Голод

Илья Черняковский

Г  О  Л  О  Д

    
     Значительные события всегда запоминаются человеком. И чем они важнее, тем более ярко он помнит их всю жизнь. Об этих событиях, если его спросят, он может рассказать в любую минуту, через много лет. Но иногда эти события оставляют у человека такие ощущения, которые не покидает его никогда. Он чувствует их постоянно, независимо, оттого, что он делает. И хотя условия возникновения таких ощущений отсутствуют, возникает страх появления этих условий.
    Когда началась Великая Отечественная война, мне было 5,5 лет. Я многое помню, но это не вызывает у меня чувства страха. Иногда даже не верится, что я это пережил. Однако есть одно ощущение, которое не покидало меня всю войну и закончилось в 47м – 48м годах. Это сосущее чувство голода, иногда переходящее в головокружение и потерю на мгновенье сознания. В эти мгновения это чувство было даже приятно, видимо потому, что потеря сознания снимала спазм, идущий от живота к горлу.
    Вряд ли я бы стал об этом писать, потому что уже много об этом написано. Условия в эвакуации, где я находился во время войны, в вопросах голодания, все же, сильно отличались от условий Ленинградской блокады, или от условий в концлагерях, гетто и на территории, оккупированной немцами. Об этом чувстве я забыл, потому что, как тяжело мы ни жили после войны, но после 48 года что-нибудь находилось, чтобы  набить желудок, и утолить голод. В 16 лет я начал курить, и даже когда случайно, 10-12 часов приходилось работать без еды,  чувства голода особенно не испытывал, т.к. сигарета снижала симптомы голода.
   Однако на 72м году жизни я вдруг начал испытывать страх перед чувством голода, как будто в любой момент не могу поесть, да еще достаточно вкусно. Это меня заинтересовало, т.к. мне казалось, что война не наложила на меня каких-то психических воздействий.
   Дело в том, что три года тому я был вынужден бросить курить. Операция на сердце, резкое ухудшение здоровья заставили это сделать. Полгода после операции у меня вообще не было аппетита и жена «силой»  заставляла что-то съесть. Затем появился аппетит, но я был настолько худой (кстати, всю жизнь), что не ограничивал никогда себя в еде. Возможно, что болезнь легких, от чего меня лечили гормональными лекарствами, или возрастные изменения организма привели к тому, что я начал поправляться и набрал лишних десять килограммов. Меня это забеспокоило, т.к. стало тяжело ходить, двигаться, работать и я начал себя ограничивать в еде. И вдруг сосущая тянущая боль под «ложечкой», постоянные мысли о еде, которые не покидали во время войны, вспомнились, как что-то очень неприятное. Конечно, я сразу беру себя в руки, начинаю смеяться над собой, советую себе подойти к холодильнику, и это чувство исчезает. Но я не ожидал, что через 66 лет эти ощущения могут повториться. Поэтому мне захотелось вспомнить перипетии войны, как мы, дети это переносили.
   Начало войны мне даже понравилось. Кончилась размеренная жизнь, где все было по расписанию. Меня иногда забывали во дворе, не надо было пить этот невыразимо ужасный рыбий жир, заниматься какими-то полезными делами, иногда мама и бабушка забывали проверить или хорошо вымыты руки, сложены игрушки и во время ли лег днем поспать. Взрослым было не до нас, и мы получили относительную свободу. Потом интересно было слушать, как взрослые ругались, потому что бабушка говорила, что она никуда не поедет, мама говорила, что в таком случае не поедет вся семья, а папа настаивал на отъезде семьи, тем более, что работа в политотделе железной дороги давала возможность обеспечить транспортом эвакуацию его семьи, сам он должен был остаться для выполнения спецзадания.
   Победили женщины, папа отказался от транспорта в пользу других, и я понял, что, к сожалению, мы никуда не едем. Но ночью что-то бухало, ходили страшные слухи и, в конце концов, женщины решили, что ехать надо. Был вызван по телефону отец, который работал в 20ти километрах от Умани в Христиновке. Хорошо помню, как отец орал, что у нас куриные мозги и у него есть о чем думать на работе, а не потакать нашим прихотям. Но постепенно он успокоился, задумался, потом куда-то позвонил, и взрослые начали собирать самые необходимые вещи, т.к. место в транспорте было уже очень ограничено.
   В пригородном поезде Умань – Христиновка я впервые «познакомился» с немцами. Я стоял у окна и вдруг увидел, что прямо на окно пикирует самолет. Я, конечно, не знал, что самолет немецкий, а поэтому, улыбаясь, помахал ему рукой и стал звать отца, чтобы он взглянул на самолет. Самолет сделал круг, развернулся и снова стал пикировать на окно вагона. В это время отец повернулся к окну и с криком – «Ложись!» — упал со мной на дно вагона. Я услышал пулеметную очередь и звон разбитых стекол. Куски стекла с нашего окна посыпались на нас, не причинив нам повреждений. Осколки стекла с противоположного окна поранили лицо молодой, красивой женщины, сидящей около этого окна. Я тогда мало что понял, но меня больше всего огорчило, что молодая, красивая женщина вдруг на глазах превратилась в старуху, по лицу которой вперемежку со слезами текла кровь.
   Когда мы приехали на станцию Христиновка, шел сильный дождь, но мы вынуждены были находиться на перроне, т.к. с минуты на минуту ожидался   состав (один из последних), на котором мы должны были уехать. Вдруг мама обратила внимание, что старшая 15 летняя сестра, несмотря на холодный дождь, стоит вся красная, пытаясь расстегнуться, т.к. ей было очень жарко. Невооруженным глазом было видно, что у нее температура, а когда где-то добыли медсестру с термометром, то оказалось, что у нее температура 40 и предполагается воспаление легких. Вопрос об отъезде сразу отпал. Отец побежал на работу, а мы вернулись домой, куда вскоре явился семейный фельдшер и начал лечить сестру. Интересно, что я не помню или все это время мы что-то ели, хотелось ли вообще есть. Помню только, что меня и младшую сестру, наконец, переодели в сухое, напоили чаем, и мы с ней вместе уснули.
   Я не помню подробности последующих дней. Помню только, что взрослые мрачнели, говорили, что немцы приближаются, что Христиновский железнодорожный узел будет взорван, и для этого отец остается в этой группе.
   Внезапно во двор въехала легковая машина с открытым верхом. Из нее выскочил отец и приказал – «Пять минут на сборы, взять теплые вещи (хотя было лето), немецкие танки на подходе к городу. Надо успеть на последний санитарный поезд, который должен уйти из Христиновки». Через пять минут мы, стоя находились в машине, обливаясь потом, т.к. на нас напялили теплые пальто. Мать держала в руках новенькую норковую шубу.  Машина  тронулась, но друг выскочила соседка с просьбой взять ее с собой. Места совершенно не было и мама, кинув ей на руки шубу, с криком: «Ротевей зэх» — (Спасайся), зарыдала.
   Мы успели к поезду. Отец, посадив нас в тамбур, вагоны были заняты ранеными, куда-то побежал, и через несколько минут принес две булки еще горячего хлеба и два круга колбасы.
   Поезд внезапно тронулся, и я огляделся вокруг. Кругом лежали и сидели раненые, пахло лекарствами, и медперсонал бегал по вагону, помогая тому или другому стонущему раненному. На нас никто не обращал внимания, только отодвигали нас, чтобы мы не мешали. Мать со старшей сестрой пытались как-то пристроить бабушку, которой стало вдруг плохо, и сделать какое-то место, чтобы можно было прикурнуть.
   Не буду описывать, как мы удирали от немцев. Это было типично для того времени и рассказы, описывающие эти события, похожи друг на друга. Поезд шел на восток. Вначале нашу поездку прерывали бомбежки. Раздавалась команда «Воздух!», поезд или останавливался или набирал скорость. Из вагонов либо не выпускали, либо наоборот приказывали отбегать от поезда в поле. Затем бомбежки прекратились, но поезд иногда простаивал в поле по несколько часов. Счастье было, если поезд останавливался около водоема. Тогда все пытались помыться, постираться с помощью песка, т.к. мыло было на вес золота. Этот период характерен тем, что я не помню особого голода. Бурные события, переживания, бомбежки, вши, грязь как-то отодвигали еду на задний план. Мы жили еще внутренними запасами. У мамы сохранились еще какие-то деньги и драгоценности, которые она меняла на остановках на еду. Кроме того, несмотря на категорический запрет мамы, мы бегали по вагону между ранеными, которые нас, несмотря на скудный паек, как-то подкармливали, откалывая либо кусочек сахара, либо кусочек сухаря, а иногда предлагали и свой обед, если боль не давала есть.
   Этот период закончился, когда мы с бесконечными пересадками, в товарняках приехали в г. Чимкент – Казахстан. Для бабушки это был и конец жизни. Она  не выдержала «прелести» эвакуации и умерла, как только мы прибыли на место.
  Пятнадцатилетняя сестра пошла работать на свинцовый завод, а маме предложили работать швеей, если она найдет швейную машинку. На последние сбережения она купила ручную машинку, поставила ее на производстве и начала шить обмундирование для армии. Она могла работать и надомницей, но не было транспорта, чтобы привести крой и отвезти готовую продукцию. Поэтому она вначале утром уходила, в обеденный перерыв подскакивала покормить нас с младшей сестрой, которой было три года, а затем, когда швейную мастерскую перевели далеко от дома, не успевала приходить на обед и мы с младшей сестрой сидели целый день дома в кровати, завернутые в какие-то старые одеяла. Старшую сестру, которая на заводе работала по 12 часов, мы практически не видели, потому что она уходила, когда мы еще спали, а приходила, когда мы уже спали. Сон был спасением, потому что в это время не чувствовался голод, а когда просыпался, то непрерывная ноющая боль в желудке не давала жить, и мысли все время были направлены на желание добыть еду.
   Эта зима была самая страшная. Помимо голода, донимал жуткий холод. И хоть мы сидели в одеялах одетые, но дрожь не проходила. Еда в основном состояла из кусочка хлеба, три раза и кипятка. Иногда на хлеб удавалось положить пластинку луковицы. Мать не ела хлеба совсем, отдавая его нам, и я не мог понять, почему мы такие худые, а у нее ноги все больше и больше «толстели» и становились похожими на слоновые. Потом старшая сестра мне рассказала, что ноги пухнут от голода.
   В это время произошло событие, за которое мне до сих пор стыдно, но может быть, оно спасло маму от голодной смерти. Вечером, когда мы уже должны были спать, я проснулся оттого, что мама разговаривала со старшей сестрой, пришедшей со смены. Сестра тяжело работала, и мама пыталась что-то ей подсунуть из своего ужина. Поняв, что они ужинают и, будучи всегда голодным, я начал вздыхать. Это была «хитрость» показать маме, что я не сплю. Авось и мне что-то перепадет. Хитрость удалась, и мама принесла мне кусочек сухаря, размером в пол пальца. Сглотнув его не жуя, я через некоторое время «вздохнул» еще раз. И вдруг мама со злостью крикнула мне: «Спи! Больше ничего не будет». Я вздрогнул, потому что до этого мама никогда не кричала на меня. Мне стало стыдно и волна стыда за этот поступок-хитрость у меня возникает  до сих пор, когда я вспоминаю этот эпизод. Не знаю, кто и как заложил в мозг шестилетнего ребенка, что нельзя просить и отбирать у кого-то его кусок. В эту ночь я придумал хитрость, которой последовали и старшая, и что самое интересное, младшая, трехлетняя сестра. В это время у меня начали меняться зубы, и нескольких уже не хватало. У всех вообще зубы шатались и кровоточили из-за отсутствия витаминов. Поэтому в наказание за вечерний поступок, я заявил, что не могу есть корочку от хлеба, т.к. у меня болит во рту. Старшая сестра вмиг поняла мою «хитрость» и мы все отказались от корочек в пользу мамы. По всей вероятности, это было самое большое усилие воли, которое мне пришлось осуществить в течение детства.
   В эту зиму произошло еще несколько событий, запомнившихся  как очень значительные в те годы. По-моему, это произошло перед каким-то праздником. Мама раздобыла две картофелины, большую белую сахарную свеклу, морковку и большую головку лука. Все это «богатство» лежало в посылочной коробке возле плиты. В этот вечер она пообещала нам картофельно-морковный суп, заправленный жаренным на олифе луком. На десерт у нас должна была быть запеченная на огне, сахарная свекла с кипятком. Не знаю, как эти люди узнали об этом богатстве, но где-то в двенадцать дня мы услышали звук открывающейся двери, в комнату вошли двое ребят, почти детей, не глядя на нас, они кинулись к этой коробочке и расхватали ее содержимое. Признаюсь, что мы рыдали с сестрой до прихода мамы, а затем продолжили рыдать втроем.
   Еще один, казалось, курьезный случай, от которого мама рыдала еще больше, произошел в эту зиму. Как я уже упоминал, мама уходила на целый день. Перед уходом она нас «кормила, чем Б-г посылал». Чтобы мы не сомлели за целый день, она оставляла нам обед на двоих, который, как правило, состоял из двух кусочков хлеба, на которые были положены два лепестка лука. Мы не вставали с кровати, т.к. сохраняли в постели тепло. Поэтому «обед» лежал на столе,  близко придвинутом к кровати. На стене висели ходики. Мне, как старшему, было поручено следить за временем, когда можно будет съесть обед. Это надо было сделать в половине первого. Но так как я этого еще не понимал, то мама мне растолковала, что когда маленькая стрелка станет на цифру 12, а большая на 6, то можно кушать. Естественно, что голодные, мы никогда не дожидались этого времени, тем более что обед могли съесть и мыши, которые откуда-то появлялись, как только становилось тихо. Они  могли свободно взобраться на стол и утащить еду. Поэтому еда исчезала в наших голодных желудках буквально через несколько минут после ухода мамы, несмотря на ее предупреждение, что если мы не будем выдерживать это время, то я буду бит. Это мама понимала, что мы можем сомлеть за шесть, семь часов без еды. Но мы этого не понимали, а смотреть голодными на еду было невозможно. 
    Однако через какое-то время, наказание последовало. Не помню, то ли мама что-то забыла, то ли не было работы, и она вернулась, но, увидев, что еды уже нет через несколько минут после ее ухода, она схватила меня и начала щипать, выкручивая кожу на заднице. Было очень больно, а задница покрылась болезненными синяками так, что я не мог сидеть. Естественно, что на следующий день я уже боялся нарушить порядок, а поэтому решил выполнить все предписания.
   Конечно, я все перепутал и стал дожидаться, когда маленькая стрелка станет на шесть, а большая на двенадцать — (шесть часов вечера).
   Мама вернулась без пятнадцати шесть. Увидев нетронутую еду, нас, синих от голода, глотающих слюну, глядя на еду, она разрыдалась. У нее была такая истерика, что она билась головой об стенку, приговаривая: «Что мне с вами делать?». Больше вопроса, когда съедать то, что она нам оставила, она не поднимала.
   Закончилась зима, появилась какая-то зелень, мы уже бегали по улице, и все это как-то облегчало муки голода. Но об одном случае, о котором я тоже не могу забыть, мне хочется рассказать. Дело было в конце лета, когда уже почти собрали урожай. Мы играли во дворе тряпичным мячом. Вдруг мяч полетел на плоскую крышу хозяйского дома. Я полез за мячом и, забравшись на крышу, увидел, что на крыше на расстеленном рядне лежат порезанные куски дыни, которые были положены для сушки. Дыня уже практически высохла, и я непроизвольно схватил четыре куска для мамы, двух сестер и для меня. Потом, вспомнив, что это воровство, а мама каждый день предупреждала, что если я что-либо возьму чужое, она меня убьет, положил все на место. Несколько минут я смотрел на это лакомство, давясь слюной и вдыхая великолепный запах сушеной дыни. Потом, решив, что хозяин не обеднеет, если я возьму всего один кусочек и съем его с младшей сестрой, взял его, надеясь, что никто этого не заметит. Я спускался с крыши, держа этот кусочек в руках. Но не успела моя нога коснуться земли, как хозяин крыши схватил меня за ухо, так сильно прижал его, что оно онемело, и я решил, что он уже его оторвал. Взвизгнув и озверев от боли, уронив в пыль добычу, я ударил его в живот, попав видимо в пах, из-за чего он отпустил мое ухо. Это позволило мне отбежать на безопасное расстояние и только потом схватиться за болевшее, мгновенно распухшее ухо и зарыдать навзрыд.
    Всю эту картину наблюдал живший напротив, его пожилой сосед-казах. Он подскочил к моему обидчику, тоже казаху, и они начали быстро и громко ругаться на казахском языке. Первый, вероятно, доказывал, что совершенно справедливо наказал вора, а второй ругал его, что он не имел права так поступать с ребенком. Разозлившись, он забежал к себе во двор, схватил, как мне показалось, огромную дыню и разбил ее на голове моего обидчика. Затем он знаками стал нас звать к себе. К нему присоединилась жена. Я все еще всхлипывал и держался за ухо, которое, как мне казалось, увеличилось вдвое и очень болело. С испугу я, наверное, бы не пошел к ним, но моя маленькая сестричка побежала, а я, зная, что если я потеряю сестру, то мама меня действительно убьет, побежал за ней. Жена моего защитника первым делом осмотрела мое ухо, закричала какие-то угрозы в сторону соседа, и приложила к уху мокрую тряпку, от чего оно сразу перестало так жечь. Затем, усадив нас в тени садика, налила нам холодной воды из колодца и дала по кусочку вяленой дыни. Прошло очень много лет. За это время я съел много вкусного, но вкус этой дыни, которую я запивал холодной водой, буду помнить до смерти, как самое прекрасное, что довелось есть в своей жизни.
   Насколько я запомнил из более поздних рассказов мамы, у этой пары было четверо неженатых сыновей, которые все были на фронте. Помнится, что и жена моего обидчика тоже на следующий день зашла к нам, извинилась за поступок мужа и принесла что-то поесть.
   Несмотря на такой благоприятный исход, мама назвала меня вором, сказала, что все мужчины воюют, а я ворую у их отцов и матерей, и если такое повторится, она возьмет топор и сама отрубит мне руки по локоть, чтоб я не имел чем брать чужое. Я не знаю, чего она опасалась, но она вновь подтвердила запрет ходить в чужие дворы, брать что-нибудь у чужих. Поэтому, когда эти люди снова звали и что-то предлагали, я старался убежать. И только сестричка,  невольно чувствовавшая ласку от этих людей, бежала к ним и всегда что-то получала, чем делилась и со мной.
   Еще одно, что мне запомнилось в Казахстане. Вернулся отец и был направлен на три дня уполномоченным в колхоз по проверке организации уборки урожая. Он решил взять меня с собой, надеясь подкормить, т.к. мое тело состояло из кожи и костей. В этом колхозе за четыре года войны я впервые попробовал мясо. Правда, в первый день мы с отцом здорово оконфузились, за что отец очень извинялся перед председателем колхоза.
   Нас позвали на обед. Там должны были обедать только мужчины. Женщины и дети должны были обедать отдельно, но т.к. отец был уважаемым гостем, то мне разрешили сесть с ним рядом. Подали баранью голову. Это был скорей ритуал, чем еда, потому что потом были и другие сытные блюда. Но мы этого не знали. Голову подали в руки отца, без вилок, ложек, ножей. Отец стал руками отрывать куски мяса от головы, отдавая первые куски мне, а затем стал грызть голову. Наконец, он положил ее в сторону. Тогда за голову взялся председатель колхоза. Отец покраснел, т.к. грыз эту голову, считая, что она предназначалась только ему.
    После обеда один, знающий обычаи и русский язык, растолковал отцу, что баранья голова подается самому уважаемому гостю. Он должен оторвать кусок мяса и передать ее следующему наиболее значимому обедающему. И эта голова проходит по кругу и передается на женскую половину. А после этого начинается настоящий обед. Когда отец на следующий день извинился за незнание этого обычая, передав, не дотрагиваясь, баранью голову председателю колхоза, то собравшиеся долго хохотали, показывая, что совсем на него не обиделись.
    Окончилась война, все потянулись в родные места и мы выехали в г.Умань, где мы жили до войны. Город был мало разрушен, в основном промышленные объекты, т.к. его сдали и вяли сходу, а чудесный парк «София» немцы сохранили, рассчитывая, что у Гитлера там будет резиденция.
    Однако нам не повезло, бомба упала прямо в наш дом, и мы увидели на этом месте глубокую воронку. Правда, родители встретили знакомого, у которого дом сохранился, но он не решил где ему жить и уезжал посоветоваться с родственниками в другой город. Он оформил на моих родителей доверенность там пожить, не взяв никакой платы.
   Вот здесь начался второй этап голода, который был не легче чем  первая зима начала войны. Умань, маленький городок, в котором и до войны было мало промышленных предприятий. Эти предприятия немцы разрушили, включая электростанцию. Поэтому город сидел без света, а те предприятия, где можно было бы работать, не имели электроэнергии. Отец, печатник по специальности, больной и израненный вынужден был пойти работать в типографию чернорабочим, который должен был крутить маховик печатной машины вместо двигателя. Печатника приняли раньше, и второго места не было. Мать и старшая сестра в первое время не могли найти работу, да и надо было подумать об ее образовании, ибо до войны она успела окончить семь классов.
   В конце концов, мы в 47 году переехали во Львов, где нашли наших родственников, но про эти два года хочется рассказать.
   Думали только об одном, где найти еду. Сестра и мама устраивались каждый раз на временную работу, и это давало какие-то копейки, чтобы купить еду. Отец, приходя домой. после «вращения» колеса, едва доползал до постели. На «беду», кто-то нам подкинул котенка и щенка дворняжку, и мы не могли их выкинуть. Правда, кошка подросла и сбежала от этой «сладко-голодной» жизни, потому что щенок у нее отбирал даже те крохи, что ей доставались.
   Поэтому к «думам» о еде прибавилась забота, как накормить собаку. Мать заявила, что если я буду делиться с собакой своей едой, то она перестанет нас кормить обеих. Около нашего дома проходило поле. Зимой оно было засыпано по колено снегом, а передвигаться можно было по протоптанной дорожке, которая проходила через все поле, и заканчивалась у нашего дома. Собака «Пальма» провожала меня до этой дорожки. Переходя улицу, я командовал ей «ждать» и она оставалась на месте. Когда я возвращался, то видел, как она  стояла у этой дорожки и ждала меня со школы. Увидев меня еще в начале дорожки, она срывалась с места и, как колобок, летела ко мне.
    Ко всем «прелестям» этого периода жизни у меня добавилась еще одна обязанность: т.к. у младшей сестры не было в чем ходить по снегу, то я должен был ее приносить в школу и из школы на «закорках». Школа была далеко, транспорта не было, да даже если бы он был, то нечем было за него платить. Поэтому, пока я приходил с этим грузом в школу, не раз обливался слезами от усталости, особенно если мела метель.
   Однако, несмотря на усталость, придя со школы и сбросив сестру и школьные сумки, я привязывал «Пальму» за шею веревкой,  и мы шли в поисках еды для нее. Иногда она находила какую-то кость на мусорке, иногда мы по запаху определяли, что в таком-то дворе что-то смалят. Тогда нам доставались потроха, кишки или от курицы, то ли от чего-либо другого. Только убедившись, что собака не умрет с голоду, мы возвращались домой. Бывали случаи, что еды для собаки так и не удавалось найти, несмотря на все старания. Тогда, вернувшись домой, я делил свой обед и ужин на двоих с Пальмой. Удивительно, что эта дворняжка никогда не уходила со двора без меня в поисках еды, несмотря на то, что не была привязана, и никогда не просила еду ни у кого. Она молча сидела и смотрела мне в глаза, вмиг сглатывая то, что ей доставалась.
    Не знаю, как бы мы выдержали эти очень голодные годы, но летом появилась одна отдушина.
    В парке «София» было несколько озер с выложенными камнем берегами. У берега было не глубоко, мне — ребенку по плечи. В щелях между камнями водились раки. Мы брали с сестричкой ведро, немного соли и шли в это парк. Я залезал в воду, а сестра с ведром ждала меня на берегу. Несмотря на, поцарапанные до крови руки от клешней раков, было огромным счастьем, вытащить несколько раков. Иногда нам везло, и мы вытаскивали столько раков, что часть приносили домой. Иногда их было мало и мы с сестрой, набрав воды и, разведя на пустоши костер, варили их и утоляли голод.
  Бывали случаи, что добычи не было совсем, т.к. «конкуренты» приходили раньше, и нам ничего не доставалось. Самое обидное, когда, набрав почти полведра раков, мы шли на пустошь, а по дороге  нас встречали  старшие дети и отнимали у нас добычу. Этот день был не только голодным, но я еще был здорово битым, т.к., хотя силы были далеко не равны, никогда без боя не отдавал добычу. Было очень обидно, простояв несколько часов в холодной воде, натерпевшись щипков от клешней, остаться голодным. Но это был закон «джунглей» и его приходилось терпеть.
    Мы переехали во Львов. Этот переезд был связан с такой психологической травмой, которая гложет меня до сих пор. О том, чтобы забрать с собой собаку, не могло быть и речи. Тогда вообще не понимали, что можно с собой тащить дворняжку, когда люди ездили в условиях «телятников». Поэтому я твердо знал, что это невозможно и мне никакими силами не удастся что-то с этим сделать. В день отъезда собака бегала по двору, не понимая, что происходят. Я умышленно прятал от нее глаза, боясь, что она в них все прочитает и поймет, что мы ее оставляем. Наконец подъехала машина, погрузили вещи, и наступил момент прощания. Я подошел к собаке и молча ее поцеловал. Поцеловав ее, я вытащил припрятанный сухарь, очень ценное лакомство в то время. Но собака вдруг поняла, что я ее бросаю. Не взглянув на сухарь, она смотрела в мои глаза, и я вдруг увидел, как из ее глаз вывалились две слезы. «Ждать!» – сказал я и прыгнул в машину. Машина тронулась, а собака не сдвинулась с места. Так все эти годы она стоит у меня пред глазами. У меня и сейчас есть маленькая собачка. Но я не могу смотреть в ее глаза, когда она с любовью смотрит на тебя, ожидая ласки.
  Во Львове мы уже так не голодали. Жизнь налаживалась в стране, а поэтому и в каждой семье. И хоть кушать всегда хотелось, но это уже были не те муки голода, которые мы терпели в предыдущие годы. Единственно казалось, что если хоть один раз поесть вдоволь хлеба, то тогда голод кончится. И вот этот день наступил. Отменили карточную систему и в этот день продавали хлеб во всех, включая и промтоварные, магазинах.  Мама дала мне целую булку хлеба. Это был кирпичик,  черный, кислый и еще горячий. Но я схватил его и как собачонка выскочил во двор, спрятался в кустах и впился в него зубами. Я глотал его не жуя, и через несколько минут он исчез у меня в желудке. Я даже не помню чувства насыщения, т.к. спустя какое-то время у меня в животе началась настоящая симфония, а затем страшные боли. Я катался по траве и думал, что это последние минуты моей жизни. Мне даже показалось, что хлеб отравленный. Но боль начала отпускать. Я, согнувшись, добрался до колонки, напился холодной воды, вновь отполз в кусты и заснул. Это были минуты прощания с голодом, прощания с войной. Именно в эту минуту мы начали жить мирной жизнью.
 
                                                                                       Украина, Львов.