К колдуну

 
-Вот. Зорюшка, и дожили до весны! Теперь всем  легче будет, и тебе травка свежая, да и мы, Бог даст, не помрем…И война проклятущая кончилась…Мужики ужо вернутся…У кого вернутся…
В горле застревает ком, голос прерывается. А слез нет — откуда им взяться, что было — выплакано давно-давно. Хоть и не увидит их никто в сумраке хлева на глазах уткнувшейся головой в теплый коровий бок женщины.
Корова шумно вздыхает, видимо, сочувствуя хозяйке. Руки привычно сжимают соски, струйки молока журчаще  льются  в подойник. А мысли текут, текут — невеселые, привычные.  Да и откуда им взяться, другим- то?
В тридцатом году вышла Анна замуж за мужика из соседней деревни, и увез ее Николай в Архангельск. Завод, барак в Соломбале. Двое старших детей умерли маленькими. Две младших девочки — Валя и Вера — выжили. Вера родилась в мае сорок первого. А тут- война…  И до войны-то не всегда вдосыть едали, а первую военную зиму вспоминала Анна с дрожью. В Архангельске был голод (как потом, через много лет напишут — едва ли не такой же, как в блокадном Ленинграде). Хорошо хоть еще Николай был на брони, еще одна рабочая карточка…  А весной сорок второго забрали в армию мужа. И было письмо — единственное, с дороги, где намеком упомянуто, что везут куда-то на юг от Москвы. И все — как в воду… «Без вести…».
За тех, кто убит, хоть пенсию платили. А раз без вести — скажи спасибо, что хоть не высылают куда- нибудь.
Летом сорок второго, когда над деревянным Архангельском все чаще начали летать немецкие самолеты, Анна с   дочками и уехала на родину. Пожила сначала у сестры, да у той у самой полон дом ребятни…  Перебралась в соседний колхоз, в мужнину родную деревню, где дали ей небольшую избу, если пойдет дояркой (родовую-то Колину продали в тридцать пятом). Пошла — куда ж денешься?
— Зорька. Зорька! Ты это чего ногу-то запереставляла! Ужо я тебя! Потерпи, Зорюшка, сейчас, скоро уже…
А мысли тянутся…На трудодни в колхозе почти ничего не выходит. Так их и называют — «палочки». Да и с чего выходить-то,  работников- то – одни бабы да старики… Ну, еще молодяшка, кто до армии не дорос.
Без коровенки своей-  смерть голодная…  А как сенокос огоревать?.. Да хоть бы давали покосить-то! А то все воровски, по кустам, да чтоб не увидел никто!
Да чего говорить, люди уж и вкус хлеба забыли…Хивные колобки — мука пополам с  клеверной хивой… Лебеда…
Анна чуть усмехнулась, вспомнив рассказ Поличны, недальней, через три дома, соседки. У той Шурка, внук, Веркин ровесник, в апреле, как снег начал таять, бродил где-то по проталинам, а потом  домой приходит и говорит:  «Бабуска! А я колобков насол!»  А  «колобки»-то- прошлогодние коровьи «лепешки»!
-Вот, Зорюшка, и все… Вот и подоились.
В избе хозяйку ждала гостья, животновод Саня Макаровская, разбитная  незамужняя бабенка. Не очень-то  Анна ее уважала, да что сделаешь — начальство! «Чего ей понадобилось?»- мелькнуло в голове.
Но гостья вела себя как-то непривычно. Стеснялась чего, что ли. Поговорив чуток о том, о сем, она как-то помялась, покосилась на вертевшуюся около девятилетнюю Вальку и сказала:
— А ведь у меня к тебе, Андреевна, дело. Пойдем-ка на мост, поговорим.
— Да говори тут.
— Нет, пойдем, посекретничаем.
Вышли.
— Слушай, Андреевна, ты в Коленьге  Максима, колдуна, знаешь?
— Знаю.
  — Дак вот… Как бы это тебе сказать-то… Я тебя попрошу, ты уж не откажи…
— Да чего сделать-то?
— Ты завтра сходи к Максиму-то… Я тебе дам бутылку водки… Дак ты …того… попроси его, чтобы он Василия Матвеевича от Марьи отворожил, а ко мне приворожил. А уж я тебя не забуду, и с кормом  помогу. А на работе завтра тебя подменят.
Ночью, переделав домашние дела, уложив дочек спать, Анна обдумывала полученное задание. Она понимала, почему именно к ней пришла  Саня со своей просьбой: знала, что не любит чесать попусту языком, если и откажется, то смолчит, никому не расскажет; и как тяжело одной поднимать дочек, тоже знала. И хоть не по душе было «поручение»-  а вдруг и в самом деле поможет хоть сена корове накосить!
Марью она уважала, Василия, сорокалетнего невысокого мужичка, комиссованного в сорок третьем из армии, недолюбливала. Ничего особо заметного в нем не было, но при отсутствии в деревнях мужиков, был Василий Матвеевич  «ходок» по бабьей части, и поговаривали даже, что были у него и детушки на стороне. А дома своих двое. И хоть не очень-то верила в колдовство, а все же… Про Максима разное рассказывают.
Но делать нечего. Утром, подоив Зорьку и выпустив ее пастись, собралась и отправилась. До Коленьги  километров пятнадцать. Часа за два дошла. Максим, старик лет шестидесяти, жил бобылем в избушке на окраине деревни. К дверям палка приставлена — хозяина дома нет. К соседям торкнулась.
-Я Максима ищу. Не знаете, где он?
-А он вчера вроде в Миню подался.
-Когда домой будет, не сказал?
-Кто его знает! Он и по неделе, бывает, ходит.
(А до Мини, если по прямой, как вороны летают, километров двадцать пять!)
Что тут поделаешь? Передохнула с полчасика — и обратно.
Уже подходя к дому, задумалась — а чего сказать-то? Еще раз в Коленьгу бежать, что ли? Делать ей больше нечего!
-Ну что, была в Коленьге? Видела Максима?
-Видела.
-Наговорил он, что я просила?
-Наговорил.
Водка была, видимо, выпоена Василию Матвеевичу. Но  «колдовство» не подействовало. Прожили Василий Матвеевич с Марьей Ивановной вместе еще много лет, детей вырастили и умерли чуть ли не в один год, в начале семидесятых.
А  Анна Андреевна, пережив их еще лет на двадцать пять, успела в середине девяностых узнать из «Книги  Памяти», что ее муж умер в 1942 году в госпитале в городе Астрахани. И номер могилы указан.

                                                                         Александр Силиванов