Антракт

СЕРГЕЙ МОГИЛЕВЦЕВ

АНТРАКТ

Cцены у театрального подъезда



СЦЕНА ПЕРВАЯ


Небольшая площадка у входа в театр, заполненная т о л п о й з р и т е л е й.
Только что закончился первый акт нашумевшей комедии.
В с е возбуждены, и наперебой высказывают свое мнение.


Т е а т р а л ь н ы й м э т р и н а ч и н а ю щ и й д р а м а т у р г.


Т е а т р а л ь н ы й мэтр (с негодованием). Возмутительно, непозволительно, дерзко, и... и... (захлебывается от негодования). И, я бы сказал, даже провокационно! Нет, конечно, известная доля провокации, безусловно, нужна, но не до таких же пределов! Ведь это уже будет не театр, не храм искусств, а какая-то революция! Я ведь всегда говорю, что драматург не может прожить без того, чтобы не провоцировать зрителя, но все хорошо в меру и в свое время. А время провокации в драматургии еще не настало, я и своим ученикам всегда говорю об этом. (Свысока поглядывая на м о л о д о г о с о б е с е д н и к а.) Скажите, вы согласны со мной?
Н а ч и н а ю щ и й д р а м а т у р г. Конечно, учитель, как я смогу быть не согласен с вами? Я, кстати, вышел в финал ежегодного драматургического конкурса, и моя пьеса о жизни современных студентов заняла на нем первое место. Помните, вы еще очень хвалили ее за оригинальность и глубину раскрываемой темы?
М э т р (нетерпеливо). Да, да, я помню, у меня, слава Богу, еще не отшибло память, ведь мне, как вы знаете, нет еще и семидесяти. Или уже есть, я точно не помню.
Н а ч и н а ю щ и й (с интересом поглядывая на него). Правда?
М э т р. А что, разве этого не видно? Меня, батенька, слава Богу, года еще не склонили, я, слава Богу, еще ого-го на что сгодиться могу!
Н а ч и н а ю щ и й (набираясь смелости). А говорят, что вы уже исписались! (Тут же пугается.)
М э т р. Кто говорит?
Н а ч и н а ю щ и й (оправдываясь). Да так, всякие недоброжелатели. Говорят, что вы боитесь острых углов, и о злободневном, например, о возможной революции, как в пьесе, которую мы с вами смотрим, ни за что не напишете!
М э т р (тоже пугается, на всякий случай оглядывается по сторонам, машет руками). Упаси тебя Бог, мальчик, упоминать в этой стране про революцию! Про какую угодно: про красную, про белую, или про оранжевую. Особенно про оранжевую не надо упоминать, это сейчас самый больной вопрос. О всем, о чем хочешь, можешь упоминать: и о недостатках в образовании, и о воровстве, распространенном в нашем народе, и даже, если уж на то пошло, о коррупции в высших сферах. Но только об оранжевой революции не упоминай никогда, это сейчас самая опасная тема!
Н а ч и н а ю щ и й. Но почему? Автор вот сегодняшней пьесы упоминает.
М э т р. Он плохо кончит. Он не знает, что можно упоминать, а чего упоминать недозволено. Он потерял тормоза, этот автор, а режиссер, следом за ним, не посовещавшись, где надо, тоже решил понестись с ветерком. Но этот ветер принесет бурю, и закончится для обоих длительной реанимацией.
Н а ч и н а ю щ и й. А зрителям нравится, вон они как хохочут!
М э т р. Зрителей тоже отправят в реанимацию. Не сейчас, а через некоторое время. Одним словом, дорогой ученик, чтобы преуспеть в этой стране, надо иметь тормоза, я и на своих семинарах всегда об этом упоминаю!
Н а ч и н а ю щ и й (в отчаянии). Учитель, но с тормозами я никогда не дорасту до вашего уровня!
М э т р (важно). И очень хорошо, для этой страны вполне достаточно одного меня!


Отходят в сторону.
Д в а л и т е р а т о р а.


П е р в ы й л и т е р а т о р. Что за пьеса, что за характеры? Где вы видели такие характеры? Таких характеров не может быть в современных пьесах!
В т о р о й литератор. А вы пишете современные пьесы?
П е р в ы й. Нет, я пишу сагу о покорении космоса!
В т о р о й. Так что же вы суетесь не в свое дело?
П е р в ы й. А вы-то сами о чем пишете, напомните мне?
В т о р о й. Я пишу биографию одного важного государственного деятеля, правящего в не столь отдаленной стране.
П е р в ы й. Странные вещи вы пишете.
В т о р о й. Сегодняшняя комедия тоже довольно странная!


Отходят в сторону.
З р и т е л ь п о л о ж и т е л ь н ы й и з р и т е л ь о т р и ц а т е л ь н ы й.


П о л о ж и т е л ь н ы й. Не понимаю, автор глуп, туп, или то и другое одновременно? Где он видел такого редактора газеты и такого олигарха, дарящего президенту породистых жеребят?
О т р и ц а т е л ь н ы й. В некоторых африканских странах президенты не то еще принимают. Я слышал, что они и человечинкой не брезгуют по утрам!
П о л о ж и т е л ь н ы й. Так то ведь в африканских, олух, а мы с тобой где живем?! Надо в конце концов соображать!
О т р и ц а т е л ь н ы й (не понимая ничего). Вот я и соображаю!


Отходят в сторону.
З р и т ел ь и д а м а.


Д а м а. Автор говорит об ужасных вещах. Например, о катакомбах в центре Москвы, и о бездомных детях, которые там ютятся. Неужели в наше время возможно такое?
З р и т е л ь (обнимая даму). Дорогая, в наше время возможно всякое, но лучше досмотреть все до конца, а не судить о впечатлении от первого акта.
Д а м а. И все же катакомбы в центре Москвы, да еще с детьми, бомжами, и поэтами, читающими при свечах свои гениальные стихи – это только в гениальной голове может родиться! (Мечтательно.) Как бы я хотела познакомиться с автором пьесы!
3 р и т е л ь. Не советую тебе этого делать! Они все извращенцы, вот и пишут о ненормальных вещах!


Отходят.
Ф а н ф а р о н и Р е з о н е р.


Ф а н ф а р о н. Кончился первый акт, а я уже зол, как сто чертей! Автор говорит о рождении партии, вкладывая в свои уста столько желчи, и выдумывая такие смешные названия, словно он презирает всех, как последних свиней!
Р е з о н е р. Политика – это и есть последнее свинство; немудрено, что он ее презирает!
Ф а н ф а р о н. Но он называет всех недоносками!
Р е з о н е р. Ну это, я думаю, гипербола, и не больше!
Ф а н ф а р о н. Какая уж тут гипербола, если в его партию недоносков валом записываются кому только не лень! такое впечатление, что все у нас недоноски!
Р е з о н е р. Если рассмотреть вопрос достаточно глубоко, то и такое нетрудно вообразить!
Ф а н ф а р о н. Вот что, давай-ка побыстрее зайдем в театр, и дождемся окончания пьесы, тем более, что два звонка уже прозвенели.
Р е з о н е р. Это разумно.


Заходят в театр.
Площадка у входа быстро пустеет.
Звенит третий звонок.




СЦЕНА ВТОРАЯ


Т о л п а з р и т е л е й, возбуждена еще больше прежнего.
Ч и н о в н и к с д о ч е р ь ю.


Ч и н о в н и к. Неслыханно, возмутительно, и вообще призыв к революции! Если на работе узнают, что я был на этой премьере, меня тут же уволят.
Д о ч ь. Ну что ты, папа, бывают вещи и похлеще этого. Бывает, папа, такая эротика, что челюсти сводит, глядя на все это!
Ч и н о в н и к. Пусть лучше голая правда, чем правда жизни! За правду жизни надо сажать в тюрьму!


Отходят.
О ч е н ь б о л ь ш о й ч и н о в н и к и д а м а.


Б о л ь ш о й ч и н о в н и к. Я заплатил тысячу долларов за билеты (причем за каждый!) в первом ряду, и что же мы видим? Автор, словно хирург, кромсает тело нашей политики, и извлекает оттуда такие страшные вещи, что даже язык не поворачивается назвать их вслух! Олигархов он призывает отдать деньги народу, и не посылать президенту в подарок борзых щенков, то есть, прошу прощения, породистых жеребят. Высших партийных чинов он обзывает форменными недоносками, а низших – недоносками по жизни, прессу сплошь объявляет продажной, общественное мнение несуществующим, а над общественностью издевается так, как будто это непотребная девка!
Д а м а (со смехом). Он называет твою общественность тоже несуществующей, и говорит, что знает про общественные бани, общественные прачечные и общественные приемные, а также общественные сортиры, но не знает, что такое общественность!
Б о л ь ш о й. Вот-вот, я и говорю, что это неслыханно до дерзости и даже до какого-то общественного терроризма! Ума не приложу, что я завтра буду говорить на заседании правительства?
Д а м а. Скажи, что был в общественных банях.
Б о л ь ш о й. Вот-вот, уж лучше бани, чем такая свобода общественного выражения!


Отходят.
Д в е д а м ы.


П е р в а я д а м а. Ты обратила внимание, какие шляпки были у этих двух потаскух, которые играли женщин в спектакле? У секретарши и у жены олигарха? Непонятно, откуда они их взяли: то ли вытащили из театрального сундука, то ли специальным рейсом выписали из Парижа?!
В т о р а я дама. Когда билет стоит в среднем полтысячи долларов, не важно, Париж это, или театральный сундук!


Д в а с т у д е н т а.

П е р в ы й с т у д е н т. Ты обратил внимание, что автор пьесы всего лишь говорит о том, что и так всем известно, а это, тем не менее, производит эффект разорвавшейся бомбы?!
В т о р о й с т у д е н т. В том-то и дело, что всегда кто-то первый должен сказать вслух то, что все и так давно видят. Правда, сказанная вслух, становится динамитом, который взрывает общественность.
П е р в ы й. Кстати, об общественности. Какое определение этого феномена тебе нравится больше: то, которое сравнивает общественность с общественными банями, или с общественными сортирами?
В т о р о й. Общественные сортиры мне нравятся больше, они ближе к истине!


Д в а а к т е р а, вышедшие покурить.


П е р в ы й а к т е р. Ты видишь, как они все возбуждены? Вот в чем сила актерского мастерства!
В т о р о й а к т е р. Это сила не наша, а автора пьесы. Впрочем, неясно еще, провал это для него, или успех; ты обратил внимание, как он ходил за кулисами, то краснея, то бледнея, и хватался попеременно то за живот, то за сердце?
П е р в ы й. Да, бывали случаи, когда авторы пьесы умирали во время спектакля, не выдержав или бремя славы, или горечи поражения.
В т о р о й. Ты останешься сегодня на банкет после спектакля?
П е р в ы й. А как же! банкет – это дело святое, причем обязательно за счет автора!
В т о р о й. Да, нужно пользоваться моментом, завтра его или посадят, или вознесут до небывалых небес!
П е р в ы й. Если посадят его, то посадят и нас, а театр или сожгут, или переделают в общественную столовую.
В т о р о й. А ты разве не знаешь, что сто лет назад тут и было что-то вроде общественной столовой? Модный ресторан, в который ходил всяк, кому не лень, от литераторов и шлюх, – до бандитов и членов кабинета министров?
П е р в ы й. У нас и сейчас в зрительном зале тот же расклад!


Д в а т е а т р а л ь н ы х ж у ч к а.


П е р в ы й ж у ч ок. Неплохо я наварил сегодня на этом спектакле! Народ прет, как на что-то невиданное, как будто слона водят по центру Москвы!
В т о р о й ж у ч о к. Да, я тоже сколотил себе небольшое состояние на продаже билетов! Побольше бы таких авторов и таких пьес, мы бы тогда открыли или театр, или бордель.
П е р в ы й. По мне, так лучше бордель, там аншлаг каждый день, а театр – это дело непредсказуемое и темное. Сегодня он есть, а завтра в полном составе отправлен в Сибирь.
В т о р о й. Какая Сибирь, мы ведь живем в условиях демократии!
П е р в ы й. Послушайте, коллега, ну хотя бы мне, своему товарищу по работе, не вешайте клюкву на уши! Давайте лучше отблагодарим автора, и пошлем ему деньги в конверте!
В т о р о й. А вот этого делать ни в коем случае не следует! Получив деньги, автор сразу же обленится, и не сможет писать. А вслед за этим и наши заработки упадут.
П е р в ы й. Да, вы правы, коллега, давайте раздадим часть денег тем беспризорным детям, о которых он говорит в пьесе. Тем, что ютятся в московских катакомбах, на чердаках и в подвалах.
В т о р о й. И это тоже делать не следует: бездомные дети как раз и вдохновляют обостренную совесть автора, заставляя его писать гениальные пьесы. Исчезнут дети, исчезнет и автор, а вместе с тем и наши скромные заработки!
П е р в ы й. Ну тогда давайте дадим деньги тому загибающемуся от чахотки поэту, главному герою его комедии, ютящемуся под землей вместе с бомжами, беспризорниками и крысами. Давайте отдадим часть денег для издания его поэтической книги!
В т о р о й. Вы что, с ума сошли, коллега?! Бедствующий под землей поэт, главный герой сегодняшнего спектакля, мечтающий об издании собственной книжки стихов – это не что иное, как сам автор пьесы. Это его альтер-эго, его внутренняя сущность. Выводя из подземелья поэта, мы выводим из подземелья и автора, и тогда уж он точно больше ничего не напишет. Ни в коем случае нельзя давать денег поэту!
П е р в ы й. Но кому же тогда можно давать?
В т о р о й. А тем стражам порядка, которые позволяют нам работать у входя в театр, – вот им и надо давать. Без стражей порядка, вовремя прикормленных и одаренных, никакая работа в этой стране невозможна!
П е р в ы й. Боже мой, что за страна, что за стражи!
В т о р о й. А вы, коллега, хотите чего-то другого?
П е р в ы й. Упаси Боже, меня все устраивает, вот только детей и поэтов до чертиков жалко!


Д в а к р и т и к а.


П е р в ы й к р и т и к. Опять пьеса об андеграунде, и на этот раз главный герой – поэт, заболевший туберкулезом.
В т о р о й к р и т и к. Неплохой ход, надо сказать!
П е р в ы й. Да, вы правы, хотя это уже и было. Не про поэта и туберкулез, но что-то вроде такого, и у Гоголя, и у Горького, и у других.
В т о р о й. В этой стране вообще все повторяется: и андеграунд, и туберкулез, и поэзия под землей.
П е р в ы й. Вы о чем завтра будете писать?
В т о р о й. А я вообще не буду писать об этом спектакле.
П е р в ы й. Почему?
В т о р о й. По самым разным причинам. Видите-ли, если у нас в стране демократия (а доподлинно это не знает никто), то ценность спектакля невелика, ибо критиковать коррупцию и подлость нравов можно на каждом углу. А значит, и невелика ценность моей рецензии на этот спектакль. Если же у нас в стране нет демократии, то сегодняшняя постановка - это пощечина правящему режиму, и о ней вообще нужно забыть. Для своего же блага, чтобы спать спокойно, и не трястись по ночам от каждого шороха.
П е р в ы й. Боже мой, до чего же мы дошли в этой стране!
В т о р о й. Это не мы дошли, это нас дошли. Впрочем, все может быть с точностью до наоборот, и тот, кто первый напишет восторженный отзыв об этом спектакле, будет объявлен величайшим критиком современности!
П е р в ы й. Или отправлен в Сибирь вместе с автором.
В т о р о й. Помилуйте, коллега, кого же нынче отправляют в Сибирь? Вы что, не читали Шекспира с его Полонием и несчастной Офелией?
П е р в ы й. Да, Полоний с Офелией, – это приметы нашего времени. Однако пойдемте быстрее, а то не успеем к третьему акту!


Поспешно уходят, а вслед за ними рассасывается и т о л п а з р и т е л е й.
Двери театра закрываются.
Звенит третий звонок.




СЦЕНА ТРЕТЬЯ


После третьего акта.
Конец спектакля.
З р и т е л и выходят наружу, но, возбужденные увиденным зрелищем, не расходятся, а заполняют площадку возле театра.
Т р о е д е в у ш е к в г о л у б о м.


П е р в а я д е в у ш к а. Как жалко, что уже наступила ночь, и в лунном свете мое голубое платье не так блестит, как на солнце. Вы заметили, как в театре все только и делали, что оглядывались на меня?
В т о р а я д е в у ш к а. А мне показалось, что все только и делали, что глазели на мое голубое платье.
Т р е т ь я д е в у ш к а. Вы обе – дуры, глазели все на меня, и никто не смотрел на сцену.
П е р в а я. Вот невидаль! Я тоже не смотрела на сцену!
В т о р а я. И я.
Т р е т ь я. А разве вообще в театре была какая-то сцена?
П е р в а я (подводя итог). Во всяком случае, если и была, наши голубые платья, вне всякого сомнения, затмили все, что там представлялось!


С в е т с к а я л ь в и ц а и с ней с т а й к а п о к л о н н и ц.


С в е т с к а я л ь в и ц а. Вы заметили, как все только и делали, что глазели на мое декольте? И это при том, что я не одела свои брилики, – оставила все брилики в сейфе, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не стащил. Воруют, сволочи, воруют безбожно, что у нас здесь в России, что в Каннах, что в Ницце, что на тусовках в Нью-Йорке. А я, девушки, не могу за бесплатно раздаривать свои брилики налево и направо, я и так раздаю себя так щедро, что сил подарить каждому уже не хватает; вы же знаете, что я столь любвеобильна, что, по уверению некоторых не то недругов, не то доброжелателей, заменяю собой одновременно несколько публичных домов; меня специально выпускают в горячие точки, вроде Чечни, где я танцую голая на покрытых восточными яствами столах, а сотни бородатых и вооруженных мужчин, стоящих вокруг, просто сходят с ума, и то стреляют без устали до утра, то бегут, безумные, в горы, и скитаются там в одиночестве целыми днями, становясь легкой добычей для хищных зверей и муджахедов. Я, девушки, центр современного мира, построенного на хаосе и разврате, и не зря в нынешней пьесе тоже обо мне говорилось; потому что, девушки, именно разврат правит современным миром, и не обязательно одевать брилики на шею, а можно просто прийти в театр, и никто уже не будет смотреть на сцену, а все только и будут глазеть на тебя, изливаясь, как есенинская сука, слюной и соком, и заполняя театральный воздух густым смрадом вечного разврата и вожделения. (Внезапно кричит.) Ура, да здравствует разврат как новая национальная идея, и да пошли вы все к черту с вашими поисками истины, добра и красоты!


Сбрасывает с себя одежду и остается совсем голая. П о к л о н н и ц ы, окружающие ее, делают то же самое.


П о к л о н н и ц ы (совсем голые). Ого! угу! ага! хо-хо! хи-хи! ого-го! ни-гу-гу! а-ха-ха! на-ка-вот! нут-ка! шут-ка! нам все по барабану! ура, ура, мы барабанщицы!

П а у з а.

Н а ч и н а ю щ и й ж у р н а л и с т. Такое впечатление, что это я был одним из героев закончившегося спектакля. Быть может, в том и сила великих постановок, что герои их сходят в конце спектакля со сцены, и смешиваются с толпой, живя отныне среди людей, обрастая плотью и кровью, обретая силою авторского воображения новую жизнь. Надо написать об этом заметку, и отнести завтра главному редактору. Впрочем, у нас в газете можно печатать только о правильных вещах, а о том, что еще никому не видно, лучше не заикаться, чтобы не попасть в неприятность.

П а у з а.

Т е л е в е д у щ и й. Что это в спектакле говорилось о национальной идее? Разве существует сейчас какая-нибудь национальная идея? В спектакле говорилось о недоносках, которые объединяются в партию отверженных недоносков, и якобы таких недоносков у нас большинство; какое-то извращение, но, может быть, мир вокруг нас так извращен, что и национальная идея должна быть до крайности извращена? Раз когда-то все шли за веру, отечество и царя, потом за свободу и всеобщее братство, потом за освобождение от нашествия лютых врагов и за построение светлого будущего, то теперь светлых идей уже не осталось. Теперь время тьмы и темных идей; время недоносков и недоношенных; и именно вокруг недоносков разного рода может сплотиться народ, чтобы переждать смутное время… Чушь какая-то, но как похоже на правду! Вот только могу ли я говорить об этом с телеэкрана?

Д в а б о м ж а.

П е р в ы й б о м ж. Здорово повеселились! Ты заметил, что мы были одеты приличнее всех остальных?
В т о р о й б о м ж. Это и немудрено, мы ведь с тобой одеваемся на помойках, а московские помойки – самые богатые помойки в мире!

П а у з а.

П о э т из п о д з е м е л ь я. Итак, я – главный герой только что показанной пьесы, который спокойно смешался с толпой, и живет теперь своей жизнью, нисколько этому не удивляясь. Я обитал под землей в старинных катакомбах, проложенных под Москвой еще безумными и грозными царями, я читал свои стихи бомжам и крысам, которые одинаково зачарованно слушали меня, оставив на время все иные дела. Я вышел на поверхность, я перестал быть героем андеграунда, я вынес оттуда, из ада, полную наволочку, набитую своими, выстраданными в одиночестве стихами, и я не знаю теперь, как примут эти стихи люди, живущие наверху. Слишком большая разница между теми, кто живет наверху, и теми, кто обитает внизу. Слишком большая пропасть между бедными и богатыми. Пока я сидел внизу, мир изменился, и очень может статься, я стал лишним для этого мира. Ну что же, я могу всегда опять спуститься в свое подземелье или отправиться бродить по России, закинув за спину свою наволочку со стихами; потому что так уже было когда-то, и я всего лишь повторю путь других, прошедших до меня той же дорогой.


П р е д с т а в и т е л и м э р и и.


П е р в ы й. Как возмутительно! В пьесе утверждается, что в Москве совсем не осталось сортиров! что здесь есть все: и шикарные рестораны, и казино, и подземные гаражи, и фонтаны, а сортиров как не было раньше, так нет и сейчас, и что озадаченным горожанам и гостям столицы приходится ходить в подворотни, чтобы справить свою нужду, как малую, так и большую!
В т о р о й. И что это за слово такое: «сортиры»! Нельзя что ли было сказать: «туалеты»? Зачем же так выпячивать богатство нашего русского языка?
П е р в ы й. Но самое возмутительное — это утверждение о персональных золотых унитазах, которые, якобы, установлены в бронированных лимузинах чиновников этого города, которым именно поэтому и наплевать на сортиры!
В т о р о й. Мы же с тобой договорились не употреблять слово «сортиры»!
П е р в ы й. Да как же не употреблять этого проклятого слова, как же не говорить про эти сортиры, если завтра на заседании мэрии меня спросят, куда подевались сортиры в Москве, а я отвечу, что вместо них мы построили сотню первоклассных фонтанов?!
В т о р о й. Скажи, что любующиеся фонтанами москвичи и гости столицы забывают справлять разного рода нужду, и что надобность в сортирах скоро совсем отпадет, надо только фонтанов построить побольше!
П е р в ы й. Спасибо, что надоумил, так и скажу на заседании в мэрии.


Д е п у т а т ы Г о с д у м ы.


П е р в ы й. И что это вечно издеваются над депутатами? Чуть что – виноваты депутаты, они-де и не такой законопроект приняли, они-де и лакеи сплошные, и подпишут все, что им подадут... Ты что, подписываешь все, что тебе подают?
В т о р о й. Я вообще ничего не подписываю, у меня специальная печать, имитирующая мою подпись, я ее и прикладываю к бумагам.
П е р в ы й. Вот видишь, и я ничего не подписываю, потому что у меня точно такая же печать; а говорят: депутаты продажны, и подписывают все, что подадут! постыдились бы так говорить!
В т о р о й. Надо бы запретить подобную пьесу; а лучше всего расстрелять и автора и режиссера, чтобы неповадно было другим!
П е р в ы й. Какие расстрелы? Ты все же не забывай, что у нас демократия!
В т о р о й. При демократии расстреливают не меньше, чем при тирании!
П е р в ы й. Тогда надо внести законопроект, запрещающий подобные пьесы, потому что они оскорбляют общественную нравственность.
В т о р о й. А ты подпишешь подобный законопроект?
П е р в ы й. Нет, я же тебе говорил, что ничего не подписываю, а прикладываю печать.
В т о р о й. Ну тогда и я не подпишу. Пусть после этого говорят, что мы все консерваторы и душим свободу!


Н е к т о, п р о е з д о м и з Н и ж н е г о.


Н е к т о. Я сам здесь случайно, проездом из Нижнего; хотел, понимаешь-ли, сходить в Третьяковку, и приобщиться к высокому, а попал на этот спектакль, где, признаться, не понял ни бельмеса! Вы не знаете, где здесь комплексные обеды подают, очень перед поездом есть хочется, просто под ложечкой все засосало! а на икру и бутерброды в буфете у меня, извините, финансов нет; мы, извините, в Нижнем так не шикуем, как здесь, в Москве, у нас все попроще и поприличней. Кстати, вы не знаете, почему меня пустили бесплатно, в Нижнем бы за такой спектакль с меня содрали три шкуры?!


Д в о е м о л о д ы х л ю д е й, к р а й н е в е с е л ы х.


П е р в ы й. Ух ты, такого давно не бывало! Дух Пушкина и Гоголя витал сегодня над сценой, и только их, кажется, не хватало, чтобы завершить достойно нынешний вечер!
В т о р о й (кричит). Пушкина вызываю! Гоголя вызываю!
П е р в ы й. Ты что, дурак, кричишь, а вдруг и вправду появятся!


Легкое сотрясение воздуха. Появляются д у х и А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя.


Д у х П у ш к и н а. Пушкина вызывали? (С любопытством оглядывается по сторонам.) Ба, какое светопреставление, все, как в старые добрые времена! Ничего, господа, не меняется в мире, и только лишь одни гениальные стихи, да гениальные пьесы, управляют устройством этой вселенной!
Д у х Г о г о л я. Гоголя вызывали? (Внимательно оглядывается вокруг.) Ба, да никак это ты, брат Пушкин?!
П у ш к и н. Ба, да никак это ты, брат Гоголь!
Г о г о л ь. Да кому же еще быть, как не мне? вызвали вот из мрака, из подземного царства Аида, или где я там сейчас пребываю, а зачем вызвали, ума не приложу! тут и без нас с тобой, брат Пушкин, есть авторы, которым есть, что сказать простому народу; которым есть, что сказать этому презренному плебсу, над которым мы, друг Пушкин, всегда потешались, которого искренне презирали, и от которого всегда зависели, словно школьник от строгого учителя математики!
П у ш к и н. Да уж, друг Гоголь, твоя правда, плебс смешон и жалок, будь это важный чиновник, театральный мэтр, светская львица, депутат парламента, или неграмотный провинциал; плебс всегда низок и одновременно высок, потому что кроме нас, избранных, и этого презренного плебса, в мире нет вообще ничего; а что касается автора пьесы, то нам действительно здесь делать нечего; не то, что он нас переплюнул, ибо нас, как известно, переплюнуть вообще невозможно; но просто он пришел в нужное время, и принес нужную пьесу, так что пожелаем ему всяческого благоденствия, и отправимся туда, откуда пришли.
Г о г о л ь. Да уж, благоденствия и удачи комедиографу во все времена пожелать не мешало. Желаю тебе, новый автор, счастья и благоденствия, да продлятся твои дни на земле, и да не умрешь ты от счастья при виде первой, а также второй, третьей и сотой удачи, а терпеливо дойдешь до конца, неся на спине вечный крест отверженности и славы!
П у ш к и н. И я того же желаю тебе, нынешний комедиограф! Будь счастлив, и обращайся к нам всегда, когда это необходимо!


О б а исчезают.
Т о л п а у т е а т р а рассеивается.
Появляется а в т о р п ь е с ы.


А в т о р. О Боже мой, зритель, зритель, зритель! О современный мне зритель! Впрочем, зритель одинаков во все века, и современный зритель ничем не отличается от зрителя времен Нерона и Сенеки, да и сам Нерон ничем не отличается от нынешних императоров и самодержцев разного рода и вида. Все меняется, и все неизменно, одни лишь декорации меняют свой цвет и узор, да шляпки на головках актрис бывают то обсыпаны мушками, то обложены по бокам белой или черной вуалью. А все остальное остается неизменным во все времена. Во все времена кипят страсти на сцене, автор стремится высмеять Цезаря, а Цезарь за это шлет ему в подарок горсть золотых динариев, а потом приказывает ему или вскрыть вены, или велит тайно удавить его в каком-нибудь переулке. Ничего не меняется, ничего! Во все времена общественные ристалища, общественные бани и общественные сортиры служат синонимом несуществующей общественности, которая то возносится на небывалую высоту, то втаптывается в грязь, политую слезами легковерного зрителя, потом растерзанного товарищами гладиатора и мочой вечного плебса, единственного судии твоей, автор, скромной комедии! Он, этот плебс, принимающий обличие то Цезаря, то важного министра, то критика, то распутной девки, то разглагольствующего о несуществующем фанфарона, то отпускающего плоские шуточки резонера, – он, этот вечный плебс, будет вечным твоим судией, скромный автор комедии! Ты связан с ним незримыми узами, ты ненавидишь его, ты страшишься его, и ты одновременно обожаешь его, ибо у тебя больше никого нет. Ты одинок, автор комедии, у тебя нет ни семьи, ни друзей, ни привязанностей, ни настоящей любви, ибо твоя любовь – это комедия и разящий смех, за которым скрыты горькие слезы твоих бессонных ночей, наполненных безумным вдохновением и безумными взлетами, мольбами к бессмертным Музам и не менее безумным падением в пропасть творческого бессилия. Так возблагодари же судьбу за то, о комедиант, что у тебя есть этот жалкий плебс, которого ты одновременно и боготворишь и ненавидишь, за этого твоего вечного зрителя, связанного с тобой вечной цепью удачи и поражения. Смейся же вместе с ним, ликуй и лей горькие слезы, ибо такова твоя театральная жизнь, и другой жизни у тебя нет и не будет. Приветствую тебя, вечный мой зритель, и не суди, если можно, слишком строго немощного комедианта, потому что твое одобрение поможет мне дожить до завтрашнего утра, а твое осуждение заставит вскрыть вены, которые, впрочем, вскрывались уже не раз, ибо не раз ты восторгался мной и обрекал на вечные муки! (Вздымает руки кверху.) Здравствуй, о солнце нового дня, и, если я вновь увижу тебя, освети мне те таинственные письмена, те страницы новой комедии, которая, неслышная никому, уже стучит, как новорожденный птенец, в хрупкую скорлупу моего сердца!


Опустив голову, заходит в театр.
Двери захлопываются.
Площадка перед театром пуста.


К о н е ц.

2008