Записки бывшего фермера

ЦЕЛУЮ ЖИЗНЬ СПУСТЯ.
 
ЗАПИСКИ БЫВШЕГО ФЕРМЕРА
 
«Стекает время кровью из разорванной вены,
Стекает осколками, стекает – и не догнать…»
 
Глава 1. Пролог. Керосинки и сенокос.
 
После очередного приступа нытья на тему «как трудно жить» и «ну я же ничего не умею», вдруг приливной волной нахлынули воспоминания. И совсем свежие, и выветрившиеся, с выемками и трещинами, с пробелами, заполняемыми воображением и домыслом.
 
Вспомнилась моя веселая жизнь в роли дочки фермеров, в Тверской тьмутараканной глуши, в 12 километрах от Рыбинского водохранилища. Поселились мы там в 1992 году, после того, как наша первая ферма, в деревне, сгорела до основания. Пожар произошел в феврале, и спасенные коровы, свиньи и прочая живность до весны обитали практически на улице. Летом мы перебрались на участок в трех километрах от деревни, где не было ничего – ну, кроме, разумеется, леса и полей.  За лето кое-как удалось отстроить ферму, временную избушку в одну комнатку и начать строительство двухэтажного дома. (Кстати, дом так навеки и остался недоделанным, с одним жилым этажом и огромными площадями для складирования всякого хлама.)
Спасибо дорогому нашему государству – из-за кризиса сгорели все сбережения, и  фермерство наше начало тихо загибаться еще с рождения. Из-за отсутствия денег не удалось подвести электричество, да и техника, выцарапанная  то тут, то там, дышала на ладан.
Отлично помню: мне лет пять, мы втроем сидим за столом и делим  последний кусочек рафинада. Нет денег даже на сахар и нормальный чай.
Самое вкусное лакомство детства – леденцы из елки. Самодельные – в сахарном сиропе  вываривались молодые еловые побеги, получалась зеленая липучая масса с кисловато-хвойным вкусом.
Чтобы хоть как-то заработать, одно время мы сдавали молоко на молокозавод. Правда, для этого приходилось на лошади везти фляги за пять километров, торопясь, чтоб не опоздать к приходу машины. Платили за это какие-то смешные копейки,  но хотя бы хватало на растительное масло, соль и спички.  Иногда удавалось сдавать мясо, и тоже по совершенно смешной цене. Да еще и Санэпидемстанция вместе с налоговой инспекцией добавляли невероятных проблем – в целом, большая часть заработанного уходила на уплату налогов.
Хорошо помню первые три класса школы. Вообще, общеобразовательная школа находилась в селе, где жила моя бабушка, в пяти километрах от фермы. Поэтому, чтоб не таскать ребенка туда-сюда, мама решила учить меня сама. В классе я появлялась только на Первое сентября и на контрольные. (Спасибо нашим учителям, закрывавшим глаза на столь интересную систему обучения.)
Очень часто наши с мамой уроки проходили на пастбище, у костра, под мерное хрумканье коров. До сих пор помню наше любимое место, на опушке леса, под березами. Там в укромном месте был припрятан железный чайник, две кружки, нож и соль в коробке. Правила русского языка я постигала, жаря на костре куски черного хлеба, или куриную печенку, и заедая потом эти деликатесы печеной в углях картошкой. До сих пор считаю, что нет ничего вкуснее этой обжигающей, пахнущей дымом, с одной стороны подгорелой, а с другой – чуть сырой картошки.
А вот математика мне никогда не давалась. Я до сих пор не могу понять, ну как можно вычитать снегирей из синиц, или складывать яблоки и клюкву?
Как ни странно, но три года полудикого обучения, сопровождавшиеся методичным проглатыванием самых различных книг (не всегда подходивших по возрасту, как например, большой том «Эпизоотологии»), создали крепкую и разностороннюю основу знаний. Это позволило мне без проблем не только продолжить классическое обучение с пятого класса, но и впоследствии поступить в университет, что, естественно, кардинально изменило мою судьбу.
 
Но тогда, в далеких 90-х, казалось, что так будет всегда. Всегда будут коровы, сено, недостроенный дом, керосиновые лампы… Всегда нужно будет зимой таскать из колодца по 40-60 ведер воды в день, чтобы напоить животных, а летом – вкалывать на сенокосе с утра до полуночи. Весной всегда нужно будет сажать капусту и картошку гектарами, мучаясь от вездесущих комаров, а осенью – убирать урожай, отмахиваясь от мошкары.
 
В начале 2000-х мы перестали существовать, как официальное «крестьянское хозяйство «29», и стали просто «частными лицами с подсобным хозяйством». Это избавило нас от притязаний налоговой и пожарников, но мало что изменило в нашем быте. Правда, тогда мы стали активно торговать молоком в двух соседних деревнях, и набрали неплохую «клиентскую базу». Особенно хорошо дела шли летом, когда приезжали дачники. Всем им хотелось парного деревенского молока, творога, сметаны… Некоторые перед отъездом покупали баранину, и, конечно, не так дешево, как государство. Поэтому каждое утро после утренней дойки  мама разливала молоко в пластиковые бутылки из-под минералки, и кто-нибудь из нас шел в одну из деревень – по расписанию.  Это давало достаточно стабильный доход – рублей 300-500 в неделю, что, по деревенским меркам, не так уж плохо.
Если летом можно было ездить на велосипеде с грузовой корзиной, то зимой приходилось сложнее. Дороги от нас не чистились, а снега наметало, бывало, выше колена. Тогда приходилось вставать на охотничьи лыжи, закидывать рюкзак с бутылками за спину – и топать 3 километра через поля до одной или другой деревни. Хорошо, когда снег покрывался плотной коркой наста – тогда лыжи легко скользили, и даже с тяжелой ношей путь не казался утомительным. Другое дело, когда мела пурга, и тяжелый, рыхлый снег налипал на подошвы, забивал глаза, проглатывал  ноги до середины икр. Тогда рюкзак неимоверно тянул вниз, и приходилось делать передышки через каждые 100 метров, разгоняя кровавую мглу перед глазами. Зато как легко шагалось на обратном пути!
 
Лето… Летом нас навещали друзья-дачники, приезжавшие из Москвы и Питера к своим бабушкам-дедушкам, или просто так, отдохнуть в деревне. Экзотика…
Практически все наперебой твердили одно: как же нам повезло, живем в единении с природой, все вокруг экологически чистое, и если бы они могли, то тоже жили бы в деревне, с хозяйством. Ага-ага, как же. Интересно, долго бы они выдержали?
Конечно, легко считать себя «деревенским жителем», приезжая на один месяц с запасом продуктов и денег. Когда не надо косить сено, доить коров, убирать навоз, пропалывать огород, окучивать бесконечные ряды картошки… Когда в поле выходишь, чтобы собрать букет люпинов, а не  с вилами и граблями — собирать копны. Когда не ждешь зимы, чтобы отдохнуть от лета.
Долго бы эти «ценители простой жизни» выдержали отсутствие водопровода, канализации, отопления, газа, перебои с  электричеством?
А уж эти романтические заблуждения по поводу сенокоса! Кажется, большая часть людей, никогда с сенокосом не сталкивавшихся, представляет себе этакую пасторальную картинку. Ну, как на открытках – румяные красотки в сарафанах весело поют, помахивая грабельками, а такие же румяные мужички в белых рубахах радостно улыбаются на фоне аккуратных копен сена.  Да-да, конечно. Только на самом деле картинка выходит несколько другая. Не такая веселая.
Один смуглый от пыли человек неопределенного пола (торчат коленки – значит, это я) сидит верхом на железной махине пресс-подборщика (это примерно та штука, на которой Волк в «Ну, погоди!» ездил и кур с капустой прессовал). Пресс прицеплен к трактору, и при работе страшно громыхает, иногда полностью скрываясь в клубах едкой сенной пыли. Сено, попадая в железные загребущие мотовила, спрессовывается в плотный тюк примерно метровой длины, весом килограммов в 10-12, и перевязывается шпагатом. В идеале, все эти операции происходят автоматически, и человеку нужно только вести трактор вдоль валка сена. Практически, эта шайтан-арба ломается каждые 15 минут, а особенно часто отказывает вязальный аппарат –  та штука, которая обвязывает сено шпагатом. Именно потому я и езжу по 6-7 часов верхом на железной пакости, с плоскогубцами и ножом – завязываю пропущенные узлы. Всю операцию нужно проделать максимально быстро, пока тюк проходит 20-30 сантиметров, иначе сено разойдется и просто вырвет шпагат из пальцев, сдирая кожу. Особо злостные экземпляры приходится стягивать на земле, прижимая собственным телом.
Через полчаса работы пальцы перестают сгибаться, руки до локтя кровоточат, исколотые острыми травинками. Все тело покрывается коркой сенной пыли, смешанной с потом и кровью. Через два часа работы перестаешь замечать что-либо, кроме железных игл вязального аппарата и белых полосок шпагата. Через шесть часов начинаешь думать, двигаться и говорить в ритме пресс-подборщика – «тудух-тудух… тудух-тудух».
После того, как все поле покроется аккуратными «кирпичами», наступает следующая фаза – собирательная. Сначала нужно стащить все тюки, хаотично разбросанные по территории, в кучи. После этого кровоточить начинают не только руки, но и ноги, ободранные колючим сеном. Наконец приезжает отец – его можно узнать по торчащей бороде – на тракторе с телегой. Теперь – логистика… Отец снизу подает вилами тюк, я его принимаю на телеге и укладываю на точно определенное место. Если не придерживаться схемы раскладки тюков, то башня на телеге получится неустойчивой и развалится при перевозке. Моя задача – уложить как можно больше «кирпичей», чтобы не ездить на поле еще раз. Башня из 180 тюков считалась в нашей семье максимумом, пока я не побила этот рекорд, уложив устойчивую конструкцию из 200 штук.
Обычно погрузка тюков происходила уже на закате, и это были самые прекрасные моменты – забрав последнюю кучу, ехать домой на самой вершине шаткой пирамиды, и видеть озаряемые рыжим светом поля, фиолетовые облака мятлика по сторонам дороги, темнеющие лесные опушки…
Правда, работа на этом не заканчивалась  — сено нужно было еще перегрузить в скирд или на сеновал. А на следующий день все повторялось.
Такая вот  «пастораль» и романтика.
 
Да, веселое было время. Много можно вспоминать, много рассказывать – и про медведей возле дома, и про охоту на кабанов, и про то, как корову из болота вытаскивали… Можно вспомнить не такое веселое – про керосиновые коптящие лампы, про тяжкую работу на ферме и в поле, про ругань с пьющим и склочным отцом…
Но итог все равно один – я ни о чем не жалею. Хотя бы потому, что это моя жизнь, мое прошлое. Это опыт, сделавший меня  той, кто я есть.
 
 
Глава 2. Про коров и медведей.
 
Одним майским вечером  корова Рябина не пришла домой. Все стадо дисциплинированно прошагало в загон, совершенно не тревожась  об исчезнувшей товарке. Версию нападения волков отмели сразу – овцы были все на месте, да и в мае волкам не до домашней скотины. Куда хуже, если Рябину зарезали люди – виновных никогда бы не нашли, хотя все знали, кто в округе промышляет таким воровством.
Взяв собак, все взрослые отправились на поиски следов пропажи.
Все усложнялось тем, что пастбище состояло не только из ровного поля, но было иссечено перелесками, низинами, зарослями кустов и осоки. Поздно ночью, обойдя все места, куда могли заходить коровы, Рябину нашли по слабому, удивленному мычанию.
Реальность оказалась почти созвучной стихам Чуковского – «бегемот провалился в болото». Да-да, дурная корова умудрилась по самое брюхо увязнуть в трясине. Дело в том, что в результате весеннего половодья маленькая лужица в лесу, заросшая по берегам калужницами и хохлатками, напиталась водой и превратилась в хитрую ловушку, с вязким дном и оплывающими берегами. Тяжелая, неловкая Рябина пошла к видневшейся среди желтых цветов воде, увязла, стала дергаться, чтобы освободить копыта – и увязла еще глубже. Не провалиться по шею ей помогло толстое коровье брюхо, сработавшее как спасательный жилет. Так она пролежала в холодной грязи, пока Эльса – наша овчарка – не услышала ее мычание.
И снова, как в стихах: «Ах, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота!»
Сначала Рябину тянули руками, то за голову, то за хвост. Ни так, ни так не помогло – все же сдвинуть с места тушу в 350 кг, да еще крепко засевшую в болоте, не просто. Привели лошадь Мальву, обвязали корову упряжью… Сказку про репку все помнят? Вот то-то.
В третьем часу ночи пошли в деревню, за хозяином гусеничного трактора – наш колесный «ЮМЗ Беларусь» увяз бы рядом с Рябиной. У болота развели костер, чтобы греться самим, сушить мокрую одежду и хоть как-то согревать «утопленницу». 
К рассвету нашу неудачницу все же вытащили. Но – другая беда. Из-за долгого пребывания в холодной воде и неподвижности у Рябины отказали ноги. Пришлось привезти старую дверь, перевалить туда страдалицу и тащить трактором до фермы. Утром, надеясь, что связки восстановились, Рябину попытались поднять и отправить на пастбище. Но вы пробовали заставить встать взрослую корову? В общем, процедура с дверью повторилась, трактором «инвалидную каталку» вывезли на поле и периодически перемещали с места на место, пока довольная рогатая скотина общипывала траву по сторонам.
Так продолжалось дней десять – суставы растирали спиртом, Рябину подкармливали витаминами, вывозили на двери на пастбище. Даже пытались поднимать лебедкой, на вожжах, пропущенных  под брюхом. Корова не вставала, а когда ее поднимали – висела, болтая ногами. Наконец мать, измученная этим издевательством, проходя мимо Рябины, от души шлепнула ее мокрой тряпкой, пообещав ей в сердцах прогулку на мясокомбинат. Рябина повела ушами, выпучила глаза… и встала.
 
Надо сказать, Рябина была не единственной,  у кого отказывали ноги. Иногда такое случалось после тяжелых отелов. Но мы стали умнее, и сразу же пропускали под брюхом коровы длинный прочный половик, закрепляли его углы наподобие гамака и привязывали эту конструкцию к балкам. Это помогало избегнуть пролежней и застоя крови в отлежанных конечностях, и было не столь уютно для коровы, так что «больные» почти сразу вставали на ноги.
 
Рябина вообще была весьма хитрым созданием: одно время она успешно воровала у мамы масло, используемое для смазки вымени при дойке. Летом доили в загоне, коровы свободно ходили, а мама с баночкой масла в кармане выбирала нужную, обмывала вымя и садилась на корточки с ведром. Все наши коровы были спокойными и ласковыми, и тихо стояли без привязи, только отмахиваясь от мух. В это время Рябина, увидев торчащую из кармана баночку, начинала подкрадываться. Странно звучит – «корова» и «подкрадываться», да? И тем не менее, это так. Она настораживала мохнатые уши, вытягивала морду и тихонько подбиралась к маме, пыхтя от напряжения. Если «рейд» проходил удачно, то она успевала зубами ухватить краешек масленки, вытягивала ее из кармана и бежала прочь, чтобы успеть вылизать. Чаще всего ее попытки проваливались, и банку отнимали, но неудачи не обескураживали упрямое животное. При следующей дойке весь этот спектакль неизменно повторялся.
 
Как только мы немного обустроились на «хуторе», сразу решили завести собак. Не столько ради охраны от диких зверей, сколько из-за людей. Кстати, люди нанесли нашему хозяйству не меньший ущерб, чем волки, на которых обычно и вешают все убытки.
Сначала взяли трехмесячную немецкую овчарку, Эльсу, названную так в честь львицы, воспитанной натуралисткой Джой Адамсон. Еще через несколько месяцев взяли Герду, щенка ризен-шнауцера. Надо сказать, что своей цели мы достигли – слава о «страшно злобных псах Симаковых» гремела даже в отдаленных селах. При этом, наши собаки не покусали ни одного человека за всю свою жизнь. (Не считая случаев, когда нам приходилось разнимать их во время драки, и, разгоряченные, они кусали за руки.)
Эльса, умнейшая овчарка, умела подвывать песням и душить овец. Последнее она делала просто мастерски, и если бы не запреты, в один миг могла оставить нас без стада. Герда, типичный охранный пес, мыслила очень медленно. Если команда пробивалась через ее толстый череп, остановить ее было невозможно. Я понимаю людей, прыгавших через забор при виде черного бородатого существа с лохматыми бровями, скрывающими маленькие глазки, несущегося навстречу с утробным ревом. При этом людей Герда не кусала, зато на лету откусывала кончики хвостов зазевавшимся коровам. С помощью ее дрессировки мы очень быстро приучили непослушных бычков и телок моментально заходить в загон.
 
Однажды глупый баран, пасшийся со всем бараньим стадом в низине за домом, обнаружил старый колодец. Мы и сами не знали о его существовании, поскольку стенки совсем обвалились, отверстие затянуло травой, да и глубина была всего лишь метра полтора. Но барану этого хватило. Естественно, он свалился туда вниз головой, и, естественно, сломал шею. Найдя его, мы решили не тратить силы на извлечение – зачем нам летом 50 кг мертвечины? Заложили колодец ветками, закидали дерном, чтобы больше никто туда не свалился, и чтоб собаки не могли достать «ароматную» тушу.
Прошло дня четыре, все уже и думать забыли о баране-неудачнике… И тут, выйдя утром из дома, мы обнаружили сюрприз. На клумбе с «анютиными глазками» и бархатцами лежала примерно половина тухлого барана. Непередаваемый запах уже плотно пропитал всю округу, и, естественно, собак… По следам удалось восстановить, как же Герда и Эльса смогли добраться до тухлятины: оказалось, в этом им помог … медведь.
Видимо, почуяв легкий запашок мяса, медведь, живший неподалеку и постоянно обходивший свои владения, решил полакомиться и перепрятать такое богатство. Откопать колодец и вытащить тушу для него не составило никакого труда. И только мишка принялся за ужин, как примчались наши собаки, решившие, что их нагло обворовывают. Отняв у медведя половину «добычи», бравые защитники, видимо, посчитали, что самое надежное место для хранения хозяйского добра – под окнами. И припрятали «лакомство» в цветочной клумбе…
Конечно, «подарок» был вытащен из цветов и выкинут обратно в баранью могилу. Яму снова забросали ветками, закопали, подсыпали битых кирпичей. Но мы недооценили упорства и медведя, и собак. Следующие несколько дней под окнами регулярно по запаху обнаруживались те или иные части барана. Судя по всему, медведь все же откопал останки и перепрятал, но не смог скрыть это от собак. А они, свято уверенные, что защищают хозяйскую собственность, находили «заначки» и перепрятывали их в клумбу.
Какое же было облегчение, когда медведю таки надоел этот  еженощный передел имущества, и он утащил всю оставшуюся тухлятину куда-то в лес! По крайней мере, и к клумбе, и к собакам снова можно было подойти, не боясь задохнуться от неописуемых миазмов.
 
Кстати, очень многие удивляются – как мы не боялись диких зверей, ведь с медведями, волками, кабанами сталкивались регулярно. На самом деле, все эти «свирепые звери» — по большей части, сказки. Да, конечно, столкновение с подранком было бы фатальным. Но обычный здоровый зверь боится человека куда больше, чем человек – зверя. Сколько раз я сама ходила по «волчьему болоту» — небольшой заболоченной низине, густо заросшей ольхой и ивами, где в самом центре летом обитала семья волков. За все это время на меня не только никто не напал, я и кончика волчьего хвоста не видела. Даже когда осенью волчат учили охотиться, и под раздачу попадали наши овцы, коровы и свиньи, ни один зверь никогда не кинулся на человека.
Медведи тоже вовсе не ждут момента, чтоб наброситься и сожрать заблудшего грибника. На нашей земле всегда жила медведица, каждый год ходившая с двумя медвежатами – годовалым и совсем маленьким, и большой старый медведь. Каждую весну они обходили свои владения, и на свежей грязи мы находили отпечатки лап – с две мужских ладони шириной, с глубоко продавившими землю когтями. Летом, отвозя молоко в соседнюю деревню, я часто видела на обочине дороги две пары следов – одни огромные, а вторые совсем маленькие, как будто трехлетний ребенок прошел на цыпочках. Только борозды от когтей портили впечатление. На обратном пути, минут через 15, иногда я замечала те же следы, ведущие в другую сторону и перекрывающие мои собственные отпечатки. Если бы эти «злобные хищники» хотели, то могли напасть когда угодно.
Чтобы не столкнуться с ничего не подозревающим зверем, который мог бы от неожиданности начать защищаться, приходилось свистеть, греметь велосипедом или напевать, проезжая по особенно заросшим участкам дороги. Надо сказать, часто можно было услышать треск кустов, когда предупрежденный зверь уходил  глубже в лес.
Конечно, если бы медведица решила, что я каким-то образом угрожаю ее медвежонку – тут бы мне не поздоровилось. К счастью, до такого никогда не доходило – хотя, надо признать, такой эпизод моей биографии отлично смотрелся бы в «Записках». В конце концов, разве не этого ждут все читатели – экшна, драмы и крови, обильно текущей из глубоких рваных ран?
Ладно, на этой философской ноте стоит закончить  очередную, и надеюсь, не последнюю главу, посвященную моей юности в глухих тверских лесах.
 
Глава 3. Быт, овцы и прочее
 
Наверное, неплохо будет подробнее описать повседневные аспекты нашего бытия. Как я уже писала, из-за кризиса и обесценивания денег все наши сбережения пропали. Поэтому не удалось провести электричество, улучшить дорогу до ближайшего крупного села и купить многие необходимые механизмы. Хотя бы доильный аппарат – ведь в начале фермерства приходилось доить по 30 коров,  два, а то и три раза в день. Вся нагрузка приходилась на маму, потому что я была слишком мала, а брат и сестра как раз уехали учиться в Москву. Конечно, они приезжали, помогали, но не могли оставаться на ферме круглый год. Потом, конечно, поголовье  постепенно уменьшалось, и к 2000 году оставалось 5-6 дойных коров. Тогда и я уже подросла, и летом доила самую старую и спокойную – Тучу, и ее дочку Травку.
Зимой ферма освещалась «коптилками» — керосиновыми лампами без стекол, дававшими бледный, дерганный свет и невероятное количество копоти. Они ставились в прибитые к столбам старые чугунные поилки – так было безопаснее, и ни одна глупая курица не могла их опрокинуть. Из-за копоти к весне стены фермы бывали покрыты слоем черного нагара, и каждый год приходилось обметать их и белить разведенной известью. Побелку всегда старались провести до того, как прилетят ласточки – они устраивали гнезда на балках прямо над коровами, и очень ругались, когда их тревожили. Ради ласточек каждую весну приходилось вынимать стекло из одного окна, зато их стая успешно боролась с мошками и комарами.
В десятке метров от фермы стояла наша первая избушка, сложенная из сруба водокачки. Размерами примерно четыре на три метра, она давала нам приют в первые годы после пожара, пока не отстроили первый этаж большого дома. Рядом с избушкой, под навесом, был выкопан колодец, с невероятно чистой и вкусной водой. Он давал воду и нам, и животным. Всю зиму наши дни были разделены на части утренним, дневным и вечерним поением. Воду из колодца поднимали блоком, и носили на ферму. Каждая корова  выпивала от 2 до 6 ведер. По количеству выпитого можно было легко предсказывать погоду на следующий день — перед морозами коровы пили много, по 5-6 ведер, а вот перед потеплением могли ограничиться и двумя. Быкам пить вволю не давали, ограничивая двумя ведрами за раз, а лошадь и сама редко выпивала больше 20 литров. Но настоящим мучением было поение овец. Эти истеричные создания, увидев ведра, сначала поднимали невыносимое блеянье. Когда наконец до них доходила очередь, и кто-нибудь перегибался с полным ведром через изгородь, чтобы налить воду в корыто, как все стадо одновременно кидалось к поилке. В итоге обычно половина воды проливалась на нетерпеливые головы, еще половина была выплеснута на пол, а корыто оказывалось перевернуто и затоптано в навоз. Чтобы этого избежать, приходилось балансировать на изгороди, пытаясь попасть струей точно в корыто, попутно раздавая пинки особо наглым, страшно ругаясь и отпихивая свободными конечностями тех, кто норовил отгрызть пуговицы от куртки. Еще одной забавой для овец было успеть запихнуть голову прямо в ведро, отпить пару глотков и резко отскочить. При этом ведро часто зацеплялось за «подбородки» и … Ну да, финал предсказуем – все мокрые и нужно снова идти за водой.  С каким же облегчением мы встречали приход весны!
Еще одной малоприятной процедурой, связанной с овцами, была стрижка. По правилам, ее нужно проводить весной и осенью, когда проходит сезонная линька.
Ах, как красиво и приятно выглядит это все на картинках, изображающих австралийских фермеров! Овечка стоит, спокойная и благостная, а бравый мужичок в пять минут  — вжик! – и настригает гору чудесной пухлой шерсти. Но наши романовские овцы  — это вам не австралийские. Во-первых, стоять спокойно они не желали. Да и вообще с большим подозрением относились к этой затее. Во-вторых, стричь приходилось большими ручными ножницами, специально для этого предназначенными. А ножницы, пусть и специальные – это далеко не машинка для стрижки. Руки страшно болели, на ладонях почти сразу образовывались мозоли и натертости, которые саднило из-за едкого овечьего пота. Да, а в-третьих, овцы жутко воняли. Противный запах, исходящий от шерсти, пропитывал все – одежду, волосы, кожу, и не смывался несколько дней.
Чтобы все-таки постричь овцу, ее сначала нужно было поймать. Это не так просто, даже в маленьком загоне, поскольку эти животные достаточно сильны и абсолютно непредсказуемы. Обычно я заходила в загон, выбирала «жертву» из панически метавшегося стада и старалась вцепиться в густую шерсть на загривке. Часто овца вырывалась, протащив меня за собой и пару раз пристукнув об стенки загона. Примерно со второй попытки удавалось зажать животное в угол, зажать голову между коленями и вывести на улицу. Там овцу валили на расстеленную мешковину и связывали ноги, что не мешало ей брыкаться и пытаться ускакать на четвереньках. Старые, многое повидавшие матки скоро успокаивались и блаженствовали, когда тяжелая, свалявшаяся шерсть падала с боков. Другое дело – молодые ярки и бараны. Некоторых приходилось стричь вдвоем – один держал голову и ноги, а второй работал ножницами.
Остриженные, овцы превращались из серо-желтых толстушек в синевато-стальных мосластых «антилоп», которых теперь почти невозможно было изловить – пальцы соскальзывали с короткой жирной шерсти.
Вообще, близкое знакомство с романовскими овцами убедило меня в том, что эти существа никак не относятся к «кротким агнцам». Овцематки часто бросают ягнят, а чужого отпрыска никто не подпустит к вымени. Практически после каждого сезона окота у нас на руках оставались 2-3 новорожденных «отказника», которых приходилось выпаивать коровьим молоком из бутылочки. Первые пару месяцев это были чудесные, ласковые зверушки, прибегавшие на голос, хватавшие  маленькими ротиками за пальцы, куртки, уши – смотря до чего они успевали дотянуться. Казалось, из них вырастут такие же ласковые и спокойные овцы и бараны. Но увы – проходило некоторое время, ягнята переходили на траву и сено, и совершенно забывали своих кормильцев. При виде протянутой руки эти параноики ударялись в панику, как будто никогда не видели человека. Подросшие барашки очень часто становились агрессивными и бодались. И я вас уверяю, когда в ваше седалище врезается тридцатикилограммовая туша на полной скорости – это не так забавно, как кажется со стороны. Причем барана, решившего во что бы то ни стало забодать выбранную жертву, не остановит уже ничто. Он даже может в кровь разбить лоб, но все равно будет  продолжать атаки.
А еще овцы абсолютно безразличны к смерти – и это их положительная черта. Например, коровы или козы очень хорошо понимают, что их ведут на убой, и не переносят запах крови или внутренностей. Коровы еще несколько дней будут обходить место, где разделывали тушу, и нервно мычать. Овцы – нет. Стадо может спокойно пройти мимо развешенной на просушку шкуры их товарища, обнюхать ее и начать мирно щипать траву.
Только невозмутимое отношение к смерти, вкусное мясо и быстрый рост и примиряют меня с непроходимой овечьей тупостью.  
Много «веселья» доставляли нам племенные быки. Каждое лето, отъевшись после зимы, они начинали мечтать о приключениях. Самым невинным развлечением являлись проезжавшие через пастбище дачники. Представьте себе ситуацию: вы спокойно едете на велосипеде по деревенским просторам, вдалеке пасется стадо коров… и тут из кустов выскакивает огромный бык (весом этак в полтонны) и начинает прыгать вокруг, ревя и тряся рогатой башкой! Представили? В общем, скорость кручения педалей приближалась к скорости звука, а калитка, ведущая с пастбища, закрывалась очень быстро и тщательно. Причем, ни один наш бык за все время ни на кого не напал и не ранил. Просто у них такое чувство юмора, судя пор всему.
Куда менее невинными проступками были регулярные побеги в колхозное стадо, которое периодически гоняли мимо нас с дальних пастбищ. Чаще всего беглеца успевали перехватить до того, как он изящной «ласточкой» перемахивал через забор (ломая копытами пару жердей) и присоединялся к сотне колхозных «красоток». Щелчки кнута и грозный рык Герды быстро вправляли мозги большинству быков, но порой приходилось гоняться за беглецами почти до сельской фермы – все 6 километров. 
К каким только ухищрениям мы не прибегали, чтобы остановить побеги! Стреноживали, надевали ошейники с привязанными жерновами и бревнами… Вечер – большой, тяжелый бык черной масти с белой метиной на лбу – умудрялся перепрыгивать изгороди даже с бревном, и однажды после очередного побега мы долго не могли его отыскать. Помогла Герда, внезапно очень развеселившаяся и запрыгавшая вокруг кустов на опушке леса. Подойдя ближе, увидели печально пыхтящего Вечера, стоявшего между деревьев, как лайнер на якоре. Оказалось, что бревно заклинило между двумя ольхами и «поймало» быка за шею.  Пришлось отпутывать страдальца и гнать домой. Впоследствии, кстати, мы продали Вечера в то самое колхозное стадо, куда он так стремился.
 
 
Глава 4. Обо всем по чуть-чуть.
 
Надо сказать, что ни один из моих родителей не был выходцем из деревни.  Оба они закончили МВА (Московскую ветеринарную академию), поженились во время учебы и поехали покорять просторы СССР. Не так уж просто найти престижную работу с дипломом зоотехника, но они и не стремились к столичной жизни. Немалая часть их жизни прошла в Таджикистане. Мама успела поработать и в Министерстве сельского хозяйства, и в Душанбинском зоопарке, и, вместе с отцом, в заповеднике «Тигровая балка». Примерно тогда же они едва не уехали на остров Врангеля – разводить овцебыков. В последнй момент что-то не заладилось с документами. Так что, переезд в Тверскую область и увлечение фермерством – это еще «цветочки» по сравнению с тем, что могло быть. В Россию родители вернулись в середине 80-х годов, поскольку в Таджикистане тогда начались беспорядки и русских стали активно притеснять.
Почему именно Тверская область? Наверное, из-за Дарвинского заповедника, расположенного на берегу Рыбинского водохранилища. Родители и там успели «отметиться» — работали змееловами, отлавливали весной гадюк для сбора яда на медицинские нужды.
А в общем, мне сложно судить о причинах выбора – меня на тот момент и в проектах не существовало, а позже я почему-то не расспрашивала.
Сначала наша семья жила в Чамерово, достаточно крупном селе (в 6 километрах от нашей будущей фермы). Отец работал егерем в лесничестве, мама успела побыть и учителем, и зоотехником на колхозной ферме. Позже, после моего рождения, и возникла идея фермерства. Была куплена небольшая ферма в деревне Ульяниха, располагавшейся в 4 километрах от Чамерово. Затем из племенного совхоза были привезены 30 породистых черно-пестрых телок. С этого все и началось. Вскоре появились свиньи, куры, гуси, лошадь Мальва… А потом на ферме произошел пожар.
Что послужило причиной – непонятно. Возможно, неисправная проводка, возможно, глупая случайность. Или чья-то зависть.
2 февраля 1992 года, вечером, к нам прибежали знакомые с кошмарной вестью – ферма горит. Меня, четырехлетнюю, оставили дома, а все взрослые побежали вызывать пожарных и  выводить из огня скот. Конечно, пока хоть кто-то смог подъехать, от фермы остались лишь почерневшие кирпичные руины. К счастью, почти всех животных удалось вывести – погибли только несколько свиней, куры и собака Жулька. Бедная Жульетта оказалась заперта в «красном уголке» — подсобном помещении, где мы часто ночевали и обедали, и когда в суматохе наконец вспомнили про собаку, оказалось слишком поздно.
Повезло, что зима в тот год выдалась не слишком суровая, ведь всю скотину пришлось фактически оставить на улице. Телят и свиней кое-как разместили в старой конюшне, овец и гусей приютили соседи, а коровы остались зимовать в загоне под открытым небом.
Пытаться восстановить сгоревшее не было никакого смысла, поэтому той же весной мы все переехали еще на пару километров дальше от цивилизации. Тогда у нас уже была куплена земля, предназначенная для фермерского хозяйства, и основные стройматериалы для дома и фермы. Собственно, с этого момента я начала принимать живейшее  участие в процессах, происходивших вокруг.
В первые годы, пока не был построен (вернее, частично построен) большой дом, все лето мы спали на сеновале. Сеновалом служил  чердак фермы, и туда нужно было забираться по приставной лестнице.  Внутри стоял душный полумрак, одуряюще пахнувший свежим сеном  и – немного – аммиачным духом, поднимавшимся снизу. Сено пробиралось через любые матрасы и одеяла, и утром приходилось перетряхивать постели от вездесущих травинок.
Из дверей чердака видны были пастбища – с одной стороны, и картофельное поле – с другой. Поле от основной «жилой» части двора отделялось узкой полосой деревьев, в первые годы бывших совсем маленькими – только ребенку и спрятаться. Позже, конечно, наши «кусты» выросли в полноценную лесополосу, в которой даже росли грибы и шастали зайцы с лисами.
В первый же год о картофельном поле узнали дикие кабаны, и эта идея им пришлась по душе. Надо сказать, что стадо в 7-9 голов может нанести очень большой ущерб посадкам, и даже не потому, что кабаны прожорливы. К сожалению, они весьма неаккуратны, и не желают деликатно копать картошку с края поля и тут же ее съедать. Нет, звери разбредаются по всей территории, подкапывают кусты в хаотичном порядке, вытаптывают множество растений – а съедают по 2-3 картошины с каждого кустика. Часто мы даже находили выплюнутые картошины, лишь слегка покусанные, как будто на поле проходило собрание гурманов.  Естественно, в наши планы не входило обеспечение целой кабаньей семьи сортовой картошкой, и родители стали разрабатывать планы по избавлению от нахлебников. Сначала было решено устраивать ночные дежурства прямо на поле. Вечером на опушке леса разжигали костер, и взрослые по очереди сидели на страже с ружьем. Конечно, это было непросто – летом начинался сенокос, к тому же тогда еще не вся наша территория была обнесена изгородью, поэтому коров приходилось пасти. Изнурительные дежурства не добавляли светлых красок в и без того непростые будни. Потом на поле решили поставить пугала, привязав к ним консервные банки и стреляные гильзы. На какое-то время это решило проблему, пока кабаны не присмотрелись к новым деталям обстановки. Затем набеги возобновились, а поскольку поросята успели подрасти – ущерб заметно увеличился. Отец решил объявить нахальным животным войну, и однажды сделал на высокой березе лабаз – охотничью засидку. Несколько ночей он терпеливо сносил нападки комаров, сидя с ружьем на березе и карауля воров. Но… Кабанятины мы так и не попробовали – звери оказались куда хитрее охотника.
На какое-то время антисвинские мероприятия свелись к периодическим обходам поля с ружьем и к еженощной «сигнализации» при помощи двух железных кастрюль и поварешки в роли колотушки сторожа.
 Однажды мама, обходя посадки, заметила в темноте стоящего посреди поля кабана, как ей показалось, нахально жующего ворованную картофелину. Она долго и старательно подкрадывалась к зверю, прицеливалась, наконец выстрелила – и «убила» большой куст топинамбура, шуршавший листьями на ночном ветерке. Как только прогремел выстрел, стоявший в нескольких метрах от мамы кабан, не замеченный до того момента, едва не подавился непрожеванным клубнем и с громким хрюканьем помчался в лес…
От свинских посягательств мы смогли избавиться, только когда перенесли картофельное поле ближе к дому. Разбойничать прямо под окнами кабаны не решались, хотя и проходили порой через пастбище, в каких-то 50 метрах от парадной двери.
Кстати, кабаны не столь безобидны, как кажется. Подранок или матка, защищающая своих поросят, способны запросто наброситься на человека, а по величине и остроте клыков они ненамного уступают медведю. Да и острые копыта – неплохое оружие, особенно при немалом весе зверя. 

Глава 5. Без кошек – никуда.
Да, какой же деревенский дом – без кошки? Кто будет ловить мышей, воровать сметану и мурчать на ухо?
Вот и мы не обошлись без хвостатых-полосатых. После пожара на новое место с нами переехали рыжий кот с обожженными в огне ушами и лапами и пестрая, яркая кошка Куса. Полное ее имя было Кусанея, в честь чего или кого – непонятно. Куса отлично ловила крыс и пускала слюни от удовольствия, когда мурчала. Позже у нее появился котенок, которого за черную окраску назвали Мерлин. Мерлин вырос, растолстел, отрастил пышную шубу и стал Мурлоном. В то же время мы как раз завели собак, и Куса приняла их в свою семью. Благодаря такому  воспитанию, Эльса и Герда никогда не трогали наших котов, а Мурлона вообще принимали за товарища по играм. Кстати, он не слишком протестовал, и часто можно было увидеть, как кто-нибудь из собак тащил за шиворот флегматичного кошака, помахивая им, как тряпичной куклой.  Однажды зимой троица так заигралась, что закатала Мурлона в снег, наподобие снеговика. Мы видели, что собаки катают по двору снежный ком, но спохватились только тогда, когда «ком» вдруг поднялся на лапы и, шатаясь, попытался  убрести подальше. «Снеговика» отобрали у разыгравшихся псин, отнесли в баню и растопили. В середине обнаружился промокший и продрогший кот, который потом сутки не слезал с печки и с тех пор начал громко и басовито храпеть.  Но даже несмотря на такие суровые игры, Мурлон все равно любил собак и часто приходил к ним в будки, посидеть в компании.
Позже появился Пух – рыжий пушистый кот с коротким, как у рыси, хвостом и чуть укороченными лапками. Пуху пришлось нелегко – из-за миролюбивого и ленивого характера ему приходилось терпеть мои игры, но он терпеливо сносил и одевание в рубашку, и убаюкивание в колыбели из одеяла. Кстати, спать он мог в любом положении и в любое время, поэтому, кажется, не слишком страдал от периодических перевоплощений в «младенца».
Зато весной Пух отправлялся в поход, навещать соседских «дам» и раздавать оплеухи соперникам. Ближайшие дамы находились в трех километрах, но любвеобильного кота это не останавливало. Судя по тому, что однажды в деревне Противье, расположенной  в 12 километрах от нас, мы встретили сразу нескольких рыжих и короткохвостых кошек – ближайшими целями наш бродяга не ограничивался.  Погуляв месяц-полтора, Пух возвращался домой, худой, ободранный,  в колтунах из свалявшейся шерсти и следах побоев. Пару недель он только спал и ел, набирал вес и зализывал раны, а потом снова становился прежним — круглым рыжим пройдохой.
Однажды, когда бабушка ложилась в больницу, мы приютили у себя  ее кошку Маху (склочную и истеричную особу). Перессорившись с Пухом и Кошонкой (дочкой умершей к тому времени Кусы), она решила куда-то удрать, и после нескольких дней поисков все решили, что Маху слопала лиса или она ушла бродяжничать в соседнюю деревню. Когда мы уже собрались  сказать бабушке, что кошка пропала, как Маха объявилась, и не одна, а с выводком диковатых котят. Что же делать, пришлось оставлять все семейство – всех пятерых.  Не успели мы привыкнуть к толпе пушистых в доме, как осенним утром, выйдя к воротам, мама обнаружила «подарок». Еще пятерых замерзших, промокших подкидышей-котят. Видимо, кому-то в деревне не лень было тащить ненужную живность  к нашему порогу, мол, «у фермеров молока много, прокормят». 
Прокормили, естественно, но кто-нибудь может представить 12 кошек в одной комнате?  Летом вся гвардия разбегалась по улице, но зимой все горизонтальные поверхности оказывались покрыты мохнатыми тушками. Ночью тяжеленные тела придавливали одеяло, как кирпичи, и повернуться было решительно невозможно – а если вертеться слишком сильно, можно было прочувствовать чьи-нибудь «успокоительные» коготки в пятке.
Правда, наше «поголовье» достаточно быстро сократилось – к сожалению (или к счастью), лисы и совы не брезгуют кошатиной, а молодые коты весьма самонадеянны и безрассудны.  Из тех 12 кошек я хорошо помню Гудвина – его потом унесла сова, Швондера, двух Поганцев  и Крыську (Пани Крыстину – так звали героиню какого-то детектива). Поганцы – тощие одинаковые братья -  были так названы не за свои моральные качества,  а за противную розоватую окраску и большие полупрозрачные уши, что в совокупности очень напоминало бледную поганку.  Остальные не обладали такой яркой индивидуальностью, или же достаточно рано расстались с жизнью.
Крыся и один из Поганцев оказались самыми «стойкими», их никто не забрал (как забрали нескольких котят более симпатичной наружности), и никто не съел (что и случилось с менее умными  их братьями).  Крыська, кстати, оказалась отличной крысоловкой, и иногда радовала нас «подарками» на пороге – безголовыми крысами, порой размером вполовину самой охотницы.
С тех пор у нас было много кошек – по большей части,  ведущих свою родословную от Крыси, Поганца и Пуха. Очень жаль Портоса – смешное бело-рыжее создание, толстое и коротколапое. Когда котенок  родился, то никто точно не смог определить его пол, и сошлись на том, что это все же кот. А через год «кот», радостно мурча, пришел ко мне на кровать и родил двух котят. Так и выяснилось, что Портос на самом деле – Портоша. Вот только умерла она очень тяжело – однажды вечером отец поехал косить луг роторной косилкой, и не заметил в густой траве спрятавшуюся там кошку. Когда он заглушил трактор, то было уже поздно, и оставалось только похоронить бедное существо.
А в одно лето на ферму стала наведываться лисица. Без зазрений совести она подходила к самым дверям и нахально таскала кур. Ее пугали, караулили, ставили чучела с колокольчиками, натравливали собак – все попусту. Наконец отец не выдержал и поставил на лесной тропинке, по которой она ходила, небольшой капкан. И надо же было такому случиться, что попала туда вовсе не лиса… А наша же кошка. Капканом Крысе практически перерубило переднюю лапу, и не оставалось ничего другого, как ампутировать ее совсем. Несколько недель кошку перевязывали, кололи новокаин и антибиотики, и постепенно культя зажила. Конечно, Крыська стала менее подвижной, не так ловко лазала, но постепенно привыкла и пользовалась обрубком почти как полноценной лапой – например, могла надавать оплеух рассердившему  ее коту.  Она прожила очень долгую по кошачьим меркам жизнь, и умерла в преклонном возрасте, лежа на кресле.
Даже сейчас, хотя прошло уже много лет, дома у нас живет последний внук Крыси – гордый, здоровенный Кода.
Шкодливые коты доставляли нам немало огорчений – когда ловили цыплят и ласточек, или опрокидывали ведра с молоком, но немало было и веселых моментов. Например, Катуха очень обаятельно воровала сливки, собиравшиеся на поверхности молока. Когда она не могла дотянуться до них языком, то, встав столбиком, запускала в ведро лапу «по локоть» и, подцепив достаточно сливок, с удовольствием слизывала украденное.  А Пушистик нежно любил тыквы и помидоры. Стоило ему увидеть разрезанную оранжевую мякоть, как все остальное переставало существовать. Однажды он сгрыз почти четверть приготовленной для телят тыквы. Еще он любил сырую картошку и огурцы, чем очень нас удивлял.  Еще все наши кошки хорошо знали звук затачиваемого ножа, и реагировали незамедлительно – стоило только взять точило и раз провести по лезвию (а ножи обычно затачивались перед разделкой мяса), как со всех сторон раздавался топот лапок и коты окружали мохнатой, нервной стеной. Особо беспокойные прыгали на ноги и с мявом лезли по штанинам. Поганец один раз даже от волнения вскочил на умывальник, огляделся и, увидев мыльную губку, которой отмывали руки от крови, ухватил ее и с рычанием спрятался под кровать. Потом вылез, отплевываясь от мыльной пены, и обиженно ушел страдать в подполье, морщась от нашего хохота.