Влияние

"Влияние"
 
I
 
         Лето было жарким. Солнце никого не щадило. Высыхали растения, умирали животные, кондиционеры не выдерживали и выходили из строя. Тучи мух падали замертво, будто дождь и покрывали всю гладкую поверхность. Пожалуй, хорошо было лишь продавцам прохладительных напитков.
         Ближе к югу страны среди пустот и лесов находилась деревня Сорняки. В основном там жили бедные, малообразованные пожилые люди, дети которых бежали из деревни как из тюрьмы. Молодым хотелось жить в мегаполисе, иметь свою машину, квартиру, долги. Лишь небольшая часть ценила своеобразную красоту этого местечка и не желала покидать его. Одним из таких ценителей оказался Сергей Давыдов.
         Это был коренастый длинного роста шатен с голубыми глазами. Лицом он был прост, как и душой. Рано женившись на Надежде (своей соседке) он, как и многие планировал шустро покинуть родное село. Однако будучи довольно сложно-адоптирующемся, он не продержался в столице и недели. На что ни посмотри, всё ему не нравилось. Плохое отношение новых соседей, шум машин, дороговизна продуктов, неудобная кровать. "Одни минусы, куда не глянь. И чего сюда все рвутся?".
         Так он и остался в Сорняках. Вскоре у них с Надей родился сын — Фёдор, воспитывать которого им было тяжело. Надя прежде детей не воспитывала, была единственной дочерью на воспитании отца; мать умерла, когда ей было три годика. Родители Сергея уже почти потерявшие рассудок от Альцгеймера жили с сестрой милосердия в Старых Сорняках (части посёлка с наиболее старыми домами). Старшие сёстры Сергея давно уехали в столицу, и видел он их не более чем раз в год.
         О том, как им сложно воспитывать первенца молодые родители боялись говорить даже друг другу. Самого предложения больше не заводить детей не прозвучало, однако оба они его соблюдали как заповедь. Одна мысль о втором ребёнке вгоняла их в депрессию. Сергей с содроганием вспоминал плач Феди, а Надю мутило при одном лишь взгляде на подгузники.
         Однако младенчество это самый лёгкий период. Хуже всего на ребёнке отразилось безучастие родителей в его первых начинаниях. Его первые шаги были проигнорированы, первое слово не услышано, а первые друзья обруганы за кашель и сопли. Уроки делать ему они не помогали, не провоцировали на игры и совместное времяпрепровождение. Потому его основным качеством стало стремление к недосягаемому.
         Недалеко от деревни располагался небольшой базар. В будние дни за исключением четверга на его месте почти ничего не было, не считая нескольких будок и вагончиков. По выходным торговцы приезжали туда со своими раскладывающимися навесами, стелили на землю ткань и выкладывали на неё товар. Так обычно торговали одеждой, тканью и другой мелочью вроде школьных принадлежностей. Некоторые приезжали на грузовиках, в которых чаще привозились продукты питания. Продавцы ставили грузовики в ряд задом к базару, открывали грузовые отсеки и стояли перед ними с весами и пакетами, привлекая покупателей возгласами о качестве их товара.
         По форме базар был удлинённым и разделялся на четыре части. Сначала вы попадали в продуктовую часть, потом вещевую, а затем в часть, где продавался корм для животных. Последней частью являлся базар автомобильных запчастей. Там находилась малых размеров синяя перевозная будка на колёсах, в которую умещался лишь один человек. Передняя часть её была открывающейся и имела небольшое место, на котором располагался кран, несколько бутылок с сиропом и поднос со стаканами. Из крана текла газированная вода, которая, смешиваясь с небольшим количеством сиропа, меняла окрас и принимала сладкий вкус.
         В будке этой сидел Фёдор. Ему было четырнадцать. Как и отец, он был шатеном с голубыми глазами. Лицо у него было длинным, но чёлка закрывавшая лоб визуально уменьшало его. Совсем недавно он начал замечать, как много у него стало появляться прыщей. Выдавливание их делало его лицо немного отвратным из-за чего он комплексовал, и искал средство для избавления от них.
         Базар закрывался к трём часам дня. Хозяин будки и друг отца Феди Степан Григорьевич приходил в половине четвёртого и закрывал будку, отдавая процент от прибыли Феде.
         Он сидел вспотевший в жёлтой майке и коричневых шортах, смотря на собирающихся уезжать продавцов. Они складывали инструменты в мешки, клали их в багажник и ждали пока освободиться дорога. Тут по будке кто-то постучал. Фёдор выглянул из будки и справа от себя увидел Ивана.
         — Здорово прыщавый, — сказал Иван.
         Это был длинный кареглазый блондин семнадцати лет. Худой, с не сходящей ухмылкой он всегда был загорелым, активным и разговорчивым. Его правую бровь рассекал заметный шрам. На лице виднелся пушок, начавший потихоньку превращаться в щетину. Волосы его были короткие и давно не мытые, так что, проведя по ним рукой можно было запросто порезаться случайно застрявшим в них гвоздём.
         — Привет, — улыбнулся ему Фёдор и сел обратно на маленький раскладной стульчик совсем невидимый снаружи.
         — Налей мне газировки, — попросил Иван.
         — А ты заплатишь?
         — Ха! щас прям, заплачу! — засмеялся Иван, делая вид, что ищет деньги в карманах. — Вот только немного подожди, деньги я найду и заплачу. А ты пока наливай, но только без сиропа — просто газировку. И так сладко знаешь ли.
         — Почему сладко? — спросил Федя, взяв чистый стакан.
         — А кто его знает? просто настроение хорошее, — говорит Иван, всё делая вид, будто ищет деньги.
         Федя наполняет стакан. Ваня его выпевает залпом и со стуком кладёт обратно сказав:
         — Ещё давай!
         Федя даёт ещё.
         — И когда ты свободен будешь? — спрашивает Ваня, опустошая новый стакан уже нормальными глотками прекратив при этом выуживать призрачные монетки.
         — Когда Степан Григорьевич придёт и рассчитает.
         — А ты, небось, половину в карман кладёшь?
         — В каком смысле?
         — Ну не можешь же ты отдавать ему всю выручку в натуре? У Григорьевича то вон, сколько по базару вагонов стоит продовольственных. Наверняка деньги он считает как капли в море. То, что ты зарабатываешь он ведь только так, пустяком считает, а пересчитывать эти твои монетки наверно даже стесняется.
         Федя вздыхает и достаёт обувную коробку, что была у него под ногами. Ставит её возле крана и даёт взглянуть Ивану. Тот наклоняется и смотрит.
         — Да тут мелочь, — говорит он Феде и, взяв лишь купюры, начинает пересчитывать.
         — Почему мелочь? тут много, — возражает Федя. — Лето сейчас знойное и любой прохожий подходит, прося стаканчик.
         — Да не смеши! Сейчас если мы возьмём половину, Григорьевич даже не заметит.
         — А если он меня подумает обыскать и найдёт деньги?
         — Не бойся, их заберу я. Потом мы потратим их вместе как захотим.
         Федя с минуту думает.
         — Только не говори, что впервые так делаешь. Не уж сам раньше до этого не додумался?
         Федя видел в лице Вани насмешку и считал, что тот смеётся над ним. "Он считает меня дураком! Да, по сути, я и есть дурак — чего стоило раньше додуматься до этого? А он вот умён, знает, как заработать. Быть бы и мне таким же взрослым как он. Таким же умным и сильным. Нам бы и равных с ним не было". Больше всего сейчас ему хотелось произвести на Ваню впечатление. Этот лихой парень казался ему живым, задорным, умеющим жить. "Вот так и хочу! чтобы не было забот, наказаний, ограничений. Чтобы лишь я решал, что правильно, а что неправильно".
         — Конечно, пробовал, — говорит Федя улыбаясь. — Только не часто. Несколько раз.
         — Отличный ты парень, — сказал Иван и положил половину денег в карман. — Половину я заберу, половину оставлю. Скажешь, что день сегодня был бестолковый. Никто не приходил, а если и приходил, то ничего не брал. Потом мы поделим эти деньги.
         — Когда — потом?
         — А ты на улице около дома стой, я сегодня проходить буду рядом. Сразу после базара. Пойдёт?
         — Пойдёт.
         Иван с прежней ухмылкой допивает газировку, кивает и шагает прочь.
         — Но ты за газировку не заплатил! — говорит Федя.
         — Ха-ха, — смеётся он, не останавливаясь, — прикольный! Пока!
         Федя всё смотрит ему вслед. Кривой походкой он идёт с краю не очерченной дороги, а из заднего кармана его торчит одноразовый пакет так и норовящий выпасть. Он развевается на горячем ветру словно флаг, говорящий о принадлежности к незнатному племени или сословию. Всем своим видом он говорит, что является отбросом, который ни в ком не нуждается так же, как никто не нуждаются в нём. Потерянный во времени и пространстве он упал в пропасть полную нечистот, из которой ему уже никак не суждено выбраться. Но Иван не выбирал себе такую участь. Всё намного сложней, чем кажется. Однако Федя, не знавший этих сложностей, слепо желал уподобиться этому несчастному, который отдал бы всё ради другой жизни.
         Федя мыл стаканы и протирал будку, готовя её к закрытию. Скоро приехал Степан Григорьевич. У него была старенькая "Волга" белого цвета, которая в некоторых местах уже начала желтеть, словно долго лежавший на солнце овощ. Находиться рядом с машиной, было сродни нахождению рядом с печью. На открытом солнце это железное корыто раскалялось точно уголь на ветру. Однако Степану Григорьевичу это не мешало, ибо был он теплолюбив. "Но не до такой же степени!" — говорили некоторые. Причину же такой стойкости объяснял обильный пот, стекавший по старику.
         Дверца машины открывается и на землю ступает толстая нога в синем шлёпанце. Степан Григорьевич выходит не торопясь, будто опасаясь за безопасность своего огромного пуза растягивающего его лёгкую клетчатую рубашку. Короткие рукава так и норовили разойтись по швам из-за упитанных рук. На спине, груди и подмышками виднелись мокрые пятна так и подначивающие зажать нос прищепкой. Лицо его было круглым, щёки пухлыми и трясущимися от малейшего движения. Волосы казались комком белой шерсти приклеенной на лысину. Что ни говори, а смотреть на этого человека Феде было неприятно.
         — Привет Федя, — сказал Степан Григорьевич, тяжело шагая. Голос его был таким низким, будто в животе у него находился барабан.
         — Здравствуйте Степан Григорьевич, — ответил ему Федя, выходя из будки через дверь сзади.
         Старик и мальчик встали под козырьком будки. Федя избегал его взгляда, стараясь как можно меньше двигаться думая, будто каждое его движение может показаться преступным. Старику же было всё равно, как вёл себя Федя. Заботила его лишь странная боль в груди которую он чувствовал с утра. Жена просила его пить разные таблетки для кровообращения, которые казались ему лишними в его-то возрасте. "Наверняка дело в них" — думал он.
         — Сегодня людей мало было, — сказал Федя, и Степан Григорьевич впервые пристально посмотрел на него.
         — В каком смысле? — удивлённо спросил старик.
         — Видимо день бестолковый, — проговорил Федя, опустив глаза.
         Степан Григорьевич достал из будки обувную коробку и сосчитал деньги.
         — Да-а, — протянул он, — тут половина обычной прибыли. Обычно летом доход от продуктов у меня уменьшается. Люди покупают овощи и фрукты не в сезон. Обычно всем хочется только того чего невозможно раздобыть.
         — Но почему? — спрашивает Федя, чтобы поддержать разговор.
         — Не знаю я. Вот психология есть наука, у неё и спрашивай "молодой". Все сейчас на этой науке помешаны. Кто-то даже её новой религией называет. Развелось этих психологов, вот в голову лезут-лезут человеку, наговорят, что в детстве, видите ли, травма психологическая была, потому и в старости сердце шалит. С какой-то стороны оно и умно конечно, а вот по-другому посмотри брехня брехнёй.
         Оба замолчали. Степану Григорьевичу это молчание казалось вполне нормальным; о чём ему было говорить с мальчишкой? Феде же молчание было невыносимо. Из-за кражи он чувствовал себя как на раскалённой сковороде. "Любое неверное действие, — думал он, — и старик всё поймёт".
         — Ну ладно Федя, — вдруг сказал Степан Григорьевич, из-за чего он вздрогнул. — Как обычно я дам тебе десять процентов.
         Старик пересчитал все деньги и отдал Феде лишь монеты. Они были, столь горячи, что даже обжигали ему бедро, когда находились в кармане. 
         — Давай уже закрываться.
         Федя собрал все бутылки с сиропом в пакеты и положил их в багажник "Волги". Степан Григорьевич опустил козырёк будки и закрыл его на замок. Теперь будка походила на большой синий квадрат на колёсах.
         — Бывай парень, — сказал старик, садясь за руль. — Отцу привет передавай.
         — Передам.
         С базара Федя всегда добирался до дома пешком. Прямая и рельефная дрога, по которой он шел, была усыпана камнями, иногда отлетающими в сторону из-за проезжающих машин. Рядом с дорогой проходил ряд электрических столбов, которые он всегда пересчитывал.
         В деревню Федя попадал, переходя шоссе. Оно было концом дороги с базара и почти всегда было пустым и лишь иногда по нему проезжало несколько машин на большой скорости.
         Перейдя через дорогу, он попадал на небольшой отрезок, разделявший деревенские дома и асфальт. Почти все дома были маленькими, на вид скудными, без заборов и имели голубой окрас. Из них выделялся лишь один, двухэтажный, с красной крышей и жёлтыми стенами. Ограждала этого красавца живая изгородь с человеческий рост, которая смыкалась калиткой. Свысока можно было увидеть, что во дворе был небольшой бассейн и пара детских качелей. Землю покрывала зелёная трава, на которой стояли раскладные шезлонги и большие зонты.
         Проходя мимо калитки, Федя увидел на шезлонге маленького мальчишку. Ему было примерно одиннадцать, и в руках он держал малых размеров непонятный предмет. Федя решил остановиться, чтобы получше разглядеть его. Постояв с минуту, он понял, что у мальчишки в руках синие счёты.
         Этот мальчик в зелёных шортах "бермудах" и голубой майке переводил костяшки на счётах из стороны в сторону, будто пытаясь решить какой-то математический феномен. Он был худой с меланхоличным лицом и необычайно большими чёрными глазами. Из-за тонкой шеи и необычной стрижки (предававшей его голове форму квадрата) он выглядел немного смешно. Федя усмехнулся и пошёл дальше.
         Он знал, что живут в этом доме только летом и живут, по-видимому, люди богатые. Однако дел с ними Феде иметь не хотелось, как и большинству здешних детей. Некая детская зависть не давала им покоя, когда они смотрели на этот дом. Богатство им казалось чем-то неуместным в этой деревне.
         Федя заворачивает на одну из улиц и скоро приходит домой. Это был обычный дом, такой же голубой, небольшой, без забора и с небольшим участком на котором росла картошка. Рядом с входом росло дерево дававшее тень, а в тени впритык стене стояла самодельная скамейка. Федя усаживается, достаёт две монетки и играет ими в руках. Так просидел он пятнадцать минут в размышлениях — догадался ли Степан Григорьевич о его проступке. Собираясь уже в дом выпить воды, он вдруг увидел на другом конце улицы махающего ему Ивана.
         — Садись, — сказал ему Иван.
         — Я в дом хотел, воды выпить.
         — Да садись ты.
         Оба сели. Ваня достал из кармана пачку сигарет без фильтра и предложил Феде.
         — Ой, — невольно вырвалось у него.
         — Я купил их на наши деньги, — сказал Ваня. — Мы их поделим пополам.
         Курить Феде никогда не приходилось. Он почувствовал, как что-то в животе упало книзу. Немного волнуясь и переживая, он протянул руку и вытащил из пачки одну сигарету. Ваня сначала закурил сам, а потом передал зажигалку Феде. Он еле раскуривает свою сигарету и совсем не затягивается.
         — Ну и как там Григорьевич? спрашивал что? — спрашивает Ваня.
         — Нет.
         — Хорошо. Вот тебе половина, — Ваня достаёт из кармана деньги и протягивает Феде. — Теперь повторим в субботу.
         — Что повторим? — удивляется Федя.
         — Нашу работу.
         Сигарета Феди сгорает наполовину, и он выбрасывает её.
         — Нет! — говорит он. — Мы не будем этого повторять. Второй раз Степан Григорьевич всё узнает. Я не стану.
         — Первый раз ты говорил также, но никто ничего не узнал, так что не бойся и просто делай, что я говорю.
         — Ну да, ты прав, — тихо проговорил Федя, опустив голову. Иван был слишком убедителен и имел большое влияние на него.
         — Пойдем, я покажу тебе кое-что, — сказал Ваня и, поднявшись, выбросил сигарету.
         — Куда?
         — К мусорке, — сказал он и пошёл без оглядки.
         — А что там?
         — Увидишь.
         Ваня шёл немного впереди, Федя позади. Ему был неприятен запах сигарет поселившийся у него во рту, из-за чего он всё плевался и сдерживал кашель. Шёл уже пятый час, но солнце всё не заходило за горизонт. Потому  на улицах никого не было. Все прятались дома под вентиляторами и кондиционерами.
         Мусорка находилась на небольшом отрезке местности, где не было домов. Там были несколько разноцветных старых контейнеров, которые почти всегда были переполнены. Раз в неделю туда приезжала грузовая машина и увозила весь мусор на большую свалку недалеко от базара. Сейчас возле контейнеров стояла древняя газовая плита с духовкой. Ваня находит неподалёку палку, и становиться рядом.
         — Ты только потрогай её, — говорит он Феде, указывая на плиту.
         Он подходит к ней, но притронуться не решается. Уже на расстоянии было ощутимо насколько она горяча. Весь день, простояв на солнце, он раскалилась до адской температуры.
         — Посторонись, — говорит Ваня и палкой открывает духовку.
         Моментально воздух перестаёт быть пригодным к тому, чтобы им можно было дышать. Федя не понимает с чего это. Зажав нос, он подходит к духовке и рассматривает её содержимое. Когда ему удаётся понять что там — его просто выворачивает. Блевотина так и лилась из него как из шланга.
         Ваня начинает смеяться. Федя пятиться назад. Засунув палку в духовку, Ваня выковыривает оттуда кошку.
         Кошка была почти лысой, и ещё давала признаки жизни. Лапки её еле дрыгались, хвост трясся, слышалось тяжёлое дыхание. Она пыталась мяукать, но сил уже не было. Ваня обходит кошку и тыкает в неё палкой. Из-под облезлого хвоста у неё вытекает жёлтая жидкость, делая воздух ещё более отвратным. Федя падает на зад и пытается сдержать вторую волну тошноты.
         — Знаешь, чья это кошка? — спрашивает Ваня.
         Федя качает головой и отползает.
         — Пацана из коттеджа, — смеясь, говорит Ваня. — Кошка этих жмотяр. Ха-ха. Я поймал её утром и решил запихнуть сюда. Ха-ха! Представляю, что было с этой кисой.
         Вдруг Федя тоже начинает смеяться. Вначале шокировавшая его картина постепенно стала вполне приемлемой, и он начал находить в словах Вани юмор. Он поднимается и подходит ближе к несчастному животному продолжавшему мучиться. Кровь внутри кошки почти начала кипеть. Ещё немного и от жара её голова могла расколоться. Глаза её уже не могли видеть, а уши не могли слышать. Единственно она лишь чувствовала боль. Нестерпимую боль, от которой уже давно должна была умереть, но смерть, будто насмехаясь над ней, кружила рядом и не наступала.
         Иван становиться над кошкой; поднимает над ней палку, и словно мечём, протыкает её насквозь, так что палка входит в землю. Кошка издаёт свой последний еле различимый "мяу" и наконец, погибает. Горячая жёлто-красная кровь растекается вокруг её маленького трупика и Иван довольный своим деянием отходит в сторону.
         — Сами тут живут, да ещё и кошек разводят, мажоры хреновы, — говорит Ваня, проверяя, не запачкались ли руки, и достаёт сигарету.
         — Ты прав, — говорит Федя. — Ненавижу этих мажоров.
         Он становиться над кошкой, вытаскивает из неё палку и начинает втыкать её повторно. Сил он не жалеет. Палка входит в кошку второй раз, третий, четвёртый, пятый и тут Ваня не выдерживает и кричит:
         — Что ты делаешь?!
         Федя поворачивается и видит на его лице неподдельный страх. С минуты они смотрят друг на друга, и неожиданно, уронив сигарету, Ваня начинает плакать. Федя кидает палку в сторону и смеётся.
         — Что ты делаешь? — снова спрашивает Ваня, уже ревя вовсю.
         Ноги Феди были в крови. Он сделал несколько шагов к Ване, который начал рыться в карманах.
         — Вот, возьми, — протягивает он Феде деньги, одной рукой вытирая слёзы. — Ты был прав, не будем мы больше брать у Степана Григорьевича денег. Он рано или поздно узнает.
         Федя берёт деньги а Ваня поворачивается и уходит еле удерживаясь от того чтобы перейти на бег.
 
II
 
         Стоит лишь солнцу зайти за горизонт как все двери и окна посёлка открывают настежь. Улицы заполняются детьми так, словно им впервые разрешили выйти. Всюду начинают слышаться детские считалочки, радостные крики, смех, и иногда плачь из-за случайных падений и травм, без которых детство не детство. Чуть позже появляется старшее поколение. Постепенно начинает темнеть, тени становятся менее четкими, и показывается луна.
         Сергей Давыдов сидел дома на кухне за столом и пил чай. Напротив него сидела супруга — немного грустная, но всё равно красивая. Единственная лампа на кухне была на стене за её спиной, так что некоторые части её лица скрывались прозрачной тенью. Она всё поджимала тонкие губы, втягивала щёки и иногда на полминуты закрывала свои большие чёрные глаза. Сергей лишь пытался поскорей допить чай и наконец, включить телевизор, чтобы увидеть новости. Дома после рабочего дня он хотел лишь расслабления и сна, а другие люди (хоть даже и родные) интересовали его не более чем чужое грязное бельё.
         Справа от лампочки на кухне открывается дверь и входит Фёдор. У него были мокрые руки, ноги и немного обмочены шорты. Взяв у газовой плиты кухонное полотенце, он вытирает руки, и садиться между родителями. Отец допивает чай и уходит в большую комнату смотреть телевизор.
         — Налить тебе суп? — спрашивает Надя у сына.
         — Да. Можно побольше мяса?
         — Можно.
         Мать наливает сыну суп, и садиться с ним рядом. Какое-то время она смотрит, как он ест, а потом спрашивает:
         — Не слишком много соли?
         — Я люблю пересолёное, — говорит Федя, смотря лишь в свою тарелку.
         — Почему?
         — Не знаю.
         Быстрым шагом в кухню входит отец и со злым лицом сообщает:
         — Опять расстроилась антенна! Ни одного канала нет! Федя, пойди настрой сынок.
         — Он ведь ужинает, — говорит Надя. — Не мешай ребёнку.
         Федя, будто никого не замечая, всё смотрит в тарелку и ест как голодный солдат. Отец, придав лицу гримасу ненависти и разочарования, проходит к кухонному гарнитуру и достаёт снизу бутылку водки с хрустальной рюмкой.
         — Что ты собираешься делать? — тупо спрашивает Надя, не найдя более умного вопроса.
         — Не видишь что ли? выпить собираюсь. Иначе не заснуть ночью.
         — Смотри, ещё привыкнешь к этой гадости, — говорит жена с еле различимой насмешкой.
         — Не смеши жена. Я трезвенник ещё тот.
         — Сам не можешь настроить эту антенну?
         — Не могу. Да и не хочу.
         — И так всегда.
         Сергей сражает жену укорительным взглядом говорящим, что она слишком преуспела в его унижении. Тогда Надя закатывает глаза, легкомысленно улыбается и снова неестественно пялится на сына. Как только Сергей опустошает первую рюмку, кто-то стучится в дверь.
         — Ну, вот прям вовремя! — говорит отец и начинает прятать водку обратно, что смешит Надю и злит его ещё больше. — Кто там?
         — Ира я! — слышится за дверью.
         — Сейчас открою! — говорит отец, и недовольно качая головой, поворачивает ключ.
         В кухню входит маленького роста блондинка с сияющим лицом в лёгком летнем платьице, исписанном сиреневыми цветочками. На её маленьком личике виднелась  растерянность, пухлые губки были поджаты, серые глазки не знали на чём заострить внимание. Ей было восемнадцать, и сейчас она собиралась сообщить (пожалуй) самую счастливую новость в её жизни. Затем новости либо совсем закончатся, либо будут лишь плохими.
         — Привет Ирочка, — приветствует её Надя, не поднимаясь с места.
         — Привет Надя, — улыбается она ей и кивает Сергею. Затем заметив Федю, с улыбкой махает ему.
         — Ну, присаживайся что ли, — просит Надя, придвигая один из стульев. — Как там Тамара Константиновна. Степан Викторович?
         Сергей подступил чуть ближе и навострил уши. Тамара и Степан Давыдовы, были его родителями, за которыми и присматривала Ира в качестве сестры милосердия. Сейчас уже постаревшая, но много времени проработавшая в местной поликлинике мать Иры — Роза Римова, с детства таскала дочь с собой и готовила её к медицинскому будущему. Но в поликлинике Ира работать не могла, так как не имела образования. Таким образом, Сергей предложил ей временно ухаживать за своими родителями, которые как раз жили напротив дома Римовых в тех же старых Сорняках. Сергей, конечно, мог бы и сам смотреть за родителями, однако наблюдать их постепенное увядание ему было тяжко (в чём он никому не признавался). Объяснял он своё решение тем, что якобы помогал Ире деньгами; но и Ира и все остальные понимали, что стоит за этим нечто другое и потаённое глубоко в подсознании.
         — Состояние у них стабильное, — говорит Ира, садясь на стул около Феди. Он только кончает ужин и пристально вглядывается в неё, будто пытаясь установить с ней телепатический контакт. Она же напротив, старается не замечать его.
         — Продукты не нужны? — спрашивает Сергей.
         — Думаю, через неделю понадобятся, — отвечает Ира. — Но я пришла сказать кое-что другое.
         — Какую-то радостную новость? — спрашивает Надя.
         — Радостную не то слово, — улыбается Ира. — Я выхожу замуж.
         И вот что было в этот момент с каждым из присутствующих. Ира, вовсю заулыбавшись, начала безумно грустить, и тело её покрыли мурашки. У неё возникло чувство, что она кого-то предаёт и лишает этого несчастного всех своих благ. Отчего-то этим несчастным ей виделся Фёдор и в какой-то мере Сергей. Сергей в свою очередь тоже кажет свои местами жёлтые зубы, и будто получив разряд дефибриллятора, начинает сильно потеть и думать о будущем, в котором ему придётся ухаживать за умирающими родителями. Леность и бедность чувств делала его беспощадным самодуром (однако, лишённым какой-либо власти). Как человеку слабохарактерному ему не хватало лишь смелости, чтобы пополнить ряды самоубийц. Очень странными в этот момент были чувства Феди. Лицом он остался бесстрастен, но эмоции в нём будто сошли с ума и начали безжалостно разрушать его нервную систему. Определённых мыслей в голове у него не было; это был неясный ураган, не имевший под собой почвы. Лишь только первобытные страхи овладевали им, что можно было объяснить скудным мышлением и отсутствием здравого ума. Но более всего непредсказуемо повела себя Надя. Одновременно она почувствовала радость и тошноту; но тошноту не в плане эмоциональном, а плане физическом.
         Опрокинув стул, Надя бежит в ванную комнату, откуда всем слышны издаваемые ею не совсем приятные звуки. Сергей и Ира, смутившись, обращают взгляды в пол. Федя, совсем потеряв смысл происходящего, будто отключается или можно сказать, на время зависает как устаревший компьютер.
         — Ох, извините, — говорит Надя, выходя их ванны. — Не знаю что случилось, я просто… извиняюсь, мне немного плохо.
         — Да нет Надь! ты что? мы всё прекрасно понимаем, — говорит Ира, импульсивно жестикулируя.
         — Что понимаете? — спрашивает Надя, замерев, словно кто-то нажал на паузу.
         — Ну, я думала что… — улыбается Ира.
         Сергей, тихо смеясь, начинает качать головой и удаляется в большую комнату. Федя берёт свою тарелку и кладёт её в кухонную раковину; включает воду и пока тарелка наполняется, наблюдает за матерью с Ирой.
         — По секрету скажу, — шёпотом говорит Ира, вплотную приблизившись к Наде, — я тоже беременна.
         — О-о, — протягивает Надя, а затем, чуть понизив голос, продолжает. — Рада за тебя Ирочка… отец? кто отец?
         — Это…
         — Нет, постой, — перебивает Надя, — что ты имела в виду, сказав "тоже"?
         — Я… — Ира застывает с непонятливой улыбкой.
         — Ты… — Надя тоже улыбается и смеется, качая головой, — нет, нет, нет. Это не так. Это просто… что-то другое. Так кто отец?
         Федя всё пытался вслушаться в разговор, но даже тема его была ему неясна. Он злился, слыша лишь шум воды за спиной и неясный крик за окном, выходившим на большую улицу. Улица эта была обычно безлюдна и спокойна как кладбище, "но надо же кому-то быть там именно сейчас!". Поддавшись некому импульсу, Федя сорвался с места и вышел на улицу.
         — С ним всё нормально? — спросила Ира, смотря на захлопнувшуюся дверь. — Он выглядит каким-то подавленным.
         — Ой, не знаю я, — отвечает Надя, поджимая губы. — Мы с ним словно с других планет, честно говоря. Бог знает, что у него в голове твориться.
         — Может это с возрастом связанно? Пятнадцать…
         — Нет, ему четырнадцать. Да и бредни всё это! какой там возраст? Я в его возрасте нормальна была.
         — "Нормальна"?
         Тем временем, выйдя на тёмную улицу, Федя пошёл на крик, послышавшийся ему в доме. В нескольких метрах от окна, ближе к противоположной от него стороне, стоял маленький мальчик. Подступив к нему, Федя увидел, как он трясётся и заметил-таки, наконец, маленькую чёрную собачку рычавшую не него. Лунные лучи падали ей на мордочку и отражали блестящие мокрые глаза, напоминавшие пуговки детской рубашечки. Шея её была обвита ошейником, к которому была привязана облезлая белая веревка. Собака скалила зубы и на вид немного устрашала, но Федя знал, что псина не кусалась, да и лаяла изредка.
         Он поднял верёвку и намотал её себе на руку.
         Теперь уже привыкнув к тусклому лунному свету, Федя окончательно понял кто перед ним. Был это тот самый мальчик из коттеджа у дороги, кошку которого он сегодня изуродовал.
         — Это ты кричал? — спросил Федя с бесстрастным лицом.
         Мальчик покачал своей квадратной головой и указал пальцем на Федин дом.
         — Что там? — спросил Федя, посмотрев на указанное место. — Зовут тебя как?
         — Александр, — тихо ответил мальчик. — Там кричали, — добавил он погодя и снова указал на Федин дом.
         Федя удивился. Потянув за собой собаку, он направился к дому. На улицу выходило два окна, и в обоих горел свет. Заглянув в окно справа, он увидел мать, до сих пор разговаривавшую с Ирой. Сам он этого подметить не сумел, однако заметим, что Надя была чертовски напугана, а Ира удивлялась такой её реакции. В окне справа Федя увидел спальню, которая на первый взгляд показалась ему пустой. Однако некоторое движение под одеялом дало ему понять, что там его отец.
         — А-а-а! — простонало одеяло.
         Было очевидно, что Сергей Давыдов кричал в подушку.
         — А кто там? — Спросили Федю за спиной.
         Он испуганно обернулся и с удивлением увидел Сашу.
         — Что ты здесь делаешь? — недовольно спросил Федя и оттолкнул парня.
         Феде было не по себе и всё казалось, будто от него что-то скрывают. Его ободряло лишь то, что и он имел свои секреты. "Мы в расчёте!".
         — Я никуда не уходил, — сказал Саша.
         — Ну, так уходи. Или ты хочешь, чтоб я спустил на тебя эту шавку?
         Саша замолчал и стал как истукан, вышедший из ледяной воды. Федя покачал головой и пошёл во двор.
         Примерно год назад, Федя смастерил для себя самодельный тренажёрный зал. Увидев в одном из сериалов своего любимого героя занятого упражнениями, он захотел уподобиться ему. Раздобыл на крыше дома старые доски, обмотал их выброшенными матерью матрасами, поработал молотком с гвоздями и получилось неплохое лежачее место для поднятия штанги. Штангу он сделал из одной средних размеров трубы и двух банок из-под краски. Залив банки бетоном, он соединил их вместе трубой. Таким же образом, он сделал две гантели. Спустя неделю другую Федя просто забыл обо всех своих изобретениях, так и оставшихся медленно гнить от дождя и сырости.
         Федя привязал собаку к штанге и снова увидел Сашу, который шёл у него за спиной.
         — Что ты ходишь за мной?
         — Я просто посмотреть хотел, — отвечает Саша, указывая на гантели. — Можно попробовать?
         — Только не надорвись, — ухмыльнулся Федя и пошёл в гараж.
         Этот ветхий деревянный гараж зелёного цвета был прямо за домом, а справа от него начинался огород — сейчас уже безнадёжно высохший от отсутствия дождей.
         Саша крепко схватил гантелью и попытался поднять её одной рукой. Она не поддалась. Тогда Саша попытал вторую руку. Никак. Затем выяснилось, что он даже не смог покатить её.
         Из гаража возвращается Федя, держа в руках серебристую канистру. Отвязывает собаку и ведёт её ближе к огороду.
         — Ну что? смог поднять? — спросил он Сашу.
         — Нет. Они слишком тяжёлые.
         — Да уж, — остановился он прямо перед первой грядкой. — Зачем вы сюда приезжаете? Вы ведь только летом здесь?
         — Да, только летом, — говорит Саша. — Мой отец говорит, что здесь его никто не узнаёт и потому он чувствует себя лучше. "Свободнее" как он выражается.
         — А почему твоего отца узнают в других местах?
         — Потому что он слишком многим людям в лицо говорит правду по телевизору. Кто-то его за это любит, а кто-то ненавидит.
         — Значит, твой отец выступает по телевизору?
         — Да.
         — А мой отец работает на заводе.
         Федя открывает канистру, кладёт конец собачьей верёвки под ногу и принимается обильно обливать собаку бензином. Саша пятиться и нервно спрашивает:
         — Что ты собираешься делать?
         Скуля, собака пытается убежать, однако верёвка сдерживает её. Ей удаётся отойти от Феди всего на метр. Он выбрасывает канистру и достаёт из кармана зажигалку.
         — Нет! — кричит Саша, но не так громко, чтобы в доме его услышали.
         Зажигалка щёлкает. Федя смотрит на сине-жёлтое пламя, и будто насладившись им, опускается на корточки и тянет собаку к себе. Она стремится вырваться, но в попытках бежать ей удаётся лишь вырыть землю. Наконец Федя поджигает бедное животное, и Саша убегает абсолютно шокированный и не знающий куда деваться. В этот момент мир предстал перед ним таким жестоким, несправедливым и мрачным, что даже самый чудесный и светлый поступок на земле больше не заставит его поверить в то, что жизнь стоит жизни. Всё ужасно. Всё без исключения. В этом мире нет ничего хорошего.
         Собака извивалась и крутилась словно юла. В глазах Феди играл огонь, наблюдать который ему было приятнее всего чудесного. "Разве не чудо огонь, который может уничтожить практически всё. Он оставляет лишь пепел, отдавая всё живое и мёртвое на растерзание ветру. Не самая ли сильная эта сила? Не самый ли это великий элемент?".
         Собачья шерсть почти полностью сгорает и начинает гореть кожа. Запах кругом ужасно тошнотворный. С собаки огонь переходит на удерживающую её веревку, и Федя отпускает её. С виду напоминая горящий кусок мяса, собака перебирается на соседний участок. С соседнего участка она переходит на другой участок и через минуту совсем исчезает из виду.
          Федя смотрит на свои руки. Подушечки пальцев были ободраны и вниз стекали красные полосы крови, рассекавшие линии его судьбы. Сняв майку испачканную бензином, он подходит к поливочному крану и пытается отмыть пятно. Пот покрывал его от макушки до пят, сердце билось, как у перелетевшей море птицы, а нервы горели будто фитили, ведущие к взрывоопасному мозгу. Ему было неясно, зачем он это сделал. Всё произошедшее походило на сон во сне и представлялось таким неясным и невозможным, что Федя ещё надеялся проснуться. Однако с другой стороны, свой поступок он считал вполне приемлемым и готов был его повторить.
         Полностью избавиться от бензинового пятна ему не удалось. Тогда он скомкал эту майку и бросил на крышу зелёного гаража. Глубоко вздохнул, размял спину и пошёл к дому. Уже собираясь зайти, Федя сталкивается с Ирой собиравшейся уйти.
         — Привет, — сказала она, закрыв дверь.
         Федя подступил к ней, она облокотилась на дверь и закрыла глаза. Пройдясь кончиками пальцев по её животу, он остановился чуть ниже пояса и немного нажал на неё. Ира разжала губы и стиснула кулаки. Поднявшись на цыпочках, Федя попытался поцеловать её, но она отвернула голову и, открыв глаза, сказала:
         — Не надо Федя.
         Он отступил и непонимающе спросил:
         — Почему?
         Ира схватила его за руку и повела к улице. Ростом он был чуть ниже неё. Они сели на скамейку за домом.
         — Ты слышал, что я сказала дома? — спросила Ира, положив руку Феде на ногу.
         — Ты выходишь замуж? — тихо спросил он, пристально смотря ей в глаза.
         — Да Феденька, — ответила она, — и теперь мы не сможем быть как раньше.
         — Но мы ведь…
         — Я знаю, что между нами было, — перебивает его Ира, — мы действительно очень близки. Но я слишком большая для тебя. Это не правильно. Если кто-нибудь об этом узнает, мне будет очень плохо. Ты знаешь об этом?
         — Почему тебе будет плохо?
         — Потому что я заставила тебя.
         — Но ты не заставляла меня.
         — Я знаю, но другим будет всё равно. Я старше тебя и обвинить смогут только меня.
         — Обвинить в чём? — не понимал Федя, — разве мы делали что-то плохое?
         — К сожалению делали.
         Оба замолчали. Ира провела рукой по Фединому торсу и спросила:
         — Где твоя майка?
         — Она испачкалась, — сказал он.
         Ира наклонилась и, поцеловав его в щёку, ушла восвояси. Посидев на скамейке, ещё минут пять, Федя зашёл в дом и увидел маму, сидевшую за столом со слезами на газах.
         — Феденька, сынок, — говорит она, — иди сюда, садись.
         Он садиться напротив неё. Она удивляется, так как ожидала, что он подойдёт её обнять. Будучи сентиментальной, она ждала такой же сентиментальности от других.
         — Феденька, — говорит она ласково, — ты хочешь сестрёнку?
         Федя поглощённый своими мыслями ничего не отвечает, смотря в пустоту будто слепой.
         — Или ты хочешь брата? — Спрашивает Надя немного трезвей, отбросив ванильные украшательства.
         Федя молчит. Тогда она медленно поднимается с места, подходит к нему сзади и, обняв со спины, шепчет ему на ухо:
         — Скоро у тебя будет братик… или сестра.
         Федя всё молчит, не обращая внимания. Наде думается, будто он слегка шокирован её новостью и понимающе удаляется в спальню к мужу, даже не спросив — куда делась майка. Почти не заметив, как она ушла, Федя остаётся на кухне смотреть в пустоту.
         В спальне Сергей сидел на краю кровати и обмозговывал столь новое положение вещей. Как мы помним, рождение ребёнка ему виделось не столь светлым событием. Надя тоже была обеспокоена, но материнский инстинкт просто не давал ей невзлюбить своё дитя. Зайдя в спальню, она села на другой стороне кровати и сказала мужу:
         — Феде я рассказала.
         Комнату освещало два светильника с коричневыми абажурами по бокам от кровати. Яркий свет бил в эти коричневые колпаки и проходя через них, тускло освещал царивший в комнате порядок. Пахло тут натуральными травами, собранными в пучок и оставленными на двух подоконниках. Одно окно выходило на большую улицу, другое на гараж (однако было закрыто плотной коричневой занавесью).
         — И что он сказал? — повернувшись, спросил Сергей.
         — Ничего, — ответила Надя и сбросив тапочки, прилегла на кровать. — Кажется, он немного растерялся и не знает, как реагировать. Да ещё и Ира уезжает.
         — А какое он имеет отношение к Ире?
         — Не знаю. Просто он с четырёх лет столько проводил с ней время.
         — Надя, — говорит Сергей, склонившись над женой, — это будет очень трудный период. Теперь нам придётся воспитывать ребёнка и одновременно ухаживать за моими родителями. Я больше не доверю их никому кроме Иры.
         — А отчего ты так решил?
         — Не знаю. Мне просто не хочется их кому-либо доверять.
         — Понимаю, — улыбается Надя. — Не беспокойся, мы со всем справимся.
         Будто очнувшись ото сна, Федя встаёт из-за стола на кухне и отправляется к себе в комнату. Это было небольшое помещение с одноместной железной кроватью, небольшим коричневым шкафом и самодельной вешалкой. Она была сделана из ноги вентилятора и воткнутой в неё палки, к которой был прикреплён пучок длинных прочных веток напоминавших оленьи рога. Комната была относительно чистой, но довольно пыльной и не имела окон. Освещала её одинокая лампочка, свисавшая на белом проводе, которая качалась каждый раз, как открывалась дверь.
         Повесив шорты на вешалку, Федя забрался под одеяло и закрыл глаза. Его посещали красочные образы, в которых был он, Ира и Иван. Федя заплакал, а минут через десять заснул. Он не понимал что делал, зачем делал и почему делал. Всё плохое и хорошее виделось ему одинаковым из-за отсутствия воспитания. А сейчас открывшись влиянию, он начал видеть мир совершенно иначе.
 
III
 
         В глубине посёлка находился недостроенный дом. Имел он лишь фундамент, пол стены и десяток бетонных плит. Плиты эти были неровно облокочены на стену и создавали собой маленькое пространство с тремя стенами и потолком. Когда-то местные дети использовали эту стройку для игр в прятки, пока однажды не были запуганы историей о поселившемся там сумасшедшем. Впоследствии они перестали там играть, и среди плит поселился Иван.
         Отца Иван потерял в десять (при несчастном случае на заводе). Его мать была инвалидкой-симулянтом и жила на пособие, большую часть которого пропивала. Он сбежал из дома в четырнадцать, после того как она в очередной раз избила его за воровство в школе. Найдя себе убежище среди этих плит, он начал промышлять мелким воровством и существовал как дикий зверь. Годами он вырабатывал в себе выдержку и хладнокровие пока вчерашним вечером все его старания не стали воспоминанием.
         Подняв голову с вонючей подушки и отбросив дырявое одело — он поднялся и вышел из своего "дома". Убегая от матери, он думал о свободе, беззаботной жизни и отсутствии правил, но встретились ему лишь голод, холод, грусть и ещё раз голод.
         Достав из мешка майку, шорты и трусы он отправился на речку, находившуюся недалеко от базара. Берег у реки зарос травой, не засыхавшей благодаря чрезмерной влаге. По бокам воду заслоняли камыши и только в некоторых местах их убирали, делая это место пригодным для купания. Домов рядом с рекой не было; утрами люди здесь не появлялись, так что Иван мог спокойно делать свои дела, не опасаясь, что его увидят.
         Он приходит к реке; не раздеваясь — медленными шагами погружается в холодную воду, преодолевая всякий сор вроде листьев и паутины. Зайдя в воду по горло, он снимает с себя одежду и трёт её. Закончив своеобразную стирку, несколько раз ныряет, чешет волосы, промывает уши и выходит на берег. Расстелив мокрую одежду на траве, он вытряхивается как собака и немного подсохнув, надевает вещи, взятые из мешка.
         Пока одежда высыхает он сидит, смотря на течение. Скоро солнце начинает припекать, утренняя прохлада сменяется духотой, и приближается время ныряльщиков. Он уже хотел собрать вещи и уйти, как вдруг со стороны базара ему показался Федя. Лениво шагая в своих шлепанцах, он машет Ване двумя руками, прося этим его не уходить. Поколебавшись, он остаётся.
         — Привет, — улыбается ему Федя.
         — Да… привет, — говорит Ваня, пряча глаза. — Слушай, я ухожу. Да, я пойду.
         — Постой, — просит его Федя, — я просто хотел сказать, что классно мы вчера сделали…
         — Классно? — спрашивает Ваня после недолгого молчания. — Ты совсем спятил?
         — Нет. Постой… это ведь ты убил эту кошку. Ты…
         — Прекрати! Я не хочу это обсуждать! ты понял? Ты чокнутый малолетка!
         — Я? Почему это я? Ведь это ты всё начал.
         — Отстань от меня! — говорит Ваня и, оттолкнув Федю, идёт в сторону посёлка с сырой одеждой в руках.
         Федя меняется в лице, зло оглядывает местность и на глаза ему попадается камень. Камень размером с кулак, гладкий и продолговатый. Подняв его, он бросается на Ваню со спины и, забравшись на него, бьёт камнем по голове. Оба падают. Показывается кровь.
         — А-а-а! — кричит Ваня с разъярённым лицом.
         Поднявшись на ноги, Ваня бьёт лежащего Федю по животу и, забравшись на него сверху, кулаком даёт его правому глазу опухнуть.
         Вдалеке от них в аэропорту близлежащего города находился Федин отец — Сергей. Зал ожидания находился на первом этаже, где были железные скамьи красного цвета с сетчатыми спинками. Большинство мест пустовало, так как все столпились около большого кондиционера у обменного пункта. Около него был и Сергей, вспотевший, с платком за шеей, не дававшим воротнику рубашки испачкаться.
         Рейс неприемлемо задерживался. Но как всегда, самолёт прибыл и первыми в зал ожидания вышли Тамара и Лида — сёстры Сергея. Тамара была загорелой блондинкой на каблуках в светлом строгом костюме со стильным и компактным чемоданчиком на колёсах. Завидев солнце, она отыскала в сумочке на плече очки и скрыла ими, свои кари глаза. Голубые глаза Лиды остались на виду. На ней была синяя спортивная форма с двумя белыми полосами по бокам. В руках она держала небольшую спортивную сумку, которую по виду, забила до отказа.
         Обе они улыбались, однако улыбки их были различны. Тамара улыбалась как особа голубых кровей, снизошедшая до грязных холопов. Лида в свою очередь улыбалась, походя на радостную собаку, не понимающую что вокруг твориться.
         Поцеловавши друг друга в щёки, родные вышли на парковку к автомобилю Сергея. Автомобилем была старая "пятёрка" Жигули остывавшая в тени подъёма.
         — Ты так не поменял машину? — разочарованно спросила Тамара.
         — Нет. А что, хорошая машина, — сказал Сергей, открывая багажник. — Давайте сумки сюда.
         — Фу, что за багажник? — сморщилась Тамара. — Я не положу туда свой чемодан. Ты хоть представляешь, сколько он стоит?
         — Да ладно тебе Тома, — упрекнула её Лида, — не будь такой повёрнутой.
         Все загрузились и поехали. В дороге Тамара начала капризничать из-за отсутствия кондиционера. Сергей смог предложить ей лишь вентилятор, который подключил к маленькому аккумулятору. Всем недовольная Тамара заставила брата и сестру согласиться на то, чтобы машина останавливалась у каждой тени. Одна такая тень нашлась под мостом, по которому проходили рельсы. Все вышли и начали ждать, когда машина остынет.
         — Слушай, — сказала Тамара, — ты ведь говорил о каком-то сюрпризе, верно?
         — О-о, какой сюрприз? — воодушевилась Лида и надела панаму.
         — Я хотел сказать это вам вместе с Надей, — ответил Сергей.
         — Фу, не заморачивайся так, — сморщилась Тамара в недовольстве. — Говори, иначе я решу, что у вас будет второй ребёнок.
         Все замолчали. Потом пришло озарение, и Лида заулыбалась:
         — О-о, как мило. У вас будет второй ребёночек. О-о…
         — Ну и ну, — Тамара недовольно развела руками, — теперь опять начнётся да?
         — Что ты имеешь в виду? — спросил Сергей.
         — Теперь снова как раньше будете мне звонить и спрашивать: "Тома, а что значит, если ребёнок срыгнул? Тома, а что значит, если ребёнок покакал? Тома, а что делать, если ребёнок не спит?" Я конечно педиатр; это моя работа — знать всё о детях, но это не значит, что мне можно звонить в час ночи и спрашивать как правильно подгузник надеть.
         — Тамара, что ты такое говоришь? — по-детски возмутилась Лида. — У них просто был первый ребёнок, и они боялись сделать что-то не так. Верно Сергей?
         Сергей стоял сконфуженный, потерянный и безвольный. Казалось, что он готов сейчас расплакаться. Тамара достала из сумочки в машине сигарету и закурила.
         — Ты не хочешь второго ребёнка, верно? — спросила она.
         — Тома, что ты говоришь? — снова возмутилась Лида, но увидев лицо Сергея, замолкла.
         Все снова замолчали, и тишину прорезал грохот поезда, что проехал над ними по мосту. Сверху посыпалась побелка, земля задрожала, а Сергей попросил сестёр сесть обратно в машину и они поехали дальше.
         Тем временем Надя была дома. Она вывесила постиранную одежду домочадцев во дворе на веревке, тянувшейся от столба у дома до гаража, ворота которого сейчас были нараспашку. Вещи нужно было снять спустя полчаса, иначе они могли полинять или даже загореться. Обхватив большой синий таз для белья, она собиралась зайти обратно в дом, но её окликнули. Обернувшись, она увидела Иру.
         — Надя, ты просто не представляешь, что там твориться, — сказала Ира с нервным выражением.
         — Что?
         — Знаешь этот коттедж у самой дороги?
         — Ну, знаю. А что там?
         — Убил себя там кто-то.
         — О Господи! — воскликнула Надя. Но в этом восклицании не было ничего жалостливого. Скорей оно значило: "и бывают же такие дураки!".
         — Странно это, — качает головой Ира. — Это совсем ребёнок был. Что ему надо было?
         — Ребёнок? — изумилась Надя.
         — Да. Лет всего одиннадцать, не больше.
         — О Господи! — повторилась Надя. — И бывает же такое. Сколько живу, а вот к миру этому не привыкну.
         Девушки зашли в дом и, усевшись за стол, принялись обсуждать это происшествие. Они заговаривали о компьютерных играх помрачающих рассудок, о богатстве, превращающем людей в свиней, об интернете, развращающем сознание невинных детей.
         — Да-а, всё это влияние съедает людей, — говорит Надя, осматривая свои чистые ногти. — Управляют нами. Заставляют быть пессимистами в этом мире, когда нужно быть оптимистами.
         — Это мысль, но не продуманная, — говорит Ира.
         — Как это?
         — Ну, просто иногда человек является таким, какой он есть — без всякого влияния. Он просто родился, чтобы покончить с собой; или он родился, чтобы убить человека. Каждый, так или иначе, должен стать таким, каким он был задуман.
         — Что значит — "задуман"? — ухмыляется Надя. — Ничего тут задуманного нет. Человек воспитывается телевизором. Смотришь хорошие программы, становишься хорошим; смотришь плохие программы, становишься плохим. Всё сейчас телевизор решает за нас.
         Девушки молчат. Вдруг Ира начинает смеяться.
         — Ты… такая смешная, — проговаривает она сквозь смех. — Ну и рассуждения.
         Надю это смущает.
         Тут на улице слышится шум. Выглянув в окно, Надя видит как белая "пятёрка" заезжает в гараж. Они с Ирой выходят во двор и встречают гостей. Перед тем как зайти обратно, Ира останавливается и, сказав: "я пойду, наверное", уходит, не желая мешать. Зайдя внутрь, Тамара шагает по кухне, будто высматривая недостатки, и всякую минуту отчего-то морщится. Лида же с совершенно тупой улыбкой усаживается за стол и всё ждет, когда кто-нибудь сядет рядом и заговорит с ней.
         — Итак, — говорит Тамара Наде, взявшей её чемодан, чтобы отнести в комнату, — ты счастлива?
         — Не поняла, — качает головой Надя и смотрит на мужа.
         — Я рассказал о ребёнке, — говорит Сергей.
         — Ты собираешься оставить этого ребёнка? — спрашивает Тамара.
         — Тома, что ты опять говоришь? — недовольно вопрошает Лида. — Всё суешься туда, куда не просят.
         Лида подходит к Наде и обнимает её.
         — Я об этом и не задумывалась, — остолбенев, проговаривает Надя.
         Она действительно не задумывалась над этим. Беременность была для неё фактом, который прямо вёл к следующему факту говорящему, что ребёнок обязательно должен родиться. Всего один вопрос заставил её взглянуть на ситуацию по-другому.
         — Наденька, не слушай её, — просит Лида. — Умеешь же ты всё испортить, — обращается она к Тамаре.
         Лида была тренером по фитнесу, вела здоровый образ жизни, изредка ходила в церковь и даже постилась. На жизнь она не жаловалась, с людьми общаться умела и имела много друзей. Единственным минусом её было чрезмерное простодушие; она не видела, где её использовали, где над ней смеялись, а где хвалили.
         — Я лишь прошу смотреть на ситуацию трезво, — разводит руками Тамара. — Вы сами решаете, как поступать. Я лично уже два раза делала аборт, как вы все уже знаете и ничего плохого.
         Тамара была педиатром со стажем, имела одного сына и в основном жила на средства мужа. Мир казался ей сточной канавой, люди крысами, а судьба представлялась чередой сложных испытаний, пройти которые возможно только будучи хладнокровной и безжалостной.
         — Ты убила двух своих детей, — обвинительно говорит Лида, — но теперь прошу — не надо толкать на такое других людей. Не все такие же бессердечные как ты!
         — Так я значит бессердечная? — ухмыляется Тамара. — Да заткни ты свою пасть, анорексичка бледная. Как ты смеешь обвинять меня в убийстве? Аборт это гуманный способ избавиться от беременности, вот и всё. По крайней мере, это лучше чем родить нежеланного ребёнка и потом выбросить его в мусорный бак.
         — Нет, милочка, — возражает Лида, — аборт это убийство. И самое страшное убийство из всех возможных. Ведь убиваешь ты собственное дитя. Подумай только — собственное дитя.
         Надя была совсем сбита с толку. Сёстры настолько противоречили друг другу, что казались заклятыми врагами. И что теперь Наде надо было думать? Чью сторону выбрать? Все аргументы сестёр с какой-то стороны правильны, обе они говорят что думают, но кто из них прав? Никто не мог дать однозначный ответ. Да и нет этих однозначных ответов.
         — Да заткнитесь вы обе! — прокричал Сергей, выхватил у Нади чемоданы и отнёс в комнату. Вернувшись, он сказал, — там во дворе кто-то кричит.
         Все вышли во двор. Действительно кто-то кричал. Но, то был не истошный крик, а скорее измученный стон. Прислушавшись, Сергей понял, что исходили эти стоны из туалета около гаража. Все направились к этому строению из четырёх зелёных досок с куском шифра сверху.
         Сергей открывает дверцу и видит Федю. Он лежал на боку справа от отверстия, с приспущенными шортами, а из задницы его торчало нечто красноватое. Сергей пугается, кислится и смотрит на Федино избитое лицо. Правый глаз его был подбит, нижняя губа разбита, а по щекам текли слёзы. Ребёнок стонал, трясся и вероятно был испуган из-за торчащей из задницы кишки. Когда в туалет просунулись и другие любопытные головы, он попытался прикрыться и начал что-то возмущённо бормотать.
 
IV
 
         Поликлиника находилась в десяти минутах езды от Сорняков. С виду она напоминала простой дом, только более удлинённый и с боскетом перед входом. Федю поместили в палату для осмотра, а Сергей с Надей ожидали врача в пустовавшей приёмной. Тамара с Лидой остались дома, и спор их на первое время был забыт.
         В приёмную входит врач, женщина тридцати лет с усталым видом. Она изображает улыбку и спрашивает у родителей:
         — Вы родители, верно?
         — Да, — отвечает Сергей. — Давыдовы. Мы тут числимся, но сейчас нет семейного врача …
         — Ладно, ладно, — кивает врач и, призадумавшись, говорит, — у вашего сына случился ректальный пролапс. Проще говоря, это выпадение прямой кишки.
         — Это опасно? — спрашивает Надя. Она вся сжимается, представив, что подобное могло произойти с ней.
         — При некоторых обстоятельствах это не опасно, но в данном случае ваш сын решил самостоятельно засунуть прямую кишку обратно и к тому же, он ещё и ходил. При пролапсе обычно сразу надо обращаться к врачу, а он видимо постеснялся. Да, зрелище это не из приятных.
         Сергею представилось, как Федя еле шагает, обхватив живот с шортами пропитавшимися кровью. Затем слыша шумный спор в доме, проходит в туалет и, упав на колени, приспускает шорты, чтобы попытаться засунуть липкую кровавую кишку обратно.
         — Из-за чего это произошло? — спрашивает Надя. — Кажется, незадолго до этого он подрался с кем-то. Не могло ли это вызвать этот… пролапс?
         — Нет, драка здесь ни на что повлиять не могла, — отвечает врач. — Пролапс происходит из-за совокупности разных факторов. Это может быть плохое питание, чрезмерная нагрузка на желудок; но не драка это точно.
         — Так что же теперь делать? — спрашивает Сергей.
         — Определённо понадобиться операция, но здесь в этой глуши её делать никто не будет. Вам придётся отвезти сына в город. А точней ничего сказать не могу. Возможно, пока ваш сын находился в движении, прямая кишка омертвела и теперь ему придётся искать донорскую кишку. Но это неопределённо.
         Все замолчали. Врач снова улыбнулась и вышла из приёмной.
 
V
 
         Тамара и Лида сидели на кухне за столом, и смотрели в пустоту. Обе сестры недолюбливали друг друга, соперничали, но в конечном итоге у них вышла ничья, так как в нравственной борьбе есть только победители, и нет проигравших. Но каждый победитель становиться таковым лишь со своей точки зрения; а остальным же, плевать на твой бой и усилия.
         Иван сидел на стройке среди плит с разбитой головой и пытался остановить кровь разорванной в клочья майкой. Ему хотелось лишь запугать Федю, предстать перед ним крутым и безжалостным, но вместо этого он повлиял на потаённые в нём чувства, которые по вине родителей небыли устранены воспитанием. Ваня был слишком глуп, слишком несчастен и разбит. Однако, несмотря на это, он любил жизнь, в отличие от Саши, который решил вскрыть себе вены.
         Саша был беззаботным ребёнком, ему всё позволялось, всё покупалось, но чем больше он имел, тем больше ему хотелось. Но как не печально, наступает такой момент, когда уже ничего не хочется. Обычно эта отчуждённость наступает в глубокой старости у людей наблюдающих новое поколение, которое как всегда кажется худшим, чем былое. А Саша просто испугался и заскучал.
        
Конец.
 
05.05.12 г.