, пытаясь то плакать, то смеяться, потом безнадежно машет лапой, и продолжает рассказывать.

Это случилось через полгода моей жизни у старых родственников, которых я, помятуя наказ, охраняла от неизвестно кого и чего, ибо единственная опасность, грозившая им, исходила от их преклонного возраста. Никто не гулял со мной вдоль берега пенного
моря, и я уже не лаяла ни на чаек, ни на наглых и бессердечных мальчишек, которых даже была готова простить, лишь бы они побегали и порезвились со мной на холмах среди редких миндальных деревьев да зарослей ядовитого молочая. Иногда кто-то из стариков неспеша уходил на прогулку, и я сопровождала его, лениво плетясь вслед старческой рысью парализованной суки, а потом безразлично лежала в тени у скамейки, на которой мой новый хозяин неподвижно сидел в течении долгих часов, почти что мертвый, прямой, уставившись в одну точку в пространстве. Непонятно, что видел и что чувствовал он в это время, но мне от таких прогулок становилось еще горше и еще нестерпимее. Я вспоминала щенков, которых когда-то родила покинувшему меня человеку, и которых он щедро раздаривал разным своим знакомым, приятелям, и вовсе незнакомым людям; вспоминала любивших меня кобелей, и приходила к выводу, что все равно никого не любила так сильно, как его, странного сочинителя грустных сказок, покинувшего меня так внезапно. Щенки, рожденные мной, давно уже стали самостоятельными собаками; кобели, с которыми я когда-то гуляла, частично погибли в неравных драках, но чаще были отравлены или убиты людьми; некоторые из них, особенно стойкие, еще продолжали
меня узнавать и на авось дружески помахивали хвостами, надеясь, возможно, на взаимность и понимание, но я в ответ щерила свои большие клыки, и они понимающе отходили в сторонку, сознавая, что им здесь больше не светит. Что-то сломалось во мне
за месяцы жизни у моих новых старых хозяев; я стала такой же старой и дряхлой, мне больше не хотелось ни кобелей, ни новых щенков, ни даже, возможно, прогулок вдоль берега моря. Иногда мне казалось, что я хочу умереть.

Стоит, трет лапой глаза, смотрит неподвижно в одну точку.

Он приехал внезапно, ночью, и я даже не разобрала сначала, что это он, а потом слабо раза два или три вильнула своим рыжим хвостом, и легла у его ног, безучастная и безразличная уже ко всему. От него пахло новой столичной жизнью, новой женщиной и новым успехом; новой собакой от него все же не пахло, и я была благодарна ему хотя бы за это.

Отворачивается, некоторое время молчит. После паузы, повернувшись.

Мы гуляли два или три дня вдоль все тех же пенных и мокрых брегов. Но эти прогулки не доставили мне уже былой радости: что-то, как я уже говорила, сломалось у меня где-то внутри, я смотрела на него взглядом старой уставшей суки, и понимала, что прошлого уже никогда не вернешь. Люди, господа, умеют иногда выходить даже из совсем безнадежных историй, а вот собакам, к сожалению, этого не дано. Люди жертвуют собаками, чтобы спастись самим, но так, очевидно, было задумано Богом, и не нам с вами это менять.

Очень долгая пауза.

Он уехал через несколько дней, и больше уже не возвращался назад, но нюхом я чувствовала, что у него опять все хорошо, что у него много друзей, много работы и много
успеха, однако новой собаки не будет уже никогда; я была ему благодарна хотя бы за это; для собаки, знаете-ли, очень важно знать, что после тебя у хозяина новой суки больше не будет; приятно, господа, сознавать, что ты дала кому-то так много, как больше никто дать не сумеет, будь он хоть от ушей и до хвоста увешен медалями, словно мопс какой-нибудь примадонны; старая любовь, друзья мои, не умирает, и, возможно, ради одной этой мысли стоило однажды родиться на свете.

Очень долгая пауза.

Добавлю немногое. От стариков моих я вскоре ушла, — скучно стало, да и нечего мне было там делать. Теперь, как видите, я вернулась сюда – к берегу моря, к местам, которые исходили мы с ним множество раз. Я стала бездомной, бродячей собакой, питающейся чем Бог пошлет и ночующей где-нибудь в подворотне, в компании таких же, как я, тощих и нищих шавок; не найдется ли у вас, господа, свежей сахарной косточки? иногда добрые
люди бросают нам, уличным псам, что-нибудь вполне стоящее и приличное; не найдется? ну и не надо, ночи здесь, у теплого моря, не такие уж и холодные и промозглые, несмотря на осень и на дождь, который идет с утра и до вечера, да и шкура моя все еще греет; к утру, возможно, дождь кончится, и небо немного прояснится от туч; вот тогда-то, господа, я уже ничего не смогу поделать с собой: я подниму голову кверху, и завою, как раненая волчица, потому что в такие мгновения я слышу каким-то собачьим внутренним нюхом, и даже вижу, как где-то далеко, в большом, спящем городе, он вдруг просыпается, выпрямляется на кровати, и, опустив руку вниз, к полу, по привычке зовет меня: «Помело, иди ко мне, Помело!»

К о н е ц

2009